На чужих костях

№ 2011 / 42, 23.02.2015

Владимиру Орлову ещё при его жизни искусственно создали славу крупнейшего специалиста по Блоку. Но так, как он поиздевался над великим поэтом, не смог никто.

Владимиру Орлову ещё при его жизни искусственно создали славу крупнейшего специалиста по Блоку. Но так, как он поиздевался над великим поэтом, не смог никто. Дело не только в субъективном подходе литературоведа к творчеству классика. Учёный утаил от современников сотни строк Блока и ещё столько же отредактировал на свой лад.



Владимир Николаевич Орлов родился 22 июня (по новому стилю 5 июля) 1908 года в городе Валдай в семье земского врача. Настоящая его фамилия Шапиро. Часть детства он провёл на Урале, в Нижнем Тагиле. Потом Орловы переехали во Владивосток.






Владимир ОРЛОВ
Владимир ОРЛОВ

Заразившись от отца идеями вольнодумства, Орлов рано увлёкся игрой в литературу, и уже в 1927 году его приняли во Всероссийский союз писателей. Весной 1929 года он окончил курсы искусствоведения при Государственном институте истории искусств в Ленинграде и планировал заняться изучением революционных течений в русской литературе конца восемнадцатого – начала девятнадцатого столетия, подготовив для начала к публикации дневники В.Кюхельбекера.


Позже, в 1974 году однокурсница исследователя – Лидия Гинзбург очень точно показала, как вырабатывался стиль и характер Орлова. Зашифровав его под именем N, она отметила: «N сформирован ещё периодом, когда история предлагала молодому человеку из буржуазно-интеллигентской среды несколько вариантов: комсомолец (не формально, а всерьёз), богоискатель (ориентация на постсимволистическую культуру) и другие ещё варианты, конформистские и неконформистские. Для отпрысков одной семьи разный выбор могли иногда решить оттенки, незначительные обстоятельства. В рассматриваемом случае – решающее значение первых социальных впечатлений. Отец – военный. Отсюда сильный, по-видимому, «ребяческий империализм», детская игра в военный склад. Это один из путей к элитарному самоощущению. Пути к нему бывали разные; например, через избалованность богатой семьи или через отрочески напряжённую духовную жизнь – рефлексия, в четырнадцать лет решение мировых вопросов. Несмотря на пёстрый состав (и не принятые в другие вузы, и просто барышни), Институт истории искусств для элитарных ощущений был самым подходящим местом. N тогда был мальчик розовый и очень важный. Важность у него какая-то физически непосредственная, и потому, несмотря на розовость, в нём не смешная. Как все тогда, он был беден, но, подтянутый, отглаженный, он без всяких усилий имел вид человека, заранее предназначенного для жизни сытой и привилегированной. Институт для него, как для многих, был второй – после детства – социализацией. Там набирались формального метода, новой поэзии, элитарности, со всем её кодексом. И там же, кто мог, учился у учителей думать и хорошо работать. Хорошо работать – это N действительно мог и сохранил на всю жизнь эту привычку» (Л.Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002).


В 1930 году Орлов был призван в красную армию. Почти всю службу он провёл в 46-м полку 16-й пехотной дивизии. Но как складывалась его судьба в течение пяти-шести лет после демобилизации, учёный в своих анкетах не рассказывал. Видимо, ему что-то хотелось утаить. Но что? Отчасти ответ на этот вопрос я нашёл в материале А.В. Лаврова «О Блоке и Пушкине (Царском Селе)», который был напечатан в 1993 году в журнале «Новое литературное обозрение».


