СМОРГ Алейникова как архив Коробейникова

№ 2011 / 43, 23.02.2015

Эту кни­гу я взял, как не­ве­с­ту под па­ран­д­жой. И дол­го ещё жил с ней, не за­гля­ды­вая внутрь – ум­но сде­ла­на об­лож­ка, да и на­зва­ние не ос­тав­ля­ет рав­но­душ­ным. Ко­рот­ко и ве­со­мо: имя ли­те­ра­тур­ной дви­жу­хи, зву­ча­щей как эхо дру­го­го име­ни, Гу­ба­но­ва.

Эту книгу я взял, как невесту под паранджой. И долго ещё жил с ней, не заглядывая внутрь – умно сделана обложка, да и название не оставляет равнодушным. Коротко и весомо: имя литературной движухи, звучащей как эхо другого имени, Губанова. Конечно, думал я, покупая её, – в хозяйстве пригодится, поставил рядом с губановским сиреневым томиком. Прошло пару годков, и настал её черёд. Как вы, наверное, заметили, я никогда не рецензирую одну книгу, не говорю об одном авторе, всё ведь познаётся в сравнении – пульсирующий круг ассоциаций неизбежен. И с недавних пор, всегда необходимая для сравнения, возникает-укоряет, погоняет-затмевает рецензируемую – другая какая-нибудь книга…

Владимир АЛЕЙНИКОВ

На этот раз я решил посредством критики данного тома Владимира Дмитриевича и самокритикой Дмитрия Владимировича заняться – уж коль скоро никто из коллег и недругов не дал себе такого труда, разобрать «Поэму Столицы» по косточкам и указать на её недостатки (нужно для продолжения). Я понимаю, объём в 800 страниц не всякий осилит. Но вот я же осилил более шестисот страниц Алейникова? И понял главное: за длинные безысходные предложения я бы казнил литераторов долгой и мучительной смертью, как это умели делать индейцы или китайцы. Ведь именно такие ощущения у читателя возникают перед абзацами-предложениями, где теряются существительные. Нет, я так и не пытался писать – я просто без заглавных предложения начинаю… Но всё равно длиннословие жуть – и Алейников это доказал мне пуще любого современника. А ведь он-то шестидесятник. Впрочем, возможна и психоаналитическая трактовка длины предложений, часто со страницы на другую перекочёвывающих в данной книге: вона, длинно как умею, вы так не сможете!

Итак, что же в этой книге плохо, а что откровенно ужасно. Подарю-ка идею постмодернистам. В книгу такого формата прекрасно помещается фаллос. Представляете? Открываете – а там вместо букв лежит немое, но зримое доказательство могучести автора. Можно сделать, чтоб ещё вставал оттуда. У меня при чтении первых ста страниц и мелькала эта самая мысль: а зачем буквы? Ну, если хочется в каждом абзаце повторять, какой автор гений и что Губанов – это так, вольная птичка, а вот Алейников это огого, и СМОГ-то он изначально придумал. Лёня-хулиган только название дал… Ну, не проще ли издать более лаконичную книгу такого же объёма – и там честный слепок эрегированного? Вот, мол, что имеем, то и вкладываем – хотите, примеряйтесь. Но до нас вам далеко…

Клёво такие книги писать лет в двадцать-тридцать, да и в сорок не зазорно – но в шестьдесят… Впрочем, если б ещё пубертатная проза, как у девяностолетнего Маркеса (последний роман, ныне переводимый) – а то ведь и «мяса» нет никакого, даже мяса сушёного, шестидесятнического. Фаллоимитирующие предложения не связаны со смыслом. Пара анекдотов о чужих соитиях в лифте и самолёте да салон Алёны Басиловой разве что, и тот лишь как воспоминание-благодарность, сразу в прошедшем времени, с дистанции провинциального реверанса. В аннотации сказано, что это не мемуары. И ещё пафосный жанр роман-поэма – прям сбивает с ног. «Онегин»? «Мёртвые души»? «Москва-Петушки»? (Кстати, портрет Венедикта имеется в числе иллюстраций – при чём тут СМОГ? Или в том смысле, что профессиональная муза Наташа породнила половым путём Губанова с Ерофеевым и тем сделала его смогистом?)

