Обвинённый в австрийском шпионаже

№ 2012 / 1, 23.02.2015

Павлу Беркову принадлежит оригинальная концепция истории русской литературы восемнадцатого века. Он совершенно по-другому взглянул на Ломоносова, Тредиаковского, Крылова, Сумарокова и Капниста.

Павлу Беркову принадлежит оригинальная концепция истории русской литературы восемнадцатого века. Он совершенно по-другому взглянул на Ломоносова, Тредиаковского, Крылова, Сумарокова и Капниста. Академик Дмитрий Лихачёв, предваряя книгу статей учёного о проблемах исторического развития литератур, утверждал: «Он воскрешает прошлое как исследователь, восстанавливает недостающие звенья, объясняет непонятное, приводит в связь явления, которые казались случайными, но не как «пейзажист» прошлого, а как его учёный реставратор, стирающий с карты прошлого белые пятна; П.Н. Берков восстанавливает факты, которые сами слагаются в определённое целое, абсолютно при этом достоверное, если достоверны исследуемые факты».







Павел БЕРКОВ
Павел БЕРКОВ

Павел Наумович Берков родился 2 (по новому стилю 14) декабря 1896 года в Бессарабской губернии в городе Аккерман, который потом стал называться Белгородом-Днестровским. «Отец мой был зубным врачом (умер в 1914 г.), – писал он летом 1952 года в своей автобиографии для Союза писателей, – мать – домохозяйка, умерла в 1937 г. в Ленинграде. В 1909 г. я поступил во второй класс гимназии, но не окончил курса». Хотя, по свидетельству современников, учился он очень хорошо. Кроме того, у него очень рано прорезалась исследовательская жилка.


Позже коллега учёного по Пушкинскому Дому – академик Д.С. Лихачёв писал: «В школьные годы Берков увлекался математикой; одновременно у него рано проявился интерес к истории родного города, его археологическим древностям. Он читал всё, что относилось к прошлому Аккермана, делал из книг выписки, научился снабжать их точными библиографическими сносками и составлять библиографию вопроса. Когда в 1911 году в Аккерманскую гимназию был переведён историк Хрисанф Хрисанфович Зенкевич, автор книги о Пантикапее, он нашёл для себя неоценимый материал в тетради, принадлежавшей маленькому гимназисту, у которого были даже небольшие открытия. Он собирал на берегу античную керамику и, в частности, особенно заинтересовался клеймами, которые ставили в своё время базарные старосты (агораномы) на гончарных изделиях как разрешение на их продажу. Однажды, наблюдая за работой землечерпалки, выбрасывавшей на берег песок со дна моря у Днестровского лимана, он нашёл клеймо с греческой надписью. Этого клейма в справочниках не оказалось, и тогда, догадываясь, что часть территории античного города была затоплена некогда Днестровским лиманом, он стал усиленно собирать керамику именно в этом районе. Ему удалось составить неплохую коллекцию, в которой были обломки чёрно-лаковой посуды, керамические ручки сосудов с клеймами, неизвестными предшествующим исследователям. Коллекция его стала широко известна. Приехавший в 1912 году в Аккерман известный археолог, профессор Одесского университета Э. фон Штерн, захотел познакомиться с мальчиком и его находками».


Не окончил же Берков гимназического курса из-за своих убеждений. Его исключили в шестнадцать лет из седьмого класса за выступления против войны. Но нет худа без добра. У парнишки больше появилось свободного времени, которое было потрачено не только на отдых, но и на познание русской книжной культуры. Одна из учениц Беркова – И.М. Сукианова позже выяснила, что после исключения из гимназии «родители решили послать сына погостить к родственникам на дачу около Череповца. По дороге Павел Наумович простудился и приехал с сильной ангиной и высокой температурой. Его сразу же уложили в отдельной комнате, где стены пахли смолой и поскрипывали половицы. Он не мог говорить, вставать, но необычность обстановки и дачный покой придавали всему, даже болезни, какой-то праздничный колорит. Это ощущение праздничности ещё более усилилось, когда среди книг, которые дали Павлу Наумовичу, его внимание привлёк совершенно незнакомый автор – Козьма Прутков. Он стал перелистывать книгу, невольно зачитываясь отдельными стихотворениями и афоризмами. С каждой страницей оригинальная книга всё больше захватывала его своей забавностью, безграничным и тонким остроумием; а чем больше Павел Наумович вчитывался в неё, тем яснее чувствовал подтекст отдельных произведений и угадывал отдельные объекты пародирования. Смех душил больного, слёзы текли ручьями, забыта была болезнь».