Орлов, как оказалось, занялся после армии не только поэтами-радищевцами, но и литературным воровством. В начале 1933 года он, воспользовавшись арестом Иванова-Разумника, бесцеремонно присвоил себе некоторые работы этого видного критика и, более того, часть из них перепечатал под своей фамилией в качестве комментариев к однотомнику Александра Блока «Стихотворения. Поэмы. Театр», изданного в Ленинграде в 1936 году. Эта некрасивая история была подробно изложена в письме Иванова-Разумника директору Литературного музея В.Д. Бонч-Бруевичу 7 декабря 1940 года. Опальный критик сообщал: «Дело в том – говорю это между нами, а не для огласки, – что после моей литературной смерти в 1933 году гранки моих комментариев к стихам Блока Издательство Писателей в Ленинграде передало «для сведения» заменившему меня редактору собрания сочинений А.А. Блока, т. Орлову. Я не имею ничего лично против него, наоборот, насколько я знаю, – он человек трудолюбивый и внимательный, хотя и совершенно чуждый стихии Блока; но он человек иного поколения, которому чужды этические литературные нормы поколения нашего. Только этим я могу объяснить, что в редактированном т. Орловым большом однотомнике Блока (1936 г.) нигде не оговорено, что примечания его составлены на основе тех гранок моих комментариев, которые, без моего согласия и ведома, оказались в руках нового редактора. Конечно, он не мог печатно упомянуть имени человека, находящегося тогда в ссылке, но имел полную возможность безымянно указать, что при составлении примечаний к стихам Блока пользовался, хотя бы между прочим, предполагавшимися к печати материалами, находившимися в Издательстве Писателей в Ленинграде. За то, что он не сделал этого – ни печатно, ни словесно, – винить его нельзя, так как, повторяю, ему неизвестна литературная этика прежних времён, а современная литературная этика – совсем другая. Гораздо больше не рекомендует его то, что из своего ложного положения (пользования трудом другого) он делает вывод, сообщая разным лицам (которые мне об этом передавали), что моя работа не принесла ему никакой пользы. Но всё это уже в линии литературных сплетен, на которые можно (и должно) не обращать внимания. С т. Орловым я никогда не встречался, – да если и встречусь, то не собираюсь заводить подобного разговора, – хотя бы ввиду совершенной безнадёжности уяснить ему литературную некорректность его поведения; поэтому и всё, изложенное выше, сообщаю Вам не для оглашения, а между нами, чтобы понятно было моё дальнейшее сообщение. Дальнейшее же сообщение состоит в следующем: к августу 1941 года выпускается в свет двухтомник Блока, содержащий все его стихи, под редакцией и с примечаниями того же т. Орлова. Если в неполном однотомнике 1936 года он мог использовать лишь часть моих комментариев, то теперь он будет иметь возможность воспользоваться всеми. И выйдет, что я двадцатилетней работой таскал из огня каштаны для другого».


После издания Блока с чужими комментариями, но за своей фамилией Орлов пошёл в гору. Так, в 1938 году он возглавил отдел критики в журнале «Литературный современник». Тогда же его взяли в штат Института русской литературы. Но чтобы укрепить свои позиции в научном мире, ему срочно понадобилось учёное звание.


Свою кандидатскую диссертацию Орлов посвятил вольному обществу любителей словесности, наук и художеств. Защитился он весной 1940 года в Ленинградском университете.


Когда началась война, Орлов вступил в народное ополчение, но вскоре был отозван в распоряжение ТАСС и стал военным корреспондентом этого агентства по Ленинградскому фронту. Первая блокадная зима его сильно истощила, поэтому весной 1942 года он был переправлен в Тбилиси на должность военкора ТАСС по Закавказскому фронту.


В Ленинград Орлов вернулся осенью 1944 года. Он восстановился в Пушкинском Доме и на основе своей кандидатской диссертации подготовил монографию «Русские просветители 1790–1800 годов». В этой книге учёный расставил акценты так, как того хотела партия. За это он оказался вне критики в первую волну борьбы с космополитами. Более того, весной 1951 года ему дали Сталинскую премию третьей степени.


Однако уже через три месяца после награды Орлов вдруг поспешил из Пушкинского Дома уволиться. В официальном заявлении он сослался на болезнь. А что было в реальности?


По времени уход Орлова из Института русской литературы совпал с усилением борьбы с космополитическими тенденциями в культуре и искусстве. Поэтому, если рассуждать логически, можно допустить, что учёный стал жертвой очередной чистки научных кадров по национальному признаку. Но, сдаётся, оставить Пушкинский Дом ему пришлось совсем по другой причине. Орлов вновь вляпался в литературное воровство. На этот раз он опозорился с книгой «Декабристы. Поэзия. Драматургия. Проза. Публицистика. Литературная критика».


Первоначально над этим изданием работали два исследователя: Владимир Орлов и Григорий Гуковский. 23 ноября 1948 года Орлов сообщил своему коллеге Юлиану Оксману: «Сообща с Г.А. Гуковским сделали мы довольно фундаментальную хрестоматию «Декабристская литература (поэзия, драма, проза, публицистика и критика)», которую не преминём представить Вам, так сказать, по принадлежности».


Эта книга обещала стать событием. 9 октября 1951 года Марк Азадовский в письме Оксману заметил: «На днях ожидается выход в свет монументальной антологии: декабристская литература (проза и поэзия), составленная В.Н. Орловым. Первоначально-то было два составителя. Антология содержит чуть ли не 60 листов. Она уже давно была закончена, набрана и отпечатана; потом переделывалась, переменялась – затем была заматрицована. Интересно будет посмотреть на неё: как будто обещает быть очень интересной».


