Василий Розанов – писатель или булочник?

№ 2011 / 44, 23.02.2015

Из­да­ние кни­ги, да при­том ка­че­ст­вен­ное – все­гда очень кро­пот­ли­вая, слож­ная и до­ро­го­сто­я­щая ра­бо­та. Осо­бен­но ес­ли это не пе­ре­из­да­ние уже го­то­во­го, вы­ве­рен­но­го тек­с­та, а из­да­ние ра­нее не опуб­ли­ко­ван­но­го или опуб­ли­ко­ван­но­го, но в пло­хом ка­че­ст­ве.

– Ты что делаешь, Розанов?

– Я пишу стихи.

– Дурак. Ты бы лучше пёк булки.

Совершенно естественно.

В.Розанов. Уединённое.

Издание книги, да притом качественное – всегда очень кропотливая, сложная и дорогостоящая работа. Особенно если это не переиздание уже готового, выверенного текста, а издание ранее не опубликованного или опубликованного, но в плохом качестве. И часто в таком случае, когда попадает в руки новая прекрасная книга, возникает вопрос: в чём её ценность? В содержании? Или библиографической ценности самой по себе достаточно? То есть хочется понять – качественное издание на хорошей бумаге, в отличном переплёте, без единой опечатки является ли ценным само по себе, независимо от его содержания? Или одно всегда дополняет другое? Например, можно взять да и издать Чернышевского «Что делать?» в переплёте с золотым тиснением и всеми серебряными заглавными буквами на каждой странице. Или собрание сочинений Ленина (выверенное и перепроверенное во избежание возможных неточностей, допущенных ранее). Ну или, чтобы пример был совсем понятен, – выпустить роскошное издание «Счастливой куртизанки, или Роксаны». «Что это?» – спросят многие. «Да так, – ответят немногие, – это никому не нужный, всеми забытый и никем не читаемый посредственный роман Даниеля Дефо». «Тогда зачем же его издали? – опять спросят люди. – Наверно, очень дорого стоило, а не купит никто?» «Да, – ответит издатель, – никто не купит, только два-три маньяка библиофила и извращенца-культуролога. Зато посмотрите, какое издание классное, какое красивое, какая плотная белая бумага, буквы какие чёткие и чёрные красивым шрифтом, обложка серьёзная, и текст идентичен оригиналу на сто процентов – каждое слово выверено!»

Возбуждение подобного хода мыслей возможно при знакомстве с чудесным изданием «Мимолётного. 1915 год» (М.: Скимен, 2011) авторства известного публициста Василия Розанова. «Мимолётное» продолжает серию дневниковых записей личного характера, начатых Розановым в «Уединённом» и продолженных в «Смертном». Эти записи с подачи автора получили название «опавшие листья». Поэтому нередко говорят о розановском жанре «опавших листьев», подразумевая его манеру записывать обрывочные сведения из жизни и какие-то краткие размышления о мировой культуре, как правило, пессимистического характера. Правда, если ознакомится с дневниками многих писателей, предшественников Розанова, можно обнаружить, что жанр этот совсем и не розановский. Разница только в том, что они не стремились при жизни опубликовать свои личные дневники.

Чтобы понять, что именно представляет собой «Мимолётное. 1915 год» в контексте богатейшего творчества автора (известно, как изобилен был Розанов – он сам себе удивлялся, однажды посчитав количество им написанного), нужно изучить предысторию его создания. Первые произведения Розанова в жанре «опавших листьев» стали появляться в 1920 году. Известно, что и до этого он уже пробовал публиковать свои настроенческие размышления и использовал понятия «опавшие листья» и «мимолётное». Но как самостоятельный текст, как самостоятельный жанр «опавшие листья» появляются в 1910 году и публикуются в Санкт-Петербурге в 1912 году («Уединённое») и в 1913 году («Смертное»). Затем были издания с собственным названием «Опавшие листья» в 1913 и 1915 годах. А записи в этом жанре за 1914 и 1915 годы Розанов назвал «Мимолётное» (при том сам автор желал, чтобы при издании записи за 1915 год публиковались под заглавием «Опавшие листья 1915»). «Мимолётное» за 1914 год было издано в 1997 году и переиздано в 2005-м. Первое же издание «Мимолётного» за 1915 год состоялось в 1994 году. Эта публикация, по мнению А.В. Ломоносова – составителя нового издания «Мимолётного. 1915 год», а также комментатора, автора вступительной статьи и дешифратора розановских письмен за 1915 год – эта вот первая публикация была недостаточно качественной, потому что не сопровождалась необходимым комментарием, была путаной, невыверенной, и искажала многие слова.

