Воскресает целая эпоха

№ 2011 / 42, 23.02.2015

У нас одно время всё, что связано с Буниным и его окружением, пытался монополизировать такой шустрый сочинитель, как Олег Михайлов. Вот уж кто мог приспособиться к любым временам и к любым властям.

У нас одно время всё, что связано с Буниным и его окружением, пытался монополизировать такой шустрый сочинитель, как Олег Михайлов. Вот уж кто мог приспособиться к любым временам и к любым властям. Надо было, он спокойно обвинял Бунина в «социальном дальтонизме». Вдова Бунина как-то даже не выдержала и попросила передать Михайлову: «Но всё же лучше обходить то, чего не знаешь». Из советских литературоведов, занимавшихся Буниным, наследники классика доверяли лишь единицам, и более всех – Александру Бабореко.

Александр Кузьмич Бабореко родился 4 (по новому стилю 17) сентября 1913 года в Белоруссии в деревне Слобода-Кученка Минской области. Он ещё успел застать и надолго запомнил старое время, когда служение вере считалось благом, а безбожие – страшным грехом. На склоне лет учёный вспоминал: «Я самоучкой научился читать на церковнославянском языке, читал и перечитывал все эти акафисты, каноны и какую-то книгу без начала и конца, в которой пояснялись непонятные древние слова и рассказывалось о праздниках».

Но очень скоро все молитвы были объявлены вне закона. Однажды в Песоцкой семилетней школе от парнишки потребовали, чтобы он подписался якобы под требованием народа закрыть церковь. Бабореко отказался и за это попал в изгои.

Потом началась коллективизация. Мать Бабореко вместе с подругами выступила против ликвидации хуторских хозяйств. Это недовольство власти расценили как бабий бунт, и зачинщицы были брошены в тюрьму, откуда их принудительно отправили на строительство новых школ.

В 1930 году Бабореко послал бумаги в Минский педтехникум им. В.М. Игнатовского. Но они до места назначения не дошли. «Наш деревенский почтарь Миколаевский, – вспоминал Бабореко, – комсомолец из «бедноты», с выразительным уличным прозвищем Троцкий, из зависти, свойственной ничтожествам, порвал и выбросил мои документы, в том числе – свидетельство об образовании, которые я досылал в Минск. Сам хвастался этим впоследствии». Так что в техникум Бабореко приняли с полуторамесячным опозданием.

В техникуме парня постоянно мучили вопросом: не родственник ли он Адаму Бабореко. Полный ответ учёный дал в 1993 году. Он писал: «Адам Антонович Бабореко – известный литературный критик и беллетрист, редактор одного из журналов, преподавал в Белорусском государственном университете. Я его троюродный брат. Он из нашей деревни. При поляках партизанил. Но эти заслуги в борьбе за независимость края не спасли его от тюрьмы. В 1931 г. его арестовали. Увезли в Москву, в Бутырки, где он просидел год, затем была ему ссылка в небольшой городишко Слободской Вятской области, и опять год тюрьмы в Вятке. Летом 1937 г. – третий арест и лагерь в Коми АССР в Княж-Погосте: 3-й южный участок 41-го лагпункта строительства железной дороги. Здесь Адам Антонович возил тачкой из карьера землю до осени 1938 г. – на большее его не хватило: от голода опух, и это был уже конец» (А. Бабореко. Дороги и звёзды. М., 1993).

В конце первого курса начальство весь техникум отправило сажать картошку. То обстоятельство, что студенты не успели освоить учебную программу, никого не волновало. Александра Бабореко это возмутило, поэтому он при первой возможности из совхоза с обязательной отработки сбежал и подался в Москву, мечтая поступить на филфак пединститута им. В.И. Ленина. Увы, его не приняли. Бабореко вспоминал: «Конкурса знаний в 1931 году не было, был конкурс анкет. Детям крестьян, основного сословия России, ходу в вузы не было; с анкетой крестьянина ты изгой, будь ты хоть тысячу раз Михайло Ломоносов».