Но когда книга наконец вышла, она у того же Азадовского вызвала одно лишь разочарование. И не только потому, что в комментариях Орлов ни разу ни сослался ни на него, ни на Оксмана, ни на других опальных историков и литературоведов, ограничившись упоминаниями только благонадёжных фигур. Азадовского не удовлетворил научный уровень книги. 29 октября 1951 года он в письме Оксману подчеркнул: «Нарядная книга Орлова, конечно, вещь полезная: она сыграет большую роль и в вузовской практике и, вообще, в популяризации темы художеств<енной> лит<ерату>ры декабристов. Но в историческом плане она – беспомощна почти так же, как книга Мейлаха и комментарии Штрайха. Чего стоят его характеристики декабристов! Некоторые вещи меня поражают, не могу понять, из каких источников заимствовал он сведение, что М.Бестужев дал команду стрелять по Милорадовичу? Или что он открыл огонь по кавалерии – наоборот, избегая преждевременного кровопролития, он «отставил» стрельбу. Забавен эпизод со стихотворением того же М.Бестужева, посвящённым Матвею Мур<авьёву>-Апостолу. С важным видом Ор<лов> сообщает, что до сих пор его «ещё» приписывают А<лександ>ру Бестужеву. Между тем, наоборот: оно принадлежит Александру и всюду (в том числе и у Ченцова) приписано Михаилу. Но, видимо, успех и признание будут иметь только такие книги, т.е. Орлова, Мейлаха, книги Базанова (он, кстати, готовит новую «монографию»: об Ал<ександре> Бестужеве, а попутно и о других братьях), публикации Штрайха».


Но больше всего Азадовского и Оксмана потрясло то, что в выходных данных декабристского тома в качестве составителя и комментатора был указан только Орлов, а фамилия Гуковского отсутствовала.


Защитники Орлова потом говорили, будто в той ситуации от Орлова мало что зависело. В конце концов не Орлов же летом 1949 года арестовал Гуковского. И не Орлов довёл Гуковского до смерти в тюрьме в апреле 1950 года. Но что мешало Орлову восстановить справедливость после посмертной реабилитации учёного? Почему он в 60-е годы нигде даже словом не обмолвился о том, что самые интересные комментарии к декабристскому тому сделал Гуковский?


Заимствовать чужие труды и идеи Орлов продолжал и в дальнейшем. Вот что по этому поводу писал в своих дневниках в конце 1955 года Корней Чуковский: «Я прочитал свою старую книжку о Блоке и с грустью увидел, что она вся обокрадена, ощипана, разграблена нынешними Блоковедами и раньше всего – «Володей Орловым». Когда я писал эту книжку, в ней было ново каждое слово, каждая мысль была моим изобретением. Но т.к. книжку мою запретили, изобретениями моими воспользовались ловкачи, прощелыги – и теперь мой приоритет совершенно забыт».


Однако, несмотря на многочисленные факты воровства, Орлов продолжал считаться у начальства на хорошем счету. В 1956 году его назначили главным редактором «Библиотеки поэта». По этому поводу Лидия Гинзбург позже ехидничала: «N [Орлов. – Ред.] – человек вовне направленного напора. Организатор. Это материал для сановника. Пригодилась и с годами созревшая юношеская важность. Постепенно – потребовался долгий срок – он и становится сановником средней руки. Модель доброго сановника. В её оформлении принимают участие личные свойства. Свойственная ему первичная способность реагировать на положение другого человека, способность сочувствия. N внимателен. Его любили подчинённые. Именно это доставляло ему удовольствие».


В годы хрущёвской «оттепели» либералы стали создавать Орлову репутацию выдающегося учёного и организатора. Как же – он пробил однотомник Цветаевой, с ним вроде бы согласилась сотрудничать Ахматова, ему постоянно выказывал уважение Твардовский.


Но реальных-то заслуг не было. В реальности существовали сплошные мифы. Ахматова, к примеру, Орлова просто презирала. Лидия Чуковская в своём дневнике 20 февраля 1960 года писала, что Ахматова «сердится на Владимира Николаевича Орлова, редактора её «Седьмой книги».


– Хоть бы она не выходила совсем. Книга мне опостылела. Орлов требует, например, чтобы в стихотворении:







Я научилась просто, мудро жить,


Смотреть на небо и молиться Богу –



я заменила чем-нибудь Бога. Чем же прикажете? «Служить единорогу»?»


Ладно, с Ахматовой Орлов свою редактуру хотя бы пытался согласовывать. Но он ведь правил по своему разумению и Блока. Примеры беспардонного вмешательства в тексты классика в 1991 году в журнале «Наш современник» привёл Сергей Небольсин. Его мнение было однозначно: то, что Орлов сотворил с Блоком в 1960-е годы в восьмитомном собрании сочинений поэта, следовало назвать одним словом – преступление.


