Русские герои одиннадцатого года

№ 2012 / 4, 23.02.2015

Об этом мно­го пи­са­ли. За­вер­шил­ся по­след­ний пре­да­по­ка­лип­ти­че­с­кий год, те­перь си­я­ет ци­ф­ро­вой бренд раз­рек­ла­ми­ро­ван­но­го Апо­ка­лип­си­са – 2012. Как про­ве­ла эти две­над­цать ме­ся­цев на­ша ли­те­ра­ту­ра

Об этом много писали. Завершился последний предапокалиптический год, теперь сияет цифровой бренд разрекламированного Апокалипсиса – 2012. Как провела эти двенадцать месяцев наша литература, соответствовала ли она духу триеровской «Меланхолии», распрощавшейся с миром, подписавшей ему безапелляционный приговор? В ушедшем году герои русских романов защищали Родину в постапокалиптическом будущем («После конца» Юрия Мамлеева), восходили на горные вершины с мыслью о необходимости воскресить мёртвых («Математик» Александра Иличевского), познавали холодную правду Льда и Гранита («Всякий капитан – примадонна» Дмитрия Липскерова), в образе поэта-киллера мстили за исковерканный мир («Пражская ночь» Павла Пепперштейна), констатировали неминуемую кончину цивилизации под управлением Маниту – ложного бога, денег и монитора («S.N.U.F.F.» Виктора Пелевина). Яркие имена порою отступали, терялись в тумане непрояснённых, недовоплощённых мировоззрений, и перед читателем оказывались безымянные сознания, исполняющие свой ритуальный танец во имя идеи конца. Такова суровая правда «Чёрной обезьяны» Захара Прилепина и «Бураттини» Михаила Елизарова. Остался без имени и герой «Информации» Романа Сенчина. Обо всём успел рассказать персонаж, чувствующий близость смерти, но имени своего не назвал.

Приближался конец года, азартнее становилась борьба со злом. Герои смелее брали на вооружение метафизическую лексику, ад требовал от мастеров слова красочных, детализированных картин. В романе Павла Крусанова «Ворон белый» на мир движется антихрист – Зверь страшный и безжалостный, ужасный и красивый в своей абсолютной бесчеловечности. Объёмные страницы, воскрешающие в памяти кадры лучших кинотриллеров, посвящены явлению Зверя, воняющего предсмертным кошмаром и разрывающего тела на части. Антихристу противостоит «стая» бойцов-праведников, состоящая из Князя и Брахмана, Нестора и Рыбака, Матери-Ольхи и повествующего Гусляра. Эти герои апокалиптических времён преодолевают чёрное обаяние небытия, безболезненного угасания («Только бы очередной астероид не промахнулся…») и ценою жизни закрывают путь Жёлтому Зверю. Стиль заставляет вспомнить Милорада Павича: тысячи парадоксов, от расширяющих эстетическое сознание деталей слегка болит голова, эпический конфликт готов раствориться в затейливых мелочах. Когда Зверя называют «вырвавшимся из хтонических глубин мрачных хреном», изысканный крусановский гностицизм представляется избыточным, будто автор кокетничает с нами на эсхатологические темы. Что касается антизвериной идеологии, то это – просвещённый консерватизм, суть которого – «помнить», против либерального – «забыть». Мощная проблема последней борьбы со злом размазывается по игривому стилю. Зверь оказывается интереснее многоговорящих традиционалистов, потому что молчит этот «воплощённый экзистенциальный ужас нашей ничтожности перед чудовищной громадой равнодушного мироздания». Не болтает, следовательно, существует.