Увы, мои надежды, – человека, не читавшего стихов Алейникова, хотя в смогизме искушённого с 1994-го года, – не оправдались. Я-то думал – вот, польётся из первых уст история создания и развития СМОГа, личные обрамляющие эпизоды встанут романическим лесом, откроются тайны, стихи – коль поэма уж, – прямым высказыванием прошьют… Я не вру: до сотой страницы Алейников никак не может начать. Был такой альбом у «Автоматических удовлетворителей», кажется, или у Лаэртского – «Не могу кончить». А тут вот начать никак не получается. Видно, так долго всё с ним и СМОГом случившееся, как в самоваре, кипело в нутре неиздаваемого автора, что перекипело, осело, и теперь льётся одна вода, дистиллированная булда. И нечто пафосное сплетается, вроде – мол, как давно это было, и какие мы нынче великие, выстояли под натиском «режимной страны» аццких большевиков… Но я всё время чтения этих самоублажительных страниц, десятков страниц однообразной и не складывающейся во время-повествование проповеди – думал, что не туда попал. Ну, не в ту дверь позвонил. Бывает же так: зашёл за солью к соседям, а они разговорились, соли так и не дав. И всё не можешь поставить точку в чужом предложении. Чтобы уйти поскорее. Именно так с Алейниковым – у него с самим собой.

Первым делом он признаёт, с трудом, но уж куда деться (это я слегка копирую бестолковый, оговаривающийся, отступающий, деепричастный, маразмирующий стиль) – что Губанов гений. Ну и второй номер – кто бы вы думали? Конечно, ваш покорный автор-пустослов – будто норовящий пафосными репризами заполнить объём книги, оплаченной Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России». Если это – культура, которую власть сырьевой империи хочет тиражировать, то туго с культурой у нас, очень туго. Кстати, и Алейников всё возмущается по поводу «междувременья» – варварского, непочтительного. Что ж, вот и удобный случай для диалога поколений.

Поначалу я думал, это нерешительность просто – топчется вне времени смогист, стесняется, но вот-вот поддаст жару и проза перельётся в стих, поэма начнётся, увлечёт. Он и сам себя подстёгивает заклинаниями: «Ах, как я читал, как я летал!» И лепили его, и музыку на стихи писали, и Феллини снимать хотел – вообще так обожали, что пасть всем ниц и в таком положении читать далее. Но читать не хочется – вот беда! И это мне, книгочею, искушённому в вопросе. А читателю, вообще о СМОГе не знающему? Я с трудом докопался до единственно похожего на правду эпизода знакомства автора с Губановым – подозреваю, что и он скорректирован, но там хоть речь Леонида похожа на оригинал. Правда, и тут реплики гения не пропускаются ретранслятором без довесков насчёт гениальности его, собеседника подъездного, стихов. Что ж, поверим.

Но где эти стихи-то гениальные? Увы, классик, видимо, настолько уверен, что все раскупили в девяностых его стихосборники и знают их наизусть – что не утруждает себя самоцитированием. Стих же Губанова, напротив, даёт как абзац-реплику, строф недостойную. И только знаменитою «Осенью (маслом)», посвящённой себе любимому – позволяет Губанову «высказаться», даже в ней, чужой, делая ошибку: «нотный гроб» и «новый грот» перепутал. Ревность к таланту – не скрыть, в описках, по Фрейду, вырывается. Но если гениальными стихами Алейников называет те банальные, школьные, как у Незнайки (палка/селёдка) рифмовки – когда абзацы прозы надоедают и хочется высказаться о вечном, то… Вот, например, типичное:

Стали книги мои – выходить. Как и следует книгам. В свет. И, одна за другой, появились. С запозданьем, но – вышли на свет.