Самую точную характеристику Орлову дал летом 1966 года Оксман. В письме Н.К. Пиксанову он подчеркнул: «В.Н. Орлов – не исследователь, а компилятор, очень способный литературный закройщик, работающий чужими методами и на чужом материале». Беда в том, что власть всегда поддерживала как раз именно таких деятелей. Самостоятельно мыслящие люди ей никогда не были нужны.


В перспективе Орлов, видимо, мог рассчитывать стать членом-корреспондентом Академии наук СССР. Но в 1968 году он вдруг совершил оплошность. Как писал в своём «Новомирском дневнике» Алексей Кондратович, Орлову в вину вменили «двухтомник «Переводы советских поэтов», в котором есть предисловие, а в предисловии там – фраза, что в 30-е годы лучшие поэты, такие как Пастернак, Ахматова, в силу обстоятельств вынуждены были уйти в переводы, и это обозначило взлёт нашего переводческого искусства». Уточню, готовил этот двухтомник Эткинд.


Скандал с двухтомником переводов советских поэтов совпал с 60-летием Орлова. Накануне юбилея власти пообещали критику орден Трудового Красного Знамени. Ходатайство в партийные инстанции подписал секретарь Союза писателей России Франц Таурин. Но после публикации крамольного предисловия Эткинда вместо награды Орлову стали угрожать увольнением за потерю бдительности. Правда, потом дело на какое-то время замяли.


Окончательно судьба Орлова была решена лишь летом 1970 года в отделе пропаганды ЦК КПСС. Твардовский, когда узнал об отставке блоковеда, отправил ему утешительное послание. Он писал: «Наслышан я об огорчительных делах в «Библиотеке». Жаль, очень жаль! Не вдруг найти Лесючевскому такого редактора «Библиотеки», не только не вдруг, но и вообще не найти. Правда, он и искать не будет… Сожалею, как о самом себе».


После всего случившегося Гинзбург надеялась, что Орлов как-то изменится к лучшему. Она знала, что раньше «существование его протекало в двух сферах, официальной и неофициальной (книги, стихи, комфорт). Вторая сфера просвечивала сквозь первую, где-то мерцала в глубине, придавала N [Орлову. – Ред.] специфику, отличавшую его от стадного бюрократа». Гинзбург думала, что после отставки Орлов осознает себя пострадавшим борцом за культуру и, может, чего-то да добьётся нового. Но вышло всё по-другому.


Орлов оказался законченным приспособленцем. «N конформист по всему своему душевному устройству, – отметила Гинзбург. – Именно это позволяет ему оставаться доброжелательным. Не надо делать зла, но надо соблюдать существующие условия, правила. И, соблюдая, стараться быть хорошим. Бессмысленная фронда этого не понимает – тем хуже для фронды. Фронда раздражает его, потому что пытается опровергнуть избранное им поведение. Рассказывал кто-то о нашумевшем выступлении Галича, кажется, в Новосибирске, и N сразу сказал: «Да, да, он там в далёких местах сразу распустился. Зато его здорово и стукнули…» Он сказал это с удовольствием и со вкусом. Когда в секретариате допрашивали давнишнего знакомого – «подписанта», он тоже допрашивал, не без снисходительности, но важно и обстоятельно. Что ж, каждая ситуация имеет свои правила. А вскоре самого N прорабатывали на собрании у очень значительного лица, и лицо, подозвав его, не предложило ему сесть. Эта ситуация также имела свои формы. Частичное возвращение к власти потребовало особых стараний. Опять предоставили возможность возглавить важную комиссию, оправдать доверие. Уже лицо (другое, но тоже ответственное) сказало, что это хорошо, что N возглавил комиссию, что это ручательство за её работу. В гостях у приятелей N со вкусом, в качестве интересной истории, рассказывал о том, как они в комиссии прорабатывали такого-то. Рассказывал не стесняясь. Действуют по своим правилам необходимые механизмы, и он нужная часть механизма. Компенсацию тоже надо учесть. После глубокого унижения соблазнительно подержать другого в своих руках – даже добродушному человеку. Но, оказывается, порядочность – это как лютеранская благодать: осеняет и от дел не зависит».


Позже власти всё Орлову простили. Накануне 75-летия ему издали в Ленинграде шикарный двухтомник. Но подняться критику больше не дали. А он ведь так мечтал попасть в сонм великих.


Умер Орлов 8 марта 1985 года в Ленинграде. Похоронили его на Литераторских мостках Волковского кладбища.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.