Классическая форма возвращается

№ 2011 / 50, 23.02.2015

Александр Иванов – основатель и директор издательства «Ad Marginem», человек оригинальный, со своим видением того, что происходит в современной литературе.
Сегодня он отвечает на вопросы нашей газеты.

Александр Иванов – основатель и директор издательства «Ad Marginem», человек оригинальный, со своим видением того, что происходит в современной литературе.


Сегодня он отвечает на вопросы нашей газеты.







Александр ИВАНОВ
Александр ИВАНОВ

– Александр, ты довольно много ездишь по России и её окрестностям. Каково, по-твоему, отношение людей к современной литературе? Замечают ли её вообще?


– Моё ощущение: в головах у людей всё перепуталось в последние годы, потому что под современной литературой люди готовы воспринимать через запятую Дарью Донцову, Сергея Минаева, Захара Прилепина… У читателей, особенно в провинции, нет лоций, нет лоцмана, который бы мог вести по этим морям-океанам. Поколенчески литературные вкусы заметно разнятся. Сегодня есть несколько читательских миров. На наших глазах, например, происходит становление людей путинского социального призыва. Менеджерский класс, менеджерское сословие, которое ориентировано, с одной стороны, на очень прагматическое чтение – книги по бизнесу, путеводители, – а с другой, у них литературный вкус на уровне Интернета – им важно просто иметь о чём-то представление, чтобы в беседе покивать: да, да, слышал, видел, полистал, ничего… В общем, они читают, но это поверхностное чтение. Есть более серьёзная публика, оставшаяся от позднесоветского времени – техническая, городская гуманитарная интеллигенция пенсионного или предпенсионного возраста. Эти люди ориентированы в большей степени на чтение вдумчивое. Там есть представления о высокой литературе, о лёгком жанре. Кто-то любит одних авторов, кто-то других, но они уж точно не спутают Минаева с Прилепиным.


Вот такой процесс. Сказать, что литература совсем неинтересна, нельзя, но происходит мутация этого интереса. Он носит или неоформленный характер, или очень узкий, почти кастовый.


– Не зависит ли эта узость от писателей? По-настоящему выдающееся произведение наверняка бы заставило читать себя всех или почти всех. И читать всерьёз, а не по диагонали. Есть ли сегодня книги, действительно достойные чтения? По пресловутому гамбургскому счёту…


– Сегодня вряд ли возможна такая, для всех, книга. Время такое… Представьте, Москва, на дворе, например, тысяча восемьсот пятьдесят седьмой или шестидесятый год. Тургенев живёт на Остоженке, а кто-то живёт в Харитоньевском переулке. Вроде бы недалеко, но для того, чтобы связаться, нужно или ехать самому, или посылать гонца. Гонец идёт, передаёт письмо, хозяин читает и или сразу отвечает, или потом посылает своего гонца. То есть, люди жили в другой скорости. Эта скорость сохранялась до Интернета и мобильных телефонов. С появлением этих устройств она страшно возросла. И изменилось отношение к литературе. Книга, которая бы объединила многих читателей, возможна в другом, особом времени чтения. В позднесоветское время, скажем, было ощущение медленного течения жизни, и в этой атмосфере можно было прочесть всё. Собрание сочинений Достоевского за одно лето, «Иосиф и его братья», «Человек без свойств»… Когда всё стало интенсивнее, изменилось и чтение. Это не значит, что исчезли хорошие романы, но читатель поменялся. Когда у тебя в любую секунду из кармана может зазвонить мобильный или прийти письмо на электронную почту, живёшь в раздёрганном ритме, в котором войти в состояние, чтобы медленно почитать, понять, получить наслаждение, очень сложно. Это может быть отпуск, как ни странно, болезнь, если лёгкая, но нужно лежать. Я однажды сломал ногу и столько успел прочесть за несколько месяцев, сколько не прочёл лет за десять… То есть – только какая-то вырванность из этого времени может тебя вернуть к ощущению большого литературного пространства, мира. А если таких условий нет, то подкладывай человеку что угодно, какой угодно гениальный текст, он всё будет читать как ленту новостей.


