Лирик, страдающий астмой

№ 2011 / 52, 23.02.2015

Ко­нец 2011 го­да – вре­мя не­спо­кой­ное. Вы­бо­ры, ми­тин­ги (санк­ци­о­ни­ро­ван­ные и нет), взбу­до­ра­жен­ные со­граж­да­не всю­ду, ку­да ни глянь, го­во­рят о по­ли­ти­ке, вы­ра­жа­ют не­до­воль­ст­во, де­лят­ся на­деж­да­ми

Конец 2011 года – время неспокойное. Выборы, митинги (санкционированные и нет), взбудораженные сограждане всюду, куда ни глянь, говорят о политике, выражают недовольство, делятся надеждами, похлопывают друг друга по плечу и убеждают не отступать. Дух свободы (пусть и мнимой) гордо реет над столицей. Ветер перемен дует вовсю, общество дало трещину (полного раскола ещё не произошло, но и тот факт, что свои своих опознают по политическим пристрастиям, дорого стоит). Интернет полон протестов, требований и разговоров о правах. Нация пробудилась от двадцатилетней спячки (именно так пафосно и патетично для обозначения масштабности событий)…

А толстые журналы притихли. Оно и понятно, редакционный портфель формируется заранее, события переосмысливаются в процессе, да и праздники скоро. Революционные веянья начала года сменились мемуарной вознёй и пережёвыванием прожитого. Хотя несколько неожиданно обнаруженных «воспоминаний» о Борисе Рыжем, интервью Саши Соколова и переписка Беллы Ахмадулиной, Василия Аксёнова и Бориса Мессерера (опубликованная последним) несколько взбодрили читающую публику по осени. Но декабрь всех застал врасплох.

Павел Крусанов допечатывает в 11 номере «Октября» окончание романа «Ворон белый. История живых существ», писанного как всегда языком крылатым и по-крусановски ярким. Владимир Кантор в работе «О сошедшем с ума разуме» глубоко рассуждает о романе «Мы» Замятина («Слово/World», № 72)

А Марина Москвина в № 12 «Дружбы народов» за нынешний год публикует начало романа «Крио», размеренное, тягучее, постепенно втягивающее читателя в текст. Москвина иллюзионист известный, открываешь её книги, на первый взгляд, ничего особенного – очередная история с биографическим (или мнимо биографическим) оттенком. Думаешь: «читать можно, стиль не раздражает», начинаешь, и совершенно непонятно, в какой момент увлекаешься и жадно листаешь страницы.

Вот и теперь «Крио» – вроде бы семейная сага, каких уже понаписано сотни, а с каждым витком всё интереснее. «А моя золотая бабушка Мария – в тридцать третьем – со своей сказочной фамилией и национальностью, давшей миру великого Гёте, Шиллера, Гейне, Бетховена, братьев Гримм, а заодно и поэта Курта Басселя (чья жизнь и творчество двадцать лет спустя лягут в основу дипломной работы Стеши, которую она триумфально защитит на романо-германском отделении филфака МГУ, демобилизовавшись из армии после победы над германскими захватчиками), стройная, высокая, Мария Корниловна Беккер ласково глядит с фотографии, грустно улыбаясь, снятая во весь рост – в тех самых искрящихся чулках, недостижимых для простой смертной женщины! И это великолепие венчает маленькая с отворотом фетровая шапочка с кремовым пёрышком надо лбом». Или вот другой почти фотографический оттиск: «Мой прадед Филя был замечательный горшечник, на его плошки, кувшины с горшками слетались не только соседки со всей округи – тётушки Гутя, Шая, Ривка, Ангелина, Мира, Агнесса: из-под верхней юбки торчит нижняя, из-под одной косынки другая, из-под пятницы суббота, белозубые улыбки, в волосах запутались гребни и шпильки, – жены булочника, извозчика, мясника и грузчика, что опять же детально отображено на полотнах всемирно известного очевидца их полётов, но и прибывали гонцы от более важных персон, таких как письмоводитель Виктор Бонифатьевич Климаневский, городничий штабс-капитан Леонард Иванович Готфрид, бургомистр, коллежский асессор, уездный казначей, титулярный советник – весь высший свет Филя обеспечивал своей продукцией». Дочитываешь до последней строчки, и, как обычно, хочется продолжения…

По-иному любопытна подборка Ильи Кочергина «Нечаянная радость» («Знамя», № 12), распадающаяся на две неравные части. С одной стороны рассказ «Крещение кукушки», повествующий о том, как жизнь обретает смысл, с другой – «Нечаянная радость», рассказывающий о полной утрате ориентиров.