Об этом последнем, выверенном А.В. Ломоносовым, достоверном, надёжном издании «Мимолётного. 1915» в 2011 году, воплотившем в себе колоссальную работу над оригинальными текстами Розанова, и пойдёт речь. Нет никаких сомнений, что А.В. Ломоносов сделал издание аутентичным исходному тексту, снабдил доброкачественным комментарием и готов ответить за каждое слово. Качество полиграфии также не вызывает нареканий – издание прямо приятно держать в руках и листать белые плотные страницы. Сразу невольно испытываешь уважение к Розанову – потому что если бы он был опубликован на газетной или туалетной бумаге, то и книгу держать в руках было бы противно. Ведь, в самом деле, первый контакт – телесный, визуальный – является исходной точкой, формирующей начальное отношение к вещи любого порядка.

На этом можно было бы и закончить разговор о достоинствах издания – настолько оно хорошо. Но в таком случае вообще не факт, что разговор начинать стоило, потому что едва ли формат издания, его дизайн может быть поводом для рецензии или эссе. Хотя почему бы и нет, вполне даже может. Какая разница, каково содержание книги, – можно сказать, – ведь откроют её и полистают всего несколько десятков человек в мире, а прочитают – единицы. Поэтому просто посмотрите, какая она классная – обложка как сапфир с прожилками, бумага – жемчуг, буковки – чудное плетение серебряной цепи. Могла быть, правда, и лучше – орнамент по краям страниц, цветные гравюры, иллюстрирующие положения автора, вензеля и диковинные животные. И всё же, несмотря на это, стоит поговорить и о самом содержании, которому посвящено такое качественное издание (и, возможно, удастся разглядеть в содержании причины качества формы).

Самым успешным проектом в этом жанре Розанов считал свой первый опыт: «Уединённое». Так считали и его читатели. Именно в «Уединённом», как казалось многим, он достиг особенного мастерства, образовал новый жанр, нашёл способ выражать лаконично нечто очень важное. Продолжения – «Смертное», «Опавшие листья» и «Мимолётное» не имели такого успеха, как «Уединённое», и сам Розанов из-за этого весьма переживал. Чем «Уединённое» лучше «Мимолётного», судить сложно, разве что можно подметить очевидное различие в стиле – в «Уединённом» почти в каждом предложении обилие скобок и кавычек, чего в «Мимолётном. 1915 год» не наблюдается в таком объёме. Вот характерный «опавший лист» из «Уединённого», демонстрирующий стиль Розанова:

«Да просто я не имею формы (causa formalis Аристотеля). Какой-то «комок» или «мочалка». Но это оттого, что я весь – дух, и весь – субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно, как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого. «И отлично»… Я «наименее рождённый человек», как бы «ещё лежу (комком) в утробе матери» (её бесконечно люблю, т.е. покойную мамашу) и «слушаю райские напевы» (вечно как бы слышу музыку, – моя особенность). И «отлично! совсем отлично!» На кой чёрт мне «интересная физиономия» или ещё «новое платье», когда я сам (в себе, «комке») бесконечно интересен, а по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне 1000 лет, и вместе – юн, как совершенный ребёнок… Хорошо! Совсем хорошо…»

В «Мимолётном. 1915 год» Розанов уже заметно другой – он избегает бесчисленных скобок и кавычек (по крайней мере, их становится заметно меньше), но, как не странно, становится менее понятным, чем в «Уединённом». Здесь много недомолвок, недоговорённостей, общих фраз – из-за чего очень часто смысл предложений и интенция Розанова остаются неясны. Что он хотел сказать? Зачем? О чём? Это в большом числе случаев остаётся загадкой, и приходится продираться сквозь его текст, как сквозь густые заросли в джунглях ночью без карты и компаса в поисках Эльдорадо, зная притом, что никакого Эльдорадо не существует. Вероятно, следующий отрывок будет показательным для стиля «Мимолётного. 1915 год»:

«…да! да! да! Переворот больший, чем совершил Аристотель «Органоном» и Бэкон через «Novum Organum»: что из этого места текут ощущения, волнения, возбуждения, идеи…

…что оно рождает самый дух…

А остальное – «причесачка».

Поджимаем губки. Величественно взглядываем. «Ведём себя». Церемонно говорим с гостьми…

Но ушли они, – и мы опять «об этом».

И до гостей нам дела нет, а до «этого»…

Лафа или не лафа, а – так.

То, что здесь написал Розанов, и сказал тот, кто в вечер дня, как заснул Авраам, посетил его и тайно шепнул:

ОБРЕЖЬСЯ».