Самообразование дало свои плоды. «Лишь в 1917 г., после февральской революции, – писал Берков в своей автобиографии, – я сдал экзамены на аттестат зрелости. В 1917 г. поступил в университет в Одессе на историко-филологический факультет (классическое отделение). По материальным причинам принуждён был тогда же принять место преподавателя русского языка и литературы в гимназии Общества Ревнителей просвещения в м. Татарбунары (Бессарабия), где работал по 1920 г. включительно). В 1918 г. Бессарабия была оккупирована румынами. Вследствие закрытия советско-румынской границы не мог продолжить образование в университете, куда раньше приезжал сдавать экзамены. Ввиду этого я решил выехать из Румынии для продолжения образования в Западную Европу».


Здесь надо добавить, что в Одессе Берков много занимался переводами с иврита. На этом поприще он добился серьёзных успехов. Одно из свидетельств тому – включение стихотворения Саула Черниховского «Когда ночной порой…» в его переводе в «Антологию молодой еврейской поэзии», которая была издана в 1918 году под редакцией В.Ф. Ходасевича и Л.Б. Яффе. Потом одесские издатели, желая поддержать оказавшегося в оккупированной Бессарабии молодого филолога, выпустили в переводах Беркова «Сборник еврейской национальной лирики. От Луцатто до Бялика».


Весной 1921 года Берков был принят на египтологическое отделение Венского университета. Затем он вступил в Австрийскую компартию и стал добиваться получения советского гражданства. Отчасти из-за этого у него изменились научные приоритеты, ему захотелось вернуться к русистике. Не случайно в университете у Беркова возникла идея подготовить исследование на тему «Отражение действительности конца XIX в. в творчестве Чехова». Руководитель кафедры истории профессор Г.Юберсбергер в своём отзыве подчеркнул: то, что сделал студент из Бессарабии, «стоит выше уровня работ, представляемых в качестве докторских диссертаций».


Получив в 1923 году диплом, Берков засобирался в Советский Союз. В поисках работы он отправил запросы в Москву и Иркутск. Но свободная вакансия для него нашлась лишь в петроградской школе № 48.


Берков надеялся, что его автоматически из австрийской компартии переведут в ВКП(б). Но советские комиссары ему в этом отказали. Да и в школе выпускнику Венского университета долго поработать не дали: кто-то написал на него донос. Хорошо, что после этого его приняли в аспирантуру Института речевой культуры.


Свою кандидатскую диссертацию Берков посвятил раннему периоду русской литературной историографии. Защита состоялась в 1929 году. Официальным оппонентом был назначен известный историк литературы и библиофил А.Г. Фомин. В своём отзыве этот учёный отметил: «Первым большим достоинством работы П.Н. Беркова является её фактичность, богатство обследованного материала. Работа насыщена именами, названиями книг и статей, датами и т.д. П.Н. Берковым, несомненно, затрачен громадный труд на собирание огромнейшего материала для его исследования. С поразительным трудолюбием и упорством П.Н. Берков стремился разыскать исчерпывающие сведения не только о крупных, но и о мелких фактах русской литературной историографии. Не ограничиваясь тщательными розысками в русских и иностранных библиографических трудах, П.Н. Берков обращался за справочниками непосредственно в заграничные книгохранилища, как, например, в Копенгагенскую национальную библиотеку <…>, Флорентийскую национальную библиотеку <…>. Дав в своей работе громадный фактический материал, П.Н. Берков проявил обширные библиографические познания, большую способность к библиографической эвристике. К достоинствам работы П.Н. Беркова следует отнести также то, что он взял привлекший его внимание вопрос во всём его объёме, что он рассматривает русскую литературную историографию в связи с изучением литературы на Западе, не ограничиваясь анализом лишь русских работ по истории русской литературы, но и даёт в третьей главе обстоятельный обзор работ иностранцев, посвящённых русской литературе. П.Н. Берковым тщательно обследован не только большой фактический материал, но и в значительной части не привлекавший внимания других исследователей-историографов <…>. Останавливаясь на трудах, уже привлекавших внимание исследователей, П.Н. Берков рассмотрел их более обстоятельно, чем его предшественники <…>, подошёл к ним с иной точки зрения, сумел сказать о них новое <…> Обследуя обширнейший фактический материал, П.Н. Берков не ограничился лишь его описанием, а проявил большую исследовательскую самостоятельность, опровергая одни факты и внося существенные поправки в другие. Так, в области фактов русской литературной историографии П.Н. Берков с убедительностью доказал один из основных своих тезисов о том, что установившийся взгляд на вышедший в 1822 г. «Опыт краткой истории русской литературы» Греча как на первую русскую историко-литературную работу – неправилен, что ему предшествовала длительная работа целого ряда писателей, что Греч не «создал» историю русской литературы, а только подвёл итог предыдущим попыткам в этой области».