От безысходности Бабореко пошёл в чернорабочие и почти год «жил в бараке, где стояло рядами тридцать коек», одновременно занимаясь на подготовительных курсах. Парень думал, что так ему легче будет поступить на филфак. И в следующее лето его не приняли. Позже он писал: «Никогда не забыть мне, как я стоял на Смоленской площади, куда прибрёл с затуманенной от горя и обиды головой с Девичьего Поля по Плющихе, и горько плакал! И придумал я тогда такое спасение: подать заявление на только что открывшийся в этом же Пединституте физкультурный факультет, а потом, рассуждал я, буду просить о переводе к филологам. Идти на физкультурный охотников было мало, и меня туда взяли. Через несколько дней я пошёл обивать пороги насчёт перевода. Институтский врач, женщина, – спасибо и низкий поклон ей, – выдала справку о том, что спортсмен из меня будет аховый; что-то придумала, что-то написала. Но директор Сегаль не переводит. В моём положении почему-то оказалась Дина Диманштейн, москвичка, ещё совсем зелёная, как и я, ей не более восемнадцати. Умница! Мы с нею на пару ходили несколько раз то в Наркомпрос, то к директору. Наконец он нас зачислил в филологи. И я благодарен ему бесконечно: ведь он поставил предел моим душевным и телесным мукам. Я весь измотался, но был безмерно счастлив: шутка ли – я наконец студент-филолог в московском вузе!»

Бабореко, начитавшись книжек, думал, что в институте он окажется в товарищеской атмосфере. Но он забыл, что время сильно изменилось. В годы его учёбы сложились другие традиции: утвердилась практика стукачества и доносов. Бабореко вспоминал: «Поначалу меня поселили в студенческом общежитии на Стромынке; это здание принадлежало когда-то Новодевичьему монастырю. Поразил меня один из двух моих сожителей, первокурсник исторического факультета, которому было далеко за двадцать. Он держал в тумбочке своей койки наган; иногда нацеплял его на себя, это его тешило. Хвастливо рассказывал с сознанием большой значимости своей персоны: «Вот этим наганом я расстрелял человека». В какой-то деревне, на лугу, поймал крестьянина, не помню за что, «написал приговор и прочитал ему». Он молил о пощаде, «говорил – у него дети». Но этот чекист, записавшийся в студенты, не внял его словам и застрелил его. Мне стало так жутко видеть вблизи убийцу! Кошмар деревни продолжался и в столице». Но более всех в институте неистовствовал сокурсник Бабореко по фамилии Алексеев, которого студенты за его белёсые мутные глаза называли Курий глаз.

На предпоследнем курсе Бабореко сильно заболел. Врачи констатировали у него тяжелейшее воспаление лёгких. Как он остался в живых, никто так и не понял.

После окончания института в 1936 году Александр Бабореко был рекомендован в аспирантуру. Но его вновь подвела анкета. Хорошо хоть, что в 1937 году он смог устроиться в московскую школу № 338. Но и там уже через год ему указали на дверь. Позже молодого учителя взяли в другую школу, которая носила номер 401.

Когда началась война, Бабореко был мобилизован для работы на завод телефонных проводов. Потом его отправили в Гороховецкие лагеря под Владимир. Он готовился попасть на фронт, а вместо этого продолжил службу на Дальнем Востоке. Как жила там в войну наша армия, об этом у нас долго не писали. Бабореко лишь вскользь как-то упомянул: мол, было несладко. Солдаты служили в голоде и холоде и очень страдали от издевательств офицеров. Бабореко уже через несколько месяцев от голода заработал дистрофию и надолго угодил в госпиталь. Закончил он службу под Благовещенском в артдивизионе, где в звании солдата-миномётчика учил неграмотных офицеров азам русского языка.

В 1946 году Бабореко поступил в аспирантуру, но чтобы не умереть с голода, он одновременно вызвался вести занятия по русскому языку в планово-экономическом институте. Тему для диссертации ему навязали по творчеству Горького. Но для души Бабореко продолжал заниматься Тургеневым и Козьмой Прутковым.