И этот аффтар был рядом с Губановым? Сравнить это с его «Квадратом отчаянья» – и выпить яду сразу же. Это вообще не стихи, это так – тренировка слуха. Ещё и пафоса преисполненная: прямо-таки хранитель ключей, томов, поскрипывая и всхлипывая, вспоминает молодость и безжалостные гонения на СМОГ. Ну, я ещё в «Профилях на серебре», первой публицистической книге Ю.Крохина о СМОГе и Губанове, читал, как негативно реагировала часть современников на этот футуризм с церковно-органным фоном. И что? Где сами гонения-то? И где сама молодость – звучит ли в слове (русском, великом, неистребимом, – снова вторю я в такт пономарю Алейникову)?!

Звучат – верно, не мемуары даже, а никак хронологически не связанные воспоминания о примерно где-то чём-то происходившем. Унылое эхо в памяти бессильного описать что-то, кроме себя. Хронотоп расплывается, как подтаявшее мороженое, градус не держит. И в этом нестройном, неравномерном течении – то разжиженных предложений с потерянными глаголами и существительными, то коротких самоудовлетворённых выводов, – СМОГа-то и нет ни капли. Есть студент-искусствовед Алейников, радостно живущий на Автозаводской – вот же, адские какие были обстоятельства «бесчасья», как тоже криво-стыдливо называет советскую эпоху неуслышанный поэт! Добрые знакомые поселили в московской комнате коммуналки, будучи сами в отъезде – нормальный поступок советских людей. В МГУ бесплатно обучался – в режимной-то стране, прямо хуже лагерной жизни! Ну, само собой, что нелюбовь к своей Советской родине и к её лучшему в мире и при этом бесплатному образованию, выраженная в стихах и начинаниях коллективных поэтических (и поняли прочие правильно: политических) – снискала взаимность общества. Пропесочили на комсомольском собрании, выгнали из МГУ. За свечки и дурные стишки выгнали – вполне оправданно. За вышеприведённое четверостишие я б не из МГУ – из школы бы средней гнал. Джугашвили выгнали из семинарии не за стишки вот, а он их и после писал, в питерских журналах богемных выходили… Но где репрессии-то? Это и вся гонимость? Морду набили разок – причём, нехилый на вид поэт даже не пытался сопротивляться, думая, видимо, что это кара самого Диавола. Ну, логично выгнали и из общаги (нелюбимой) – коли не любишь советскую власть, то какого чёрта пользуешься её завоеваниями? Бездомицы начались – ну так, как нынче говорят-то единомышенники Алейникова, которые патриоты России без большевиков, говорят частенько средь бескультурья и междувременья: «Понаехали!» Для большего не выучился? Ну, в дворники церковные только и годен. На кого обижаться, на какой тоталитаризм?

Но ведь он-то гений – никем на фоне Губанова до сих пор не замеченный, и, судя по тексту, его затмевающий начисто. Чувства золотой середины – никакого. Либо краткострочные, примитивные зарифмовки а ля процитированная строфа, либо же – растекающаяся на абзац фраза и теряющаяся в пояснениях мысль. Вот это, что я вычитал – суть, самое главное в роман-поэме. Автор – это стиль, и его стиль душит прозу. Впрочем, расплывающееся повествование неизвестно откуда (вроде из 2002-го, но времена отчаянно «гуляют» у опытного, если верить его частым напоминаниям, прозаика) иногда выводит к интересным эпизодам и подробностям, их, как из навоза, приходится выуживать среди активного, пафосного и предельно неинформативного фона-бормотания. Кстати, коли зашла речь о гонимых – почему нет Вадима Делоне? Зато есть десятки посторонних и не более самого автора гонимых. И тут от плохого мы переходим к никудышному.

Роман-поэма элементарно не оправдывает названия – что лишний раз доказывает и косвенное отношение Алейникова к СМОГу в идейном плане. Он и сам говаривал в девяностых и ранее, что СМОГ – это губановское, а я, мол, сам по себе, я природу по новой открыл. Но, увидев притяжение именем друга-поэта внимания и лучей славы, решил погреться в этих лучах, не переставая пыхтеть ревностью к его таланту. А дело это отчаянное и иссушающее. Какой смысл повторять едва ли не на каждой странице и устами почти каждого «героя» (ибо на роман это писание никак не похоже), что Алейников – гений? Судя по «стихам», этим небрежно зарифмованным предложениям – даже не поэт. Стихотворец, это да. А вот поэтом быть – это жить.