По существу, Берков вместе с Гуковским стал основоположником современной науки о литературе восемнадцатого века. Ряд обозначенных в кандидатской диссертации идей он развил в исследовании «Ломоносов и литературная полемика его времени», которое в мае 1936 года было защищено в качестве докторской работы. Если до Беркова и Гуковского столкновения между Тредиаковским, Ломоносовым и Сумароковым филологи трактовали как персональную склоку, в основном оперируя понятиями «зависть» и «тщеславие», то Берков предложил взглянуть на социальные причины литературной борьбы и выявить ряд оригинальных литературных направлений.


Здесь надо отметить, что к середине 1930-х годов Берков зарекомендовал себя также как страстный библиофил (определённую закалку ему дала работа в Институте книги, документа и письма) и как замечательный преподаватель.


В 1936 году академик А.С. Орлов предложил Беркову перейти в его группу восемнадцатого века в Институт русской литературы. Но 17 июня 1938 года учёного арестовали и бросили в одиночку. Ему припомнили учёбу в Австрии и обвинили в шпионаже. Лидия Лотман позже вспоминала: «Когда Павла Наумовича арестовали, нас, студентов [Ленинградского университета, где Берков читал курс источниковедения. – В.О.], собрали в большой комнате, пришёл сотрудник НКВД и прочёл нам лекцию о том, что Берков – враг, который проник в университет и выдал себя за учёного. При этом он всё время называл его Berkoff, намекая, что он наверное немец. На следующей своей лекции Г.А. Гуковский обратился к студентам – слушателям, которые, как всегда, до отказа заполняли зал: «Я хочу вам сказать, что хорошо знаю Павла Наумовича, дружил и дружу с ним многие годы. Это честнейший человек и прекрасный учёный и преподаватель». Но Гуковский не ограничился только устным обращением к студентам. Он направил в органы НКВД письменное ручательство за своего коллегу.


Следствие по делу Беркова длилось четырнадцать месяцев. Однако чекисты так ничего и не доказали и 15 августа 1939 года вынуждены были отпустить исследователя на волю.


Когда началась война, Берков был эвакуирован в Киргизию. Там у него сформировался неподдельный интерес к киргизскому эпосу «Манас». В Ленинград он вернулся лишь в 1944 году.


Наверное, Берков был не самым смелым человеком. Одиночная камера в ленинградской тюрьме научила его осторожности. Может, поэтому он сумел в конце 1940-х годов избежать обвинений в космополитизме. Как злословили коллеги учёного, Берков после войны переквалифицировался в специалиста по юбилейным статьям да некрологам. «Не могу себе представить без ужаса той галиматьи, – возмущался в начале июля 1948 года Юлиан Оксман, обращаясь к Марку Азадовскому, – которую напишет под этим предлогом [приближался юбилей Азадовского. – В.О.] в «Вест. Ленингр. Унив.» милейший П.Н. Берков. Всю свою академич. деятельность он свёл к юбилейным статьям, которые пишет в стиле речей А.И. Перепеч [секретарь партбюро Пушкинского Дома. – В.О.]. Впрочем, иногда у него выходит кое-что и очень весело. (Зри некролог В.А. Десницкого, борьба которого с академизмом во имя марксистско-ленинской методологии выразилась в решительном отказе от исследований и в культивировании «предисловий», а самый ценный труд – неизданное описание инкунабул собственного собрания)». Эту же мысль Оксман потом повторил и в письме М.П. Алексееву. «Я убедился, – заметил Оксман, – что юбилейные статьи, выходящие из-под пера милейшего Павла Наумовича, в «Вестник Ленинградского Университета» попадают явно по недоразумению. Им место в «Крокодиле».