После защиты диссертации Бабореко в 1950 году устроился редактором в Гослитиздат. Он уже больше не голодал. Платили ему хорошо. Но спокойная сытая жизнь его не прельстила. У Бабореко появился новый кумир – Бунин.

Учёный увяз в архивах. В Орле он обнаружил неизвестные материалы о гимназических годах писателя. Найденные им документы, по сути, представляли готовый комментарий к «Жизни Арсеньева». Бабореко написал о своих находках научную статью для «Известий Отделения языка и литературы Академии наук СССР». Но её неожиданно зарубил С.Макашин. Известный учёный поставил рядовому редактору Гослитиздата в упрёк то, что тот ни слова не сказал «об отношении Бунина к революционным демократам». В итоге статья появилась в 1958 году не в московском академическом издании, а в провинциальной газете «Орловская правда».

Примерно тогда же Бабореко в условиях железного занавеса каким-то образом завязал переписку с вдовой Бунина – В.Н. Муромцевой и писателем Леонидом Зуровым. Он понял, что есть реальные шансы перевезти в Россию парижский архив классика. Вопрос упирался лишь в цену.

Весной 1962 года Бабореко обратился к оргсекретарю Союза писателей СССР Воронкову с просьбой помочь ему выбить командировку в Париж. Начался длительный процесс согласований. Однако ближе к осени в ситуацию вмешался графоман Лев Никулин. Это полное в литературном отношении ничтожество заявило, что попавший к Зурову архив якобы никакой ценности не представлял. Из-за этого решение вопроса стало затягиваться. Наконец в августе 1963 года идею поездки Бабореко в Париж одобрил секретарь ЦК КПСС Ильичёв. Но тут выяснилось, что Союз писателей вроде бы исчерпал все лимиты на валюту. И в итоге во Францию полетел полуграмотный сталинский лауреат Василий Ажаев, который, естественно, ни о чём с Зуровым не договорился. Забегая вперёд, скажу, что после кончины Зурова бунинский архив получила сотрудница Эдинбургского университета М.Грин, которая потом все материалы передала университету города Лидс.

Неудачный парижский вояж Ажаева отчасти подорвал репутацию Бабореко у русской эмиграции. Во всяком случае, к его новым просьбам поучаствовать в формировании бунинского двухтомника для «Литературного наследства» некоторые влиятельные литераторы из первой волны эмиграции отнеслись настороженно. В частности, заколебался Георгий Адамович. «Не помню, – обращался он 19 июня 1966 года к Александру Бахраху, – писал ли я Вам о «Лит. наследстве». Этот Бабореко уже давно убеждал меня написать туда о Бунине. Я отвечал уклончиво, а главное – просил «уточнить»: кто меня об этом просит, сам ли Бабореко, мелкая сошка, или ихнее начальство? Недели две назад я получил предложение официальное, на бланке, от «члена редколлегии». Но не без хамства! Смысл такой: мы слышали, что Вы собираетесь писать о Б., это могло бы нам подойти, но сообщите нам, какие Вы используете материалы, документы и т.п. Тогда мы известим Вас о своём решении. Подпись без всякой formule de politesse. Я ответил в том же духе. Ничего не «собирался», просил меня об этом Ваш же сотрудник, никаких «материалов» я не использую, а могу написать просто воспоминания о встречах и беседах. Ответа до сих пор нет. Сообщаю я Вам об этом потому, что Вы с Бабореко в переписке. Кстати, этот Бабореко просил меня не «обращать внимания» на характер официального письма, и на всякие вопросы. «Иначе, мол, у нас нельзя». Но, по-моему, Вы тоже должны потребовать, чтобы к Вам обратилась инстанция повыше его».

Адамович считал, что «Бабореко – мелкая сошка с лучшими намерениями, а значит, вполне верить ему нельзя». Отчасти потеплел он к нему лишь после выхода в 1967 году книги «И.А. Бунин. Материалы для биографии (с 1870 по 1917)». «Сочинение Бабореко, – отметил Адамович в письме к Бахраху, – очень «честное», как верно написал о нём Цвибак (в «Н.Р.С.»). Но, конечно, он эмигрантского периода Бунина совсем не знает, и, поставив на первой странице «1870–1917», напрасно в этот период всё-таки пустился. Лучше всего как документ – письмо В. Ник. после смерти И.А. Но Ваши отрывки он тоже привёл правильно, т.к. без этого было бы совсем пусто». Позже Адамович подготовил для «Русской мысли» развёрнутую рецензию на труд Бабореко.