И тут снова зависть Коробейникова к «владельцам мебелей» не пускает в высь, хотя и скульптуры-то, и портреты есть, а вот образа поэта, самого главного для читателей – как не было, так и нет. Поэтому и ордерочек он выписывает на гарнитур генеральши Поповой, а вовсе не на смогистский иконостас – в котором товарищески бы исчерпывающе явилась вся квадрига, увлечённая Губановым в вечность. И каждое предложение доказывает, что пишет это не поэт, а скучный, назойливый архивариус, волей судьбы пребывавший рядом с гением. И если б к одному Губанову ревновал! (кстати, единственное завоевание этой ревности в тексте – это воспроизведение губановского вульгаризма «ехай», вот в это верится). Буквально каждый смогист, и особенно Кублановский выставлены фельетонно и, с повторами не читавшего предыдущих своих же страниц, высокомерно осмеяны. Все карьеристы, все стукачи, все примазались, все! А вот основоположника смогизма не заметили, и эпоха подкачала…

Книжку лаконичную, как у Крохина, в таком стиле ещё можно было бы выдержать. Однако это – сотнями страниц валится и валится, как снег. То разрыхлённая деепричастиями, то зарифмованная как попало публицистика. И страничек десять из каждой сотни, с трудом выкапывая, можно найти фактуры какой-то завуалированной мемуарностью, но жизни. И Алейников небезнадёжен, он местами наблюдателен, страстен, как критик точен, однако форматировать, точнее – сортировать протоплазму прозы не умеет просто до отчаяния демонстративно. И когда глагол после слов этак тридцати всё же находит своё подлежащее, я уже без стёба, а с благодарностью вспоминаю мастер-класс Сергея Куняева, правившего мою подборку в «Нашем современнике»: «Где подлежащее, где сказуемое?!» Прав был «комиссар». И правы те, кто ругал за отсутствие заглавных в предложениях – непривычность чтения надо оправдывать тогда укорачиванием предложений. Буковски так и писал.

На стиль это алейниковское злоупотребление вводными предложениями и запятыми – при всей баснословности, – не тянет. Да, своего соседа по СМОГу недолгого Сашу Соколова он читал и его тоже поревновал, и Лимонова – читал, безусловно. Но вы сравните вводные короткие, в запятых, как у меня тут вот, предложения Лимонова – и бесконечные ветвящиеся воспоминания, втиснутые в абзац-предложение у Алейникова? Да и если б был ритм, были бы фрикции, сцепление с ожиданием читателя! Ведь из-за стиля теряет и собственные мысли (и правильно ж признался в начале, что это импровизация), бродит по именам, как по крематорию, то спеша каждому положить по цветочку, то уплывая медленно в какой-то личный эпизод с неоправданными подробностями. Фактурки – с гулькин нос. Жаркий май 1965-го – как важно! запомним… Более всего внимания – погоде. А события где? Время, события, люди… Какое значение имеет, например, нелепая жаркая одежда поэта Бездомного, гуляющего от мастерской скульптора до квартиры какого-нибудь литератора? Жуткие гонения, адская бездомица с выходом в Крым! Как пошутил некто о «гонимом» Пастернаке: хотел бы я таким быть гонимым, сидишь себе в Переделкино, пишешь переводы для заработка и «Живаго» для души… Под конец книги выясняется, что святомученик Алейников успел поработать и переводчиком, и редактором в перестройку, и рецензентом при издательствах, сценарии писал для радио и ТВ. Вот такая дутая у нас и диссиденция вся! Как партократы-олигархи, так и эти – мученики-редакторы.