– Не так давно мы были с тобой на Форуме переводчиков и издателей в Ереване. Там два дня проводились круглые столы, один из которых был посвящён электронным книгам. Переводчики и издатели из разных стран жаловались, что пиратские скачивания убивают и издательское дело, и труд переводчиков. Как на твой взгляд должна решаться эта проблема?


– Это не российская и даже не европейская проблема. Эту проблему придумали и раздули американцы. А раздули таким образом – у них кризис чтения начался уже давно, и они занялись поиском путей возрождения к нему интереса. Для этого стали использовать Интернет, всевозможные гаджеты, системы связи и так далее. А корпораций издательских – не обязательно книжных – там туча, и есть дистрибьютивные монстры, например, «Амазон», которые продают всё на свете. И когда стали выпускаться электронные читалки, то на них быстро подсело довольно внушительное число людей. В основном молодёжь. Эти читалки заправляют по большей части лёгким чтивом. Так же и у нас. Если ты видишь человека в метро с электронной книгой, то он девяносто процентов читает нечто вроде Поляковой, Устиновой, просто чтобы убить время. Серьёзную литературу так очень мало кто читает. И крупные издательства запаниковали – их основные доходы – это авторы треша, они в основном и скачиваются. Я как издатель не боюсь электронного чтения. Оно даже на пользу небольшим издательствам, потому что приводит к демонополизации рынка.


– Детский вопрос: чем «Ад маргинем» отличается от других издательств?


– Основное отличие, пожалуй, в том, что мы стараемся не концентрироваться на каком-то одном направлении. Оставаясь небольшим издательством, мы имеем широкую палитру выпускаемых книг. Как переводных, так и русских. «Ад маргинем» – маленькое универсальное издательство. Это один момент. С другой стороны, мы ввели в литературу много новых авторов, особенно на рубеже 90-х – 00-х годов. Мы, фактически, канонизировали Сорокина, Елизарова, Прилепина, Садулаева, и это была редкая удача, что это у нас получилось. И ещё мы отличаемся тем, что стараемся сохранять разумное сочетание эмоции и интеллекта. У нас живая, жизненная литература, но в то же время мы любим издавать сложные, философические, эстетические произведения современной мысли. Мы с главным редактором издательства Михаилом Котоминым работаем в обоих этих направлениях. Сказать, что мы уникальны, я не могу, но мы делаем своё дело… Сейчас происходит создание альянса независимых российских издательств, и оказалось, что у нас в России много небольших издательств со своим лицом. Например, отличное владивостокское издательство «Рубеж», издательство «Водолей», возникшее в Томске, а потом переехавшее в Москву… Каждое занимает своё место, делает своё дело. И если нас всех собрать вместе, в единую карту России, то получится очень разнообразная и интересная картина.


– «Ультра.Культура» была для вас конкурентом? Жалко это издательство?


– Издательство, конечно, жалко, конкурентом «Ультра.Культура» не была. В нём было очень сильное обаяние Ильи Кормильцева как издателя и как поэта, мыслителя. Илья был очень чётко ориентирован на радикализм. Мы с ним по-разному это слово понимали, – для Ильи был близок радикализм в духе «Бойцовского клуба», его интересовали различные протестные практики, социальный радикализм, у нас же во главу угла всегда ставились новые литературные опыты, новые интеллектуальные решения в любой форме. Пересечения бывали, но редко… Очень жалко, что издательство «Ультра.Культура» практически перестало существовать, но вот сейчас ребята – Володя Харитонов, Саша Касьяненко, пытаются дело Кормильцева возродить. В этом направлении работает очень интересно «Свободное марксистское издательство».


– Александр, а жалко терять таких авторов, как Прилепин, Елизаров?