Признали книгу Бабореко и в нашей стране. Критик В.Жданов назвал её «энциклопедией по Бунину». Литературовед получил десятки восторженных писем. Павел Антокольский подчёркивал: «Эта работа – настоящий подвиг. Тем более что в вашей книге как бы нет автора. Видимо, сознательно вы совершенно убрали себя, ни разу не выступаете от своего имени. За таким решением чувствуется и скромность, и большая выдержка». «Да, это, конечно, первый критический свод основных материалов для биографии Бунина, – отметил в своём письме Юлиан Оксман. – Огромный фактический материал с исключительной тщательностью и лаконизмом даёт не только исследователю, но и массе культурных читателей подлинную, «без вранья» и без лакировки научную биографию Бунина, освещая заново целые её периоды. С величайшим мастерством вы вплетаете в основной свод результаты собственных ваших разысканий, данные личной переписки с людьми из ближайшего окружения Бунина, вырезки из зарубежных газет, редчайшие архивные документы. Честь вам и слава! Необходимо теперь же приступить к новой фазе исследованья – развороту «материалов для биографии» в биографическую монографию. Очень ценны и ваши примечания, и публикуемые «иллюстрации». Воскресает целая эпоха со всеми её живыми нитями».

Добрые отзывы исследователю прислали также Корней Чуковский, Леонид Леонов, Константин Симонов и другие писатели. Как потом заметил воронежский писатель-фронтовик Юрий Гончаров, «книга Бабореко сделала главное дело: разрушила глухоту и молчание, которыми советский режим окружил жизнь и личность Бунина».

Но, несмотря на обилие восторженных отзывов, академическая наука подвижника продолжала игнорировать. Георгий Адамавич в чём-то оказался прав. Для власти и академических институтов Бабореко оставался мелкой сошкой. Всё, что этот исследователь предлагал для будущих бунинских томов в «Литнаследстве», встречало у начальства непонимание и неприятие. Неудивительно, что за парижскими материалами во Францию в 1968 году послали не его, а Макашина, который о Бунине никогда ничего не писал. Кстати, когда бунинский двухтомник для «Литнаследства» уже был полностью готов, начальство выкинуло из рукописи воспоминания и Г.Адамовича, и Б.Зайцева, за которые Бабореко так бился.

Очередной момент истины для исследователя наступил весной 1969 года. Он был вызван на Лубянку в комитет госбезопасности, где сначала ему устроили допрос о переписке с эмигрантами, а потом предложили сотрудничество. Но учёный от роли стукача с гневом отказался. После этого в Гослитиздате встал вопрос о возможности продолжения его работы в качестве редактора. Не в меру ретивые комиссары не скрывали, что не прочь были выгнать Бабореко из издательства с волчьим билетом. Страсти утихли лишь к весне 1970 года.

Тогда же Бабореко по книге о Бунине был принят в Союз писателей. Рекомендации ему дали Владимир Лидин и два новомирца – Ефим Дорош и Александр Дементьев.

Впоследствии Бабореко собирался подготовить подробное жизнеописание Бунина для популярной серии «ЖЗЛ». Но бойкие комсомольские редакторы из издательства «Молодая гвардия» типа Сергея Семанова таким людям, как Бабореко, никогда не доверяли. Им ближе были халтурщики вроде Олега Михайлова.

Умер Бабореко 30 мая 1999 года. После его смерти в серии «ЖЗЛ» вышла о Бунине книга Михаила Рощина. Но это были слёзы. Половину объёма этого издания составили цитаты из опубликованных в 1977 году на Западе трёхтомных дневников Бунина и его жены. До главного труда Бабореко у «молодогвардейцев» дошли руки лишь в 2004 году.

Вячеслав ОГРЫЗКО