Алейников и не замечает, что его ритуальные проклятия в адрес «режимной страны» никак не срастаются с его же брюзжанием относительно нынешнего «как бы времени» (пожалуй, лишь эта находка мне понравилась, но без раскрытия термина она бессмысленна – я об этом же феномене пишу в 3-й части «Поэмы Столицы», а безвременьем в Манифесте радикального реализма называю 90-е). Ведь не за эту ли «свободу» боролись вы, господа шестидесятнички? Не вашими ли проклятиями «совка» выстлан был путь к трону Ельцина и к приватизации, к регрессу культурному и деградации экономической? Довоевались, диссиденты – вот вам, к столу, разом, на национальных окраинах-ошмётках Союза феодализм, а в метрополии – сырьевую империю да полицейское государство. Что, и тут вам не нравится? А отвечать за свои слова уже неохота – вот и вливаетесь в хор невежд, ссылающихся на поповский мифический, выдуманный в 93-м митрополитом Санкт-Петербуржским и Ладожским Иоанном «План Даллеса» (который – лишь слегка переписанный монолог Лахновского из «Вечного зова» Анатолия Иванова)? Лоханумшись классик-то!

Вот уж где не книжная какая-то неудачка – а просто позор для образованного человека. Причём этот позор, никак вербально невозможный в 1960-х, тонкий стилист Алейников вкладывает в уста Эренбурга – мол, тот прозревал ужасы постсоветской масс-культуры и западной экспансии, и именно об этом говорил с молодыми дарованиями в лице трёх смогистов. Бедный Илья Эренбург! Он, воспевавший Сталина на передовицах «Правды», едва ли не антисоветчиком выставлен в этом эпизоде, в монологе у себя дома. Не слышит, не слышит за собственным бормотанием Алейников ни особенностей речи собеседников, ни Эпохи! Причём, поэт Бездомный умудрился не узнать всё тот же дом, в котором покупал он позже (по корявой хронологии «романа») на все свои башмачные родительские деньги «Антимиры» Вознесенского и умилялся способностям спекулянта, тут же проявленным Колей Мишиным. Нафарцевали на пунш в кафе на Тверской. Вот это – в будущее прыжок, точный. Вот где – вся суть этого, второго поколения, как манну небесную приветствовавшего капитализм перстом православно благословляющего. Не видело поколение советской власти в упор – была-то она не в Кремле, а в обществе, ближайшем. И осуждали не в КГБ, а комсомольцы-однокурсники. И радость та, шестидесятых, была не вопреки, а благодаря десятилетиям успешного строительства социализма – советская. И США мы обогнали по потреблению на душу населения именно в 1965-м. А этим – всё побоку, им свободу слова подай одну, без базиса. Ну, получили – так что ж теперь-то пыхтите и проклинаете свободу? Не читают вас? Так вы и писать не умеете ясно, всё прячетесь в богемную тайнопись – когда уж могли бы и проясниться.

И ведь других редактировал гонимый (мог бы поучиться), и всё же более талантливого Кублановского издавал (на что тот, неблагодарный, и не покосился) в перестроечные годы, и антологию СМОГа составлял. Хороший голубоглазый мужик Алейников – чувствую по фотографиям и пролезающей сквозь фразы настырной субъектности его, хороший! Но как архивариус, ибо прозаик – никакой. Неслучайно книга за книгой выходят алейниковские воспоминания о СМОГе – как не мог начать, так и кончить не получается.

Фразы Алейникова бородаты, мне так и слышался церковный бас за всем этим хаотическим бормотанием, иногда тянущимся в сторону смогистских шестидесятых, но тут же сбивающимся на некрологи. Ощущения времени в «романе» – ноль. Может, хоть тема раскрыта, вне времени, по сути? Но СМОГа в рассказе «поэта» – нет, как не было. Людям из нулевых, с нуля интересно узнать, как развивалось это течение, какие выходили манифесты, какие выступления стали вехами, кого из эстрадников ниспровергали, кому били морды – и, наконец, кого притесняли и как. Вместо этого автор вываливает кучу фамилий, никак со СМОГом не связанных – просто из своих друзей, видимо, снова решив со свойственной ему скромностью, что он и есть СМОГ, а всякий знакомый его – автоматически смогист. Эпизодов, связанных со СМОГом, но размазанных и не датированных – с десяток на всю книгу. Остальное – назидания, сплетенки, всегда вокруг СМОГа вившиеся, и перекрывающие всё прочее самовоспевания. Жалость вызывает такая проза – не проза в литературном смысле, а проза прожитой автором жизни.

