Поживу под жёлтой кроной
№ 2012 / 1, 23.02.2015
Я вырос в Сибири, в чаинской тайге, откуда до селькупских деревень по северным меркам было рукой подать. Но, к своему стыду, лет до девяти я о наших соседях ничего не знал.
Я вырос в Сибири, в чаинской тайге, откуда до селькупских деревень по северным меркам было рукой подать. Но, к своему стыду, лет до девяти я о наших соседях ничего не знал. Обстоятельства сложились так, что на первом месте для нашей семьи очень долго стояла проблема физического выживания.
 |
| Михаил АНДРЕЕВ |
Я ведь потомок спецпереселенцев. До коллективизации моя родня жила под Новосибирском в барабинских степях. А тут в одну ночь чуть ли не всё наше родовое село как скот погнали в сторону васюганских болот.
Вместо хлебопашества моим предкам на новом месте пришлось выкорчёвывать лес и строить неказистые землянки. Нормальной кормёжки не было. От цинги спасали кислые лесные ягоды. Мой дед уже и не надеялся, что когда-нибудь вырвется из беспросветной нищеты. На добровольно-принудительных лесоповалах он подорвал последнее здоровье.
Чуть полегчало лишь в конце 50-х – начале 60-х годов прошлого века. Наша семья тогда слегка поправила свои дела за счёт охоты. Отец не знал, что случится потом, и хотел, чтобы у нас, у его детей, в запасе имелись две-три нехитрые профессии. Поэтому он с малолетства учил и моего старшего брата, и меня добывать пушнину.
Первый раз отец взял меня на охоту в девятилетнем возрасте. Сначала мы искали место, где можно было бы поставить охотничью избушку. Я быстро заплутал и сильно расстроился. Отец, чтобы хоть как-то отвлечь меня, решил удивить чем-то непривычным и указал на еле заметную тропинку, возле которой мы обнаружили небольшой, почти незамаскированный капкан.
– Видимо, здесь рядом селькуп охотился, – заметил отец. – Видишь, колонков ловил.
Новое слово «селькуп» мне понравилось. Мы свернули с отцом на запад, а уже через пару минут в моей голове начали крутиться рифмы типа селькуп – тулуп и селькуп – суп.
Селькупские деревни таились недалеко от Колпашева по берегам Оби. Потом я узнал, что это были умелые, храбрые охотники и рыбаки, привозившие полные обласки рыбы.
После школы я сдуру поступил в Томский институт автоматизированных систем управления и радиоэлектроники. Сдуру потому, что очень быстро понял: моё призвание – не телевышки обустраивать, а писать стихи. Правда, в Томске поначалу мои стихи мало кого цепляли. В писательской организации сказали: вот если тебя Москва напечатает, тогда другое дело. У меня даже своего угла в Томске долго не было. Спасибо Вадиму Макшееву, который разрешил мне в течение нескольких месяцев ночевать на чердаке писательской организации. Он ведь, кстати, сам вышел из семьи спецпереселенцев (его родню ещё до войны пригнали в Сибирь из Эстонии).
Когда Макшееву было скучно, он по вечерам поднимался ко мне на чердак и рассказывал разные байки о томских писателях. Я с его слов почему-то сразу влюбился в Валентину Кудрявцеву. Она работала в какой-то детской клинике и сочиняла простенькие стихи. Я почему-то запомнил вот эти строки:
У рыбака золотой обласок, А в обласке у него туесок, А в туеске полно пескарей. Хочешь увидеть – беги поскорей.
Золотом блещут атласные спинки, Будто на них золотые песчинки. К берегу мчит золотой обласок, – Прыгают рыбки на мокрый песок.
Ищет их всюду вихрастый рыбак, Думает: кто подшутил над ним так? Слушай, рыбак, в глубину посмотри, Видишь, уплыли твои пескари! |
Потом я увидел Валентину на одном из писательских собраний и был потрясён. Мне ведь раньше все селькупы представлялись с рюкзаками и капканом на колонков. Каково же было моё изумление, когда я увидел невероятно светскую, сошедшую с журнала мод молодую и очень обаятельную женщину. Жаль, что впоследствии Валя уехала в Америку. Останься она в Томске, томские литначальники точно не посмели бы издеваться над своими коллегами. Валя, по сути, была для томской интеллигенции мерилом совести.
Одно время я полюбил ходить в общество охраны памятников. У меня есть даже стихотворение об этом.