В 1950 году Берков подал заявление о вступлении в Союз писателей. Одну из рекомендаций ему дал Б.Реизов. Он отметил: «Стоит взглянуть на список трудов Беркова, чтобы убедиться в замечательной широте научных интересов и кругозора автора. Здесь есть работы по древней русской литературе, по литературе XVIII века, составившей одно время основной предмет занятий автора, по литературе XIX века от Пушкина до Писемского, наконец, по литературе ХХ века и по современной литературе, от Горького и Чехова до последних литературных явлений наших дней. Есть у П.Н. и работы по западно-европейской литературе (например, статья о Мопассане и и комментарии к теоретическим работам Мопассана, в то время у нас неизвестным и почти неисследованным), и статьи по литературе народов СССР, – постоянный предмет исследования и университетского преподавания П.Н.».


Однако, несмотря на блестящие отзывы, дело о приёме Беркова в Союз затянулось на два года. Вроде никто сильно против его кандидатуры и не возражал. Напротив, правление Ленинградской писательской организации оказало ему 27 апреля 1951 года единодушную поддержку. Учёного на все лады расхвалили Михаил Дудин и Владимир Орлов. Осторожность проявило московское начальство. Некто Карпова на заседании приёмной комиссии вскользь заметила: «Единственное, что может вызвать сомнение – это то, что всё-таки пафос главных работ Беркова – это восемнадцатый век». Но опытный аппаратчик Михаил Храпченко обратил внимание на то, что Берков якобы уже «переключился на более близкие нам темы», продемонстрировав при этом брошюру учёного о мировом значении советской литературы (мол, брошюра показывает, «что Берков не стоит в стороне от актуальных тем современности»). Кроме Храпченко, за Беркова заступился также главный редактор журнала «Звезда» В.Друзин. Он отметил, что если по восемнадцатому веку специалистов в Ленинграде хоть пруд пруди, то по литературам народов СССР на весь город наберётся лишь три знатока: сам Друзин, Дм. Молдавский и Берков.


Вмешательство влиятельного в Ленинграде литфункционера Друзина на какое-то время спасло Беркова от обвинений в низкопоклонстве перед Западом. Но в начале 1953 года положение отчасти изменилось. В Ленинградской писательской организации окрепли «волчата», которые были не прочь потеснить Друзина и поменять литначальство. Эти уже даже не «волчата», а настоящие волчары 10 февраля 1953 года организовали публикацию в «Ленинградской правде» статьи аспирантов журфака ЛГУ А.Ёлкина и А.Савенкова «Против объективизма и упрощенчества в науке о литературе». Два начинающих исследователя ни с того ни с сего обрушились в своём материале на книгу профессора Беркова «История русской журналистики XVIII века». В Пушкинском Доме по этому поводу вынуждены были срочно собрать заседание Учёного совета. «Учёный совет, – сообщал 4 апреля в «Ленинградской правде» уже анонимный автор, – признал правильной критику объективистских ошибок книги Беркова. В решении говорится о том, что «…в книге проф. П.Н. Беркова проявились рецидивы его старых ошибок – буржуазного объективизма, теории единого потока и упрощенчества в науке. Некоторые члены учёного совета (редактор книги проф. Томашевский, рецензент проф. Лихачёв) проявили благодушие и примиренчество к допущенным в книге проф. Беркова ошибкам». К сожалению, учёный совет института в своём решении оказался не до конца самокритичным. Издание идейно порочной книги осуществлено в результате того, что учёный совет «в целом проявил либеральное отношение к существенным ошибкам работы Беркова. Это могло случиться лишь в обстановке притупления бдительности ко всякого рода проявлениям буржуазной идеологии. Следует также отметить, что и дискуссия не во всём оказалась на должном идейно-теоретическом уровне. Некоторые выступавшие (Б.Томашевский, Г.Макогоненко и др.) пытались защищать право учёного на ошибки. Проф. В.Десницкий по существу запутал вопрос о прогрессивности тех или иных литературных явлений. Надо полагать, что партийная организация и руководство Института русской литературы извлекут надлежащие уроки из проведённого обсуждения идейно-порочной книги».