Увы, услышать поэта общество может не всегда, и не всегда его вина в том. Заметны лишь яркие, как Губанов, единицы – и надо отчаянно трудиться, а иногда и застрелиться для права быть прочитанным. Вот и Алейников не без задатков автор, ему бы построже к себе отнестись – не вынужден был бы писать в шестьдесят лет свой манифест в виде списка претензий и ревности к состоявшимся ровесникам. Но строже нельзя: какие чины на поклон пришли, какой заказ сделали, написать от первого лица про литнаправление! Тем не менее, повторюсь, этого в книге и нет – честно открещивается от всех манифестов «родоначальник» СМОГа и вообще находит себя всякий раз в сторонке, мудрее тех, кто действовал в прокуренной квартире Губанова (вот немногое, что вырисовывается из стремления потоком показать время – а оно, непокорное, любит отсчёт и порядок). Что ж, сделаем то, чего не смог смогист.

Как и в случае троицы первых шестидесятников-эстрадников, считать СМОГ именно чётким литнаправлением и уж тем более литературной школой – нельзя. Поколением – можно. И чтобы упростить жизнь, давайте называть их вторым поколением шестидесятников: неслучаен год их эпатажного выпада, 1965-й. Ведь ни у кого до сих пор не возникало желания сопоставлять поэтики Кублановского, Пахомова и Губанова на предмет обнаружения там вектора, общих тенденций, диалогов? В том-то и дело – СМОГ был тусовкой, и только. Тусой тянущих в православие именно «от противного», от «режимного» атеизма – и наиболее искренне, внеполитически это делал Губанов. Но диалога, соревнования, собственно, самой литературы внутри СМОГа не возникло (следую описательным способностям Алейникова) – он был лишь стартом, но никак не продолжением. И единственный поэт, следовавший немногим заповедям смогизма (смелость, мысль, образ, глубина) – был Губанов. Его иррационально сплетающая образы на каком-то доречевом, внутренне-речевом уровне поэтика не требует предисловий, поэтому он-то поэт. Поэтика должна заражать, агитировать, брать без постороннего оружия – разом, штурмом. И это – Губанов, и равных ему нет ни во втором, ни в первом поколении. А вот и разговорно-кублановское, и уж тем более бессильно-рифмоплётное алейниковское – что тут делает рядом? Жиденько пишут господа смогисты. Только физическим соседством с гением и оправданы, и оплачены его жизнью и смертью поэта их книги. Да-да, так не только в литературе – и в рок-музыке. Кто бы заинтересовался второстепенными группами и всем стилем «гранж» из Сиэтла, не будь там «Нирваны»? Всегда есть одиночка-прорывник. Внимание читателя надо настроить, сфокусировать.

Кто бы узнал о новом реализме, не будь Прилепина? А ведь провозглашал новый реализм Шаргунов, и сперва сугубо теоретически, в своём манифесте, до Захара. И кто бы узнал затем о реализме радикальном, моём и более раннем, не будь уже Шаргунова, Сенчина и «Поэмы Столицы»? Субординация, оптика – медлительное обращение внимания на новую эстетику, новый стиль в прозе. Не перепрыгнешь настройщика, знаменосца нашего Захара (так его Абузяров, друг и учитель, зовёт). Своего читателя надо, как наседке, высидеть ещё, выждать. Мы, новреалисты, тоже ещё не знаем – течение ли мы, школа ли – однако настойчивые нападки оппонентов свидетельствуют в нашу пользу. Нас критикуют, значит, направление есть.

Позвонила Ира Губанова, как специально. Я спросил, басовит ли Алейников. Ира посмеялась и сказала: «Пыхтит, как самовар». Гуляет гонимый по пляжам коктебельским, одетый народовольчески а ля Волошин. Во всём подражает, что сделаешь… Да вот только книга с таким многообещающим названием и фотографиями – вышла ни о чём, а о ком. О себе любимом. Бородатый самовар и есть, сам в себе варится. Грустно: вот она, непрочитанность, недохваленность читателем своевременная, как сказывается – автор вынужден заниматься самоутверждением там, где мог бы что-то путное рассказать, потратить слова с пользой куда большей, нежели фаллическое моделирование.