Можно предположить, что здесь Розанов говорит о фрейдизме (сам он не даёт ясных формулировок). Его тексты – это некоторые мгновенные недооформленные мысли, соображения, впечатления, фрагменты личной жизни. Личного у Розанова очень много, он постоянно говорит о себе, о своих переживаниях, чувствах, о своей семье, о деньгах, им заработанных. Фактически, его дневники – это фиксация его мыслей обо всём, приходящем в голову. Записи хаотичные и сумбурные, с сокращениями, пропущенными словами, скомканными предложениями – как бы краткое тезисное изложение внезапных размышлений.

И вот это вот – то, что называется «розановским стилем опавших листьев» – оказывается совсем не «розановским», если обратить внимание на дневники многих писателей, бывших до него, одновременно с ним и после него. Дневники Стендаля, Гофмана, Толстого, Раневской, Хармса и десятков (если не сотен) других нередко близки по форме и содержанию записям Розанова – это обрывочные, личного характера заметки о наблюдениях мира и себя. Они такие же «опавшие», как и у Розанова. Разница только в том, что другие не стремились публиковать свои личные дневники, сделать их при жизни достоянием общественности, чтобы все узнали, как автор ходит в туалет, как относится к евреям, что он думает о сексе, и как он сам восторгается самим собой в плане мощи его мысли. Но надо признать, будучи знакомым с историей мировой философии, что все идеи и мысли Розанова – это, в общем-то, общие места, заимствования и повторения. В узком кругу существует спор по поводу того, считать ли Розанова философом. На основании его дневников – вряд ли, поскольку лучше всего его записи подпадают под определение «обыденное мировоззрение». Для богатой философской традиции, уже сложившейся ко времени его жизни, его заметки слишком примитивны, наивны и доморощенны.

Не ясно, знал ли Розанов «Опыты Монтеня». Однако если бы знал, то должен был признать, что его «опавшие листья» – это на самом деле «эссе», литературный жанр, принципы которого заложил французский мыслитель в XVI веке. С той, конечно, существенной разницей, что Монтень явно стремился к ясности изложения, хотя так же допускал логическую непоследовательность, признавая, что в процессе письма приходят новые мысли, которые могут коренным образом изменить начальный план. Кроме того он избегал слишком личных, глубоко рефлексивных записей. В остальном много схожего: явная интенция к читателю, несмотря на видимый разрыв с ним во вступлении, издание написанного, рассуждения обо всём, что попадает в поле зрения. Но если уже у Монтеня большинство его измышлений кажутся общими местами, давно известными и много раз повторёнными, то у Розанова это тенденция ещё более очевидна. С той, опять же, существенной разницей, что Монтень прямо говорит о своих заимствованиях у древних и не претендует на оригинальность мысли – его «Опыты» – это духовные упражнения, в то время как Розанов полагал себя первопроходцем и автором идей, которым нередко уже две с лишним тысячи лет.

Он считал и называл себя писателем. Видимо, это такой же миф, как и то, что он был философом. Хотя если публициста можно назвать писателем, то да, он был им. Если же нельзя, то не был. Потому что, как тонко подметила о нём Зинаида Гиппиус:

«И уж никак не «писателем» – что он за писатель! Писанье, или, по его слову, «выговариванье», было у него просто функцией. Организм дышит, и делает это дело необыкновенно хорошо, точно и постоянно. Так Розанов писал, – «выговаривал» – всё, что ощущал, и всё, что в себе видел, а глядел он в себя постоянно, пристально. Писанье у писателя – сложный процесс. Самое удачное писанье всё-таки приблизительно. То есть между ощущением (или мыслью) самими по себе и потом этим же ощущением, переданным в слове, – всегда есть расстояние; у Розанова нет…»

При всём том, нельзя отрицать влияния Розанова на последующую литературу, и нередко влияния позитивные, принёсшие неплохие плоды. Венедикт Ерофеев (кстати, одно из его сочинений называется «Василий Розанов глазами эксцентрика») в своём юношеском автобиографическом произведении «Записки психопата» очень близок по замыслу и форме исполнения стилю Розанова. Вероятно, дневники Розанова (и не только дневники) сыграли определённую роль в формировании писательского образа автора поэмы «Москва–Петушки».

А в завершение я позволю себя наглость и заявлю прямо от себя (по-розановски), что не стал бы читать «Мимолётное. 1915 год», и уж точно никогда не буду его перечитывать, потому что это скучно и пустая трата времени. Возможно, читатель возмутится на эти слова и крикнет мне в лицо: «Да ты кто вообще такой? Ты что за… с горы?» Ну, отвечу я, может, я и «…с горы», может, и никто, но вот только думаю, что сам Розанов меня бы понял и со мной согласился бы.

А издание всё-таки очень хорошее – в руках держать приятно, листать, и на полке смотрится красиво.

Иван ГОБЗЕВ