Александр ИВАНОВ с авторами «Ad Marginem»  Захаром ПРИЛЕПИНЫМ и Александром ПРОХАНОВЫМ
Александр ИВАНОВ с авторами «Ad Marginem»
Захаром ПРИЛЕПИНЫМ и Александром ПРОХАНОВЫМ

– Естественно, жалко. С другой стороны, это объективный процесс. Такое везде происходит: маленькое издательство находит авторов, нянчится с ними, выпускает книги без особых шансов на успех, и как только автор начинает в коммерческом плане набухать, как спелое яблочко, его подхватывают горячие лапки книжных олигархов. Но нужно сказать, что когда это яблочко отрывается от ветки, оно, как правило, очень быстро переходит в состояние гниения. То есть, не всегда, далеко не всегда союз с крупным капиталом является для писателя выигрышным. Почти никакой автор не может выдавливать из себя по одному-два романа в год, как того требуют крупные издательства. У автора есть вдохновение, настроение, жизненные циклы. И часто происходит превращение серьёзного, талантливого писателя в товарный фетиш… С другой стороны, некоторые авторы к нам возвращаются. Захар Прилепин свою «Десятку» выпустил у нас, и она прозвучала. Владимир Сорокин обещает написать книгу для нашего издательства… Сейчас мы начинаем серию маленьких книжек, которые будут очень демократичными по цене. В этих книжках хотим представить известных авторов короткими текстами – эссе, тремя-четырьмя рассказами. Михаил Елизаров написал блестящий текст об Аркадии Гайдаре, и мы хотим его и несколько рассказов Гайдара опубликовать в виде такой маленькой книжки.


– Чем можно объяснить заявление некоторых, в том числе и успешных писателей, что они завязывают с литературой? Можно вспомнить Германа Садулаева, того же Михаила Елизарова.


– Люди хотят обратной реакции. Они же отправляют нам послания, а откликов нет. Настоящих, серьёзных… Скажу, наверное, странную вещь, но у российского автора нет карьеры. В определённом смысле любой человек, в том числе и писатель, претендует на какую-то карьеру. Чтобы у него был не только внутренний творческий рост. Чтобы он рос и в читательских глазах. Сейчас такая карьера очень сложна. Писатель живёт этаким пунктиром от одной публикации к другой, то всплывает, то пропадает, кто-то вообще исчезает. И это для писателей не очень благоприятная ситуация. Десоветизация привела к разрушению литературы как культурного и общественного института. Вроде много всего и пишут, и издают, а сказать, что есть нечто цельное под названием современная русская литература, сложно. Скорее, есть двадцать современных литератур с очень малым числом читателей. И автор теряется, у него иногда опускаются руки. Да и вообще очень мало кому в мире литература позволяет существовать на заработанные деньги. Почти невозможно существовать на литературный заработок. В позднесоветское время у большинства писателей была социальная защита, крупные гонорары, Дома творчества, профсоюзы. Сейчас всего этого нет. Каждый возделывает свою грядку.


– Существует ли у нас сегодня критика?


– Трудно сказать… Критика, может быть, и есть, но нет или изменились площадки для критики. Раньше была чёткая диспозиция, была реальная литполемика. Она была закреплена за толстыми журналами. Была либеральная линия, была патриотическая. Литература обсуждалась вполне серьёзно в связи с жизненными процессами. У писателей было другое положение – они были трибунами. Когда литература ушла из-под этого общественного интереса, в середине девяностых годов, изменилась и вся поляна, включая и критику. Что мы имеем сегодня? Мы имеем вполне небесталанных критиков. Вопрос в том, что часто возникает ощущение, что эти критики обращаются в какую-то пустоту. Что аудитория, которая некогда к ним внимательно прислушивалась, мутировала. Сейчас под видом критики цветёт книжный журнализм. Это рецензии, маркетология… Есть промежуточные фигуры, которые пытаются сочетать и то, и это, например, Лев Данилкин, который делает серьёзную работу, но в формате глянцевой книжной журналистики.