Законы жанра безжалостны к тем, кто не может их низвергнуть на корню – так и вышло с «новаторской», второй свежести, прозой Алейникова, её повествовательные способности были ослаблены разжижающим стилем. Между Сашей Соколовым и Лимоновым, но ни туды – ни сюды. Поэтому вышло многословно, даже местами прочувствованно, но беспредметно. Какие-то многостраничные, циклические, маразматические восхищения и едва ли не список благодарностей каким-то людям, к СМОГу непричастным. Послушайте, чинуши-федералы, финансирующие такое безобразие, – вы хоть вычитывайте спонсируемое иногда!

Оцените-ка вот этот доносик, написанный осуждающим доносчиков, а заодно ужаснитесь размазне (и почему «от» стихов «на» прозу? что за суржик малоросский или уж сразу киммерийский?):

«А Лимонов – тот, повидав заграничную жизнь и там перейдя от стихов на прозу, с запашком да с душком, с клубничкой непременной, вернулся в Россию и давно занимается здесь, даже, можно сказать, успешно, деятельностью особого рода, нет, не портновской, теперь уже – политической, никакого, само собою, отношения к литературе не имеющей, но зато уж, как всегда у него, с душком нехорошим, со злобным вывертом, с перебором, с патриотизмом сомнительным, лишь бы на виду быть у всех всегда. Так вот и процветает всяческое жульё».

Кстати, насчёт жулья. Ира проконсультировала, а я-то было проглотил эпизод, который Алейников выдал под занавес – с приездом Феллини и желанием его снимать Орфея (ну, вы поняли, кого) и Губанова. Итак, 3-й Международный московский кинофестиваль, Феллини привёз сюда свои «8 с полтиной», получил Большой приз. Вы можете проверить, как я, погуглить – это лето 1964-го года. Посему вся история о том, как в гостинице «Москва» Феллини требует привести к нему немедленно Губанова с Алейниковым или уж кого-нибудь из смогистов – враньё. Поскольку доведший своим маразматическим стилем уже и читателя буквально до маразма Алейников пишет о 1965-м годе, лете после разгрома СМОГа, когда он претерпевал гонения в экспедиции на Тамани, а Губанов был в психушке. А какие диалоги! Какие высокие оценки даёт именно Алейникову Феллини! И всё враньё. Впрочем, есть одна возможность оправдать маразмирующего Орфея: эту байку ему рассказал, судя по его монопольному присутствию в эпизоде, Николай Мишин. Кто врёт – Алейников или Мишин, это уж им самим разбираться. Но весь эпизод, все диалоги, появление откуда-то Софи Лорен, в премированном фильме не играющей – враньё стопроцентное. Ну, в точности как у самого Феллини в «Амаркорде» – помните, байки оборванца о страстных ночах его в гареме… Вот такая, с позволения дорогих читателей «ЛР» сказать, проза финансируется одним из путинских федеральных агентств. И таких вот авторов замалчивала «загубленная большевиками страна». Может, правильно? Они – дай слово, – и не такое наврут. И наврали! Но это уже о других.

Ни стиля, ни раскрытия темы, ни авторской интриги-джокера, ни даже попытки передать особенности прямой речи: все, включая Эренбурга, бубнят свои реплики с бесконечными оговорками, путаясь в запятых, как в валежнике, по-алейниковски. За такое нам уже в восьмом классе ставила двойки Зинаида Николаевна Новлянская. И правильно делала – кое-чему научились, до лонглиста «Нацбеста» в том самом 2008-м, когда и роман-поэма опубликована – доросли прозаическим дебютом, поэмами столичными. Хотя дальше лонглиста меня пускать с такой тяжеленной книгой и длиннословием фраз никак нельзя было – напомню, всё вышесказанное являлось и самокритикой. Писать надо не витийств ради, а передачи реальности для. Даже новаторствуя, вниманием читателя впору дорожить – вымирающей профессии мы могикане ибо.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