В общество охраны старины, где с утра посвистывал кофейник, вытерев о плашечку пимы, заходил я каждый понедельник.
За окном летали снегири, и с утра с ответственным значеньем с круглым апельсиновым печеньем пили чай ответсекретари.
В общество охраны старины било солнце из большого сада, крохотно, как зубки из десны, пробивалась в ящиках рассада.
Жизнь крепка, как ветер из окна, как весною на деревьях почки. Жизнь крепка, хоть иногда она тонкая, как жилка на листочке.
В обществе охраны старины, в комнате торжественно задорной густо пахло воздухом весны и ещё рассадой помидорной.
В сейфах были заперты века, и в бутылке веточка дрожала, ниткой перевязана слегка, в папке вся история лежала.
А в окно, мужая и искрясь, годы, ветры, ветки дерзко били. На историю облокотясь, чай из блюдца секретарши пили. |
В этом обществе я познакомился с томскими этнографами, которые занимались проблемами этногенеза селькупов. Общаясь с учёными, я понял, что никто пока так и не обнаружил прародину селькупов. Швед Страленберг, пленённый солдатами Петра Первого под Полтавой, считал, что селькупы как народ сформировались северо-западней Урала и потом расселились вплоть до Саянского нагорья. А немец Фишер и финн Кастрен полагали, что зарождение селькупского этноса происходило на юге Сибири, на территории Минусинской котловины. Но ни ту, ни другую гипотезу не принял другой финн Доннер. Тот, успев перед Первой мировой войной посетить Нарымский край, настаивал на том, что прародиной селькупов была Западная Сибирь.
Я с интересом слушал споры этнографов, но ни одной из версий предпочтение отдать не мог из-за отсутствия специальных знаний. Я просто продолжал слагать стихи о том, что меня окружало. Я писал:
Нет никого, лишь темнота, да старый дедовский уклад, да крепко переплетена крапива с хмелем у оград. Нет никого на три версты, и тонут заводи в веках, лишь звёзды в небе, что кресты на верующих мужиках. |
Вновь судьба столкнула меня с селькупами в 1992 году. Страна катилась в пропасть. И я уже не слышал споры о том, откуда взялись селькупы. Какая была разница – пришли они в Нарым с северо-западного Урала или из Саян, если после развала Советского Союза селькупы, как и другие большие и малые народы, оказались брошенными на произвол судьбы. Более того, селькупы вплотную подошли к критической черте, за которой маячила уже одна бездонная пропасть.
В общем, что делать, было непонятно. Лично меня спасла охота. Моя семья больше полугода жила в основном за счёт желчи добытого медведя. Но трудней всего пришлось брошенным на произвол судьбы северным деревням. Все селькупские сёла в одночасье оказались под угрозой исчезновения. И вдруг в Томске нашёлся человек, который не побоялся и стал вовсю теребить власти, лишь бы не угробить Нарым. Я имею в виду Евгения Осокина.
Это был настоящий подвижник. Он убедил именитых учёных написать статью о древней истории и уникальной культуре селькупского народа, нашёл в архивах записи репрессированных этнографов, подобрал созвучные времени сказки. Осокин хотел одного: чтобы читающая Россия, проникшись любовью к селькупам, не допустила исчезновения этого этноса. Ради этого он и меня позвал поучаствовать в этом сборнике.
Осокин напечатал шесть моих стихотворений. Я приведу одно из них.
То взволнованной речушкой Лодку вёрткую веду. То в охотничью избушку Летом поздним забреду.
Поживу под жёлтой кроной. Мудрость старая проста! Там топорик, соль, икона И сухая береста.
Сыплет хвоей сверху мелкой И осиновым листом, Иль встревоженная белка Чиркнет огненным хвостом.
Соль пополню в той коробке. К печке выложу дрова. И уйду по старой тропке, Где разгладилась трава.
Пожелаю: ягод – птицам, Листьям – с ветром трепетать, Хмелю сладостному – виться, Свету солнца – вечно длиться, Зверю быстрому – бежать. |
А рядом Осокин поместил документальную повесть селькупского автора Владимира Киргеева «История деревни Иготкиной», которая оживила во мне воспоминания и о моём непростом детстве в чаинской тайге.
Так судьба познакомила и сблизила меня с селькупской литературой.
Михаил АНДРЕЕВ
Добавить комментарий