Здесь мы снова не одиноки. В мире происходит то же самое. Меня несколько лет назад удивил такой факт: Салман Рушди выступил в защиту критика из, по-моему, «Лос-Анджелес таймс», где решили закрыть отдел критики. Рушди защищал критика, который основательно громил каждый его роман. Но дело здесь в том, что для писателя важно, чтобы был серьёзный отклик, пусть и отрицательный.


Ещё важен такой момент: в мире, где властвует Интернет, статус эксперта резко понизился. Если раньше голос известного критика звучал как голос судьи, то сегодня судьёй может выступать любой блогер. Он может заявить: «Что вы тут говорите? Я прочёл, и мне эта книга не понравилась». А против аргумента «не понравилось» – не попрёшь. Можно говорить много умных слов, объяснять, но это, как правило, бесполезно.


– А не выход ли для критики вернуться к тому, что делал, например, Писарев? Для него литературное произведение было лишь поводом поговорить о проблемах реальной жизни.


– Я понимаю, о чём ты, но такой возврат вряд ли возможен. В то время, когда был Писарев, литература, музыка, живопись, вообще искусство участвовало в формировании государства. Россия середины девятнадцатого века – это время, когда на глазах людей формировалось национальное государство. И, конечно, когда у тебя на глазах возникают оперы Мусоргского, картины Крамского, проза Толстого, то ты понимаешь, что живёшь в мире, где впервые всё называется своими именами. Сейчас ситуация немного другая. Но в чём ты прав – если бы критик стал воспринимать литературу скорее не как картину, а как прозрачное стекло, которое делает мир более выпуклым, то это было бы полезнее для литературы, чем экспертная оценка. То есть литература – это не башня из слоновой кости, замок, а стекло, через которое ты точнее, ярче видишь окружающий мир. Но здесь есть другая опасность: если литература стекло, то ты не защищён от уличного, народного литературоведения. В последнее время идёт атака на Прилепина, на Сорокина после «Дня опричника», в том смысле, что люди говорят: «Что ты мне доказываешь – писатель, не писатель? Он за большевиков или за коммунистов?» И невозможно объяснить, что у писателя есть свой писательский мир, воображение, что даже у реалистов герои придуманы…


Я уверен, что то направление реализма, которое было обозначено в последнее десятилетие, полезно, так как благодаря ему литература получает шанс на выживание за счёт того, что она прямо, непосредственно начинает говорить о жизни, о том, что происходит там, за стеной, там, на улице. Это большой шанс.


– Какова, по твоему мнению, судьба толстых журналов?


– Когда-то у меня было ощущение, что они умерли, потом – что они умерли, но продолжают жить. Как Дракула. И, как Дракула, подпитываются соками живой литературы. Но журналы всё-таки, так или иначе – продолжаются. Очень велика инерционная сила традиции. Я думаю, что вокруг каждого толстого журнала будут существовать этакие литературно-политические секты. Они будут собираться, обсуждать статьи, романы. Сам формат журнала, где есть отделы прозы, поэзии, публицистики, рецензионные блоки, – вот это самая вредная и устарелая конструкция. Почему? Потому что каждый журнал со времён «Современника» претендует на то, чтобы дать весь мир в миниатюре. А сегодня миров стало огромное количество, и каждый мир структурирован по-своему. Он не начинается с прозы или поэзии и не заканчивается рецензиями. В рамках толстого журнала невозможно многообразие этих миров отобразить. С другой стороны, консерватизм формы, консерватизм подачи – это сильная позиция. Только на фоне этого консерватизма возможно появление каких-то новых литературных практик… Толстые журналы, надеюсь, будут существовать ещё долго, но, скорее всего, роль их будет всё более и более локальна.


– А как ты знакомишься с журналами? В бумажном виде или в электронном?