Берков поначалу хотел дать Ёлкину и Савенкову решительный отпор, но потом сломался. Эту ситуацию подробно изложил в своих мемуарах академик Д.С. Лихачёв. Он вспоминал: «Было собрано заседание Учёного совета. Мы с Б.В. Томашевским решили защищать П.Н. Беркова и разработали тактику: я должен был выступить перед концом заседания, а Б.В. Томашевский – последним (роль последнего выступающего всегда была очень важна). Так и сделали. Когда уже должны были предоставить слово П.Н. Беркову для «покаяния», потребовал слова я и подробно доказал, что в статье «Ёлкина-Палкина» Ленину приписано как раз обратное тому, что он писал, и что обвинение П.Н. Беркова в «библиографическом методе» безграмотно, так как библиография – наука, а не метод. Моё выступление вряд ли могло что-либо изменить, если бы не содержавшиеся в нём ссылки на Ленина. Я это знал и потому выступал очень решительно. Н.Ф. Бельчиков [директор Пушкинского Дома. – В.О.] заявил, что заседание, ввиду его важности, не может быть закончено, и предложил перенести его на следующую неделю. Второе заседание я помню плохо, хотя на нём «под занавес» с очень сильными аргументами (и, как всегда, блестяще) выступил Б.В. Томашевский. Н.Ф. Бельчиков вынужден был назначить третье заседание Учёного совета. На что Бельчиков надеялся – я не знаю. Авторы статьи не выступали: были они слишком неавторитетны для открытых доносов (таких авторов, как они, только «принимали во внимание» в письмах и статьях). Помню, что, встретив меня в грязной, как обычно, уборной института на первом этаже, Б.В. Томашевский сказал: «Вот единственное место в Пушкинском Доме, где легко дышится!» Итак, третье заседание по обсуждению работ П.Н. Беркова… То ли нервы у Павла Наумовича не выдержали, то ли кто-то из «доброхотов» уговорил, но, не предупредив ни меня, ни Томашевского, П.Н. Берков выступил с полупризнанием своих ошибок. Томашевский вскипел и, когда весь переполненный зал, ожидавший победы правды, разочарованно расходился, громко сказал мне через головы выходивших: «Дмитрий Сергеевич, а что же мы с вами старались?!» Слова эти я запомнил точно» (Д.С. Лихачёв. Воспоминания. СПб., 1997).


Но от суровых оргвыводов Беркова спасли не покаянные речи, а начавшиеся в стране сразу после смерти Сталина политические реформы. Тем не менее издатели на всякий случай от публикации другой книги учёного – «История русской комедии XVIII века» воздержались. Они не были уверены в том, что ёлкины и их покровители не возьмут реванш.






Брюсовские чтения. Ереван. 1962 г.
Брюсовские чтения. Ереван. 1962 г.

В 1960 году Берков был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР. В это время он, как вспоминала В.Адрианова-Перетц, «задумал работу по теме «История русско-немецких литературных контактов в XVIII в.», затем сузил хронологические рамки, определив границей 1750-е годы – время, когда «и у русских, и у немцев начинается период Просвещения» и наступает качественно новый этап развития этих контактов. Однако, размышляя дальше над темой, Павел Наумович пришёл к выводу, что понять по-настоящему своеобразие «культурных встреч» русских и немцев, ставших с начала XVIII века систематическими и многообразными, невозможно, не изучив, как протекали они с самого начала, то есть с киевского периода русской истории. Так исследователь вошёл вплотную в материал X–XVII веков. Из широко задуманной работы Павла Наумовича над этим материалом сохранилась в окончательно обработанном виде та часть первой главы «Русско-немецкие литературные контакты в Киевский период (Х–ХШ вв.)», в которой тщательно собраны и проанализированы лишь сведения латинско-немецких источников этого времени. Из неё мы узнаём, что знали о Руси в эти века немцы, какими путями получали они сведения о русских. Эта часть исследования обрывается на анализе памятников латинско-немецкой агиографии, в которых имеются исторические или легендарные упоминания о Руси. Уже в настоящем виде эта часть монографии занимает около пяти печатных листов. Возможно, при разборе архива Павла Наумовича найдётся и продолжение этой главы, которая могла бы быть опубликована».


Весной 1966 году группа учёных хотела выдвинуть Беркова в действительные члены Академии наук СССР. Но исследователь от этой чести отказался. В ответном письме он сообщил: «Я считаю себя в какой-то мере историографом нашей науки и на этом основании выношу свой, «египетский», как говорил Пушкин, т.е. строгий, нелицеприятный, суд над советскими литературоведами, над их правом на академическое кресло». Вместо себя учёный предложил шесть других кандидатов.


Умер Берков 9 августа 1969 года в Ленинграде. Похоронили его в Комарове. Сын учёного стал крупнейшим специалистом в области скандинавской филологии.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.