Герой первого рассказа – Дима, персонаж отстранённый, в чём-то даже напоминающий Мерсо (Альбера Камю «Посторонний»), автор даже использует похожий приём. Что бы его персонаж ни делал, ничто его не захватывает (да он и не стремится получать удовольствие, живёт, как живётся, и хорошо). Дима в своей жизни лишь наблюдатель. Хотя и жену любит, и сына, даже дело хорошее, мужское, хозяйское замыслил (строительство дома). Только всё у него через силу: ребёнок, семейная жизнь, работы на участке. Дима старается сделать задуманное правильно, хорошо, но радости ни от своего делания, кстати, описанного в рассказе фактически хрестоматийно (как принято в русской деревенской прозе и американской поэзии времён Роберта Фроста), не испытывает.

Начинает пить, но воспринимает это само собой разумеющимся, равно как и поход к батюшке (разговоры о Боге, вере, жизни во Христе), а потом и к психологу в группу анонимных алкоголиков. Пить он бросает, берётся за ум. И вера в Бога (тема, подспудно углубляющая оба рассказа) приходит к Диме. Но автором она описана лишь в финале, двумя абзацами, куце и как-то спешно, будто Кочергин от читателей своих пытается отвязаться: ну поверил, поверил мой герой в Бога, чего вам ещё надо? «Тут, на картошке, с ним это наконец-то и случилось. И совсем не так, как думалось раньше. Не так, как Олимпий рассказывал, что, мол, Евангелие прочёл – и торкнуло, вся жизнь сразу переменилась. У Димы вышло совсем наоборот – мягко так, бережно. Смотрел просто он, как незаметно, но быстро живут растения, и всё время удивлялся. Каждое утро Дима начинал именно так – с осмотра того, что успело вырасти или измениться за ночь. Одну сигарету выкуривал, вторую, ходил вдоль грядок. И не переставал удивляться и видеть чудесные превращения. Вот и всё». Но в новую жизнь не верится, может быть, потому что не хватает авторского запала, радости героя от обращения. По тексту получается, что и в Бога Дима поверил так же, как и существовал прежде, неискренне и по инерции, без перерождения и ощущения своей ожившей души.

Куда более сложен и интересен второй рассказ, давший название всей подборке «Нечаянная радость». Тут герой-повествователь, наоборот, предстаёт во всей своей восхитительной бездуховности. И тем она чудовищней и грандиозней, чем меньше он осознаёт свою чёрствость. Живёт, как и предыдущий персонаж, в деревне, строит дом, в услужении у него верующий робот арбайтер Стёпа. Они работают, препираются, говорят о Боге, впрочем, не серьёзно и со стороны героя весьма раздражительно.

Но однажды к рассказчику приходит местный батюшка и просит подбросить в ближайшее село, для соборования одной старушки. Едут, опять заводят разговор про Бога, церковь, умирающую русскую деревню и прочее, прочее. «Жалко, конечно, когда что-то умирает, но это нормально (говорит священник. – А.Б.). Понимаешь, это нормально. Где в развитых странах ты видишь сельскохозяйственные деревни, где? Нету их там, потому что это позапрошлый век, потому что человеку так жить невозможно стало. Жить надо в городах, в городках. Это закон социального развития. А законам природы ты или подчиняешься, или терпишь крах. Почему? Потому что все законы природы – это Божьи законы. Бог их придумал, а Богу мы или подчиняемся – или терпим крах. Третьего, как говорится, не дано».

Приезжают, батюшка соборует, рассказчик пьёт на кухне с мужиками, те травят байки-небылицы, которые хороши под самогон, рассказывают про жизнь. А на обратной дороге герой чуть не сбивает чужого заблудившегося Стёпу. И, в общем-то, радуется тому, что всё благополучно завершается (ведь робот хоть и не живой, но в одежде уж очень похож на человека). А батюшка в знак признательности (да и просто от доброты душевной) дарит герою иконку. Рассказчик проникается благостью, радостью бытия (читатель уже радуется, думает, что вот она, теперь-то настоящая вера в человеке поутру и пробудится). Но ничего подобного не происходит. «Утром я проснулся в отличном настроении. Несмотря даже на вчерашнюю аварию. Бывает так, что ничего не может нарушить непонятно откуда взявшегося стойкого настроя на хорошее. Я пил кофе и глядел из окошка, как Стёпа, дожидаясь меня, собирает граблями строительный мусор вокруг нашей терраски.

Я открыл дверь и крикнул ему, что сегодня объявляется выходной.

– Точно решил снега дождаться, да? – уточнил Стёпа.

– Слышь, хочешь, я тебе презент сделаю? – спросил я и неожиданно обрадовался своей идее.