– В последнее время только в электронном. В основном по совету знакомых читаю какие-то тексты, регулярно просматриваю критические статьи, рецензии. Романы с экрана читать не люблю, обычно жду выхода книги. Благо почти все они через несколько месяцев после журнальных публикаций издаются.


– Литература – это искусство или нечто другое?


– Есть древнее различие между искусством и техникой. Искусство – это, как понимали древние, нечто сделанное хорошо. Искусство плотника, например… А было у них ещё понятие поэзис, которое означало не только то, что хорошо сделано, а ещё и новое. Не по лекалу. И чем дальше человечество двигалось, тем сильнее оно упирало на это новое, на идею творчества. Мне приходится много читать рукописей, и девяносто девять процентов – это то, что называется самовыражение. Автор решил самовыразиться, и донести до людей, как он считает новое через предъявление своего внутреннего мира, не очень, как правило, богатого. Или даже не своего, а чужого. Для меня в любом случае главный критерий – как сделано. Если это сделано хорошо, искусно, да к тому же ново, то это доставляет большое удовольствие. Потом уже я начинаю распознавать, для чего это сделано, какая цель, какой смысл, социальное послание. И в нравящейся мне литературе есть некая виртуозность, перед которой я снимаю шляпу, потому что не понимаю, как же это сделано.


– Сегодня встречаются такие произведения?


– Есть, конечно, те писатели, у кого можно найти фразы, абзацы, главы, которые написаны так, что я восхищаюсь… Не нравится мне в целом, например, роман «Чёрная обезьяна» Прилепина, но там есть диалоги, сцены, которые сделаны виртуозно. С живым дыханием… Да это часто бывает, когда даже в слабой прозе попадаются отлично сделанные куски. Андрей Рубанов не мой автор, но у него есть рассказы, в которых он – мастер. У Елизарова в целом – барокко, избыток средств, но иногда встречаются такие сцены, что хочется крикнуть: «Классно!» Я за такие моменты литературу и люблю… Сергей Самсонов для меня пока загадка, его трудно читать, но он очень любопытный автор.


– Существуют ли в литературе поколения, или это выдумка?


– Существуют, по-моему, поколения художников. Помнишь, наверное, статью Ольги Мартыновой, живущей в Германии, о том, что сегодняшний русский реализм – это повторение соцреализма. Её статью довольно активно обсуждали, многие выступили против… Но смотри, что произошло с литературой в последние двадцать лет. Вначале был модернизм, и было ясно, что если ты современный прогрессивный писатель, то должен писать по-модернистски, чтобы каждая фраза искрила, была написана так, как люди в обыденной жизни не говорят. И чтобы сюжет у тебя был так лихо закручен; чтобы был коллаж, нарезка. То есть прогрессивное произведение должно было отличаться от реальной жизни, реального языка. Но уже в конце девяностых – начале двухтысячных эта модернистская установка перестала работать. Оказалось, что в современной литературе, как и в живописи, кино, быть современным – это не обязательно быть формально непохожим на остальных. Ты можешь писать формально классические романы, как делают это Памук, например, или Джонатан Франзен, или Захар Прилепин с «Санькой», и всё равно возникает поэзис на уровне фразы, характера… Классическая форма в последние годы возвращается. Да и вообще нет формального признака, по которому можно, как считает Мартынова, отнести одних к такому-то течению, других – к такому-то. Сегодня критерии располагаются на более тонких уровнях восприятия. И здесь возможно не поколенческое единство, а единство более сложное. Я бы назвал его единством общего чувства. Определённые писатели разделяют общие чувственные реакции в отношении литературы, политики, мира, языка. Дышат в одном ритме. И неважно, что они не совпадают по возрасту. И в этом смысле у тебя, например, может быть, больше общего с Астафьевым, чем со своими ровесниками. Поколение здесь не совпадает со временем биологического проживания. Недаром сегодняшние реалисты берут в союзники и Астафьева, и Распутина, и Тендрякова, и даже Толстого. У них общая эстетическая территория.

Беседу вёл Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.