Стёпа смотрел на меня, ждал подвоха. Видно было, как тяжело ворочались его штампованные мозги, пока я открывал машину, открывал бардачок, разворачивал бумагу. Я даже решил сказать ему что-то человеческое, что ли.

– Ну, в общем, я рад, что ты помогаешь мне с этой терраской. А то одному не с руки. Вот, держи. Короче, спасибо тебе, Стёпа.

– Господа благодари.

Я уже хотел идти дальше завтракать, когда Стёпа меня остановил.

– Ты это… Подпиши.

– Чего?

– Икону подпиши. Тому-то от того-то. Дату.

Всё-таки с арбайтерами не соскучишься. Я принёс фломастер.

– А это не кощунство – икону подписывать? – я ещё колебался.

– Давай, пиши.

– Как писать-то? Типа «Стёпе на добрую память», что ли?

– Пиши «Иоаву от Ильи», дальше как хочешь. И дату.

– Иоаву. Это ты Иоав?

–Наречён при крещении.

<…> Я вручил ему подписанную икону, взамен он пробурчал мне «Спаси Господи», а потом уставился на лик, в котором для меня не было ни духа, ни жизни». Согласитесь, столько открывается прелести в этой невероятной кощунственной бездуховности, оборачивающейся для героя ещё большей благодатью? Ведь представляет он себя барином. То, что деревня и правда умирает, а все мы под Богом ходим, его вообще не колышет, мало ли о каких глупостях спьяну наболтаешь. Да и ощущает он себя как какой-нибудь Иван Тургенев сто с лишним лет назад…

Кстати, о последнем в эссе «Качели» («День и ночь», № 6) припомнил Валентин Курбатов. На первый взгляд текст имеет к современной литературе весьма опосредованное отношение. Да и начинается почти как хармсовские анекдоты: «Сто пятьдесят лет назад, в 1861 году, когда «сова кричала, и самовар гудел бесперечь», в России совершилось одно неприятное событие. Нет-нет, не отмена крепостного права. Один русский писатель пообещал дать другому «в рожу».

И что? – спросит сегодняшний читатель. Из-за чего сыр-бор? Ну, сказал Быков Сорокину, что даст ему «в рожу». Велико событие! Тот скажет: во-первых, не в рожу, а в морду, а во-вторых, ещё посмотрим, кто кому, а в третьих – а ты попробуй! Бывало, ЦДЛ ходуном ходил от таких обещаний и исполнений. О чём тут говорить – обычная творческая жизнь.

А вот поди ты – тут история литературы. Это Иван Сергеевич Тургенев Льву Николаевичу Толстому про «рожу»-то. Вековые дворяне, у которых из-за косого взгляда, тайного шёпота третьему лицу – на шести шагах! А тут и не выговоришь…» Много в этом эссе и залихватского стёба, и лёгкого подтрунивания над старичками, но важнее метафора. Что сегодня в большем почёте: «Иван Сергеич – игра и сюжет, «веяния» и стиль, а строгость и истина только ждут своего часа. Но ведь дождутся. Оба они – русская литература. Качели…»

Но особенно в декабрьских (а справедливости ради стоит отметить, что и ноябрьских) номерах радует поэзия. Именно она полна тех предчувствий, о которых хотелось бы прочесть в «толстяках». Так Владимир Кучерявкин, автор крепкой поэтической подборки «Лампу зажжём и раскроем газету…» и др» («Волга», № 11–12) пишет: «Лампу зажжём и раскроем газету./ Кофе нальём, и ноябрь белоснежный/ Томно заблеет по улице пёстрой,/ Где круторогий троллейбус резвится./ Спрячемся за занавеской. Проснёмся,/ Так, на мгновение, тихой молитвой/ Голую тьму до конца прорезая, /Хлопнем глазами – и вновь захрапели…» Ему вторит Евгений Каминский («Место поэта», Урал», № 11): «День бесконечно ненастный./ Возле свинцовой Невы/ лирик, страдающий астмой,/ духом упавший. Увы,/ вечную песню соловью/ (некогда бодрый щегол)/ собственной сладкою кровью/ больше не пишущий в стол./ В топке дрова прогорели…/ Чтобы продолжить игру,/ нужно упорство форели,/ не отметавшей икру./ Нужно её безрассудство,/ чтоб и для тёмной орды/ смутное это искусство/ стало прозрачней воды./ Нужно всего-то немного:/ слово беря в оборот,/ быть на ладони у Бога/ около райских ворот».

Впрочем, поэты, как всегда, делятся только витающей в воздухе интенцией. Думается, более подробно о декабре 2011 года в прозе и поэзии мы прочтём много позже.

Алёна БОНДАРЕВА