В художественном мире «Ворона белого» Павич встречается с Прохановым. Есть и у него новый роман. «Русский» предложен Александром Прохановым как зимний Апокалипсис, появившийся в журнале «Сибирские огни». И здесь потенциально эпический герой оказывается представителем густой поэтики необарокко. Долгая история жанра романа показывает, что героем должен быть сложный человек, а не дьявол. Но в бой зовёт не роман, а энергией борьбы насыщенный эпос. Именно поэтому Проханов пишет роман о дьяволе – об отвратительном карлике Кериме, исповедующем культ смерти ради превращения земли в ад. Он – миллиардер, почитаемый меценат, но и маньяк, существо, таскающее за собой преисподнюю, как чемодан. В керимовском аду оказывается эстет Серж, гений современной культуры и галантный любовник, дорастающий до простого понимания прохановского сюжета: компромиссы невозможны. Теряя товарищей и невесту, Серж узнаёт правду: современность – антимир; всё, что погрязло к компромиссе, разрушает Россию, – несмелые христиане и сторонники радикального ислама, деятели культуры и простые милиционеры, непростые олигархи и восхитительные возлюбленные, русские националисты и либеральные оппозиционеры. Дьявол коллективен, трудно без греха пройти по улицам родного города, едва прикрывшего бездну прихотливым дизайном. Остались лишь одиночки, способные принести себя в жертву ради Русской победы. Спасёт национальный метаисторический синтез, где мощь скульптуры, соединившей Рабочего и Колхозницу, сольётся с мифом о Гагарине, который заставит вспомнить о Есенине, Сталине и Андрее Боголюбском. Только так может победить Русское Возрождение. Серж взрывает Керима. Но можно ли взорвать дьявола банальным тротилом? Может быть, роман должен изгонять бесов силою своей психологической сложности, неким предэпосом?

Верующий автор, давно создавший свою картину мира, тянет за собой героя. Так у Александра Проханова, так и у Юрия Мамлеева в романах «Империя духа» и «После конца». Эти писатели и мыслители всей своей жизнью заслужили восхождение, а вот герои, похоже, нет. Так бывает: автор состоялся, узнал и достиг. И чтобы не оставаться одному, он создал себе героя, который есть сам писатель в пафосном литературном движении, в художественной автоканонизации.

Похожая история у Пелевина. Он опять поздравляет с Новым годом, разоблачая мир власти, денег и телевизора. Декабрь 2010 – «Ананасная вода для прекрасной дамы». Декабрь 2011 – «S.N.U.F.F.». Опять всё иллюзия, кроме сознания господствующего над миром автора. Каждая система имеет тот буддизм, который заслуживает. Когда-то у нас была деревенская проза, смягчавшая нравы позднесоветского человека, укреплявшая его дух, избавлявшая от суеты. Сейчас есть Пелевин. Пелевинский герой, будь то Грым или Дамилола Карпов, познаёт производство бездарных иллюзий во всех подробностях и начинает свой путь освобождения. Акцент вновь на иллюзиях. Здесь мощное пелевинское остроумие, превращение анекдотов в коаны, саркастические притчи, разоблачающие так называемую реальность. Хорошо отработанная система, напоминающая вечный двигатель, свободу герою не предоставит. Освобождение от иллюзий? Или их переносимость? Отказ-исход или ироническое понимание, предоставляющее шанс остаться в рамках системы с особым чувством непричастности? В конце каждого романа наступает просветление, герой понимает и уходит, чтобы, сменив имя и – слегка – дизайн существования, вернуться снова. Так связаны друг с другом «Священная книга оборотня» и «Ампир В», «Ананасная вода для прекрасной дамы» и «S.N.U.F.F.». Этим можно объяснить чувство непричастности и брезгливости к Пелевину многих недоброжелателей, которые видят в его текстах наглое явление сленга, упивающегося своими возможностями и хохочущего над читателем, готовым говорить о буддизме или революции. Чтобы бороться с сансарой современного человека, Пелевин специально сеет семена масскультуры. Что посеешь, то и пожрет тебя. Может, поэтому мат становится в новом романе совсем уж свирепым и не смешным.

У Мамлеева и Проханова, Пелевина и Крусанова над героем торжествует не только стиль, но и авторская вера в целесообразность воссозданной модели мира. Есть у нас и другие романы, в которых нет писательского кредо, а герой слаб и настолько маловыразителен, что необходим причудливый контекст, который съест персонажа, но оставит воспоминание о странном событии. Когда в герое нет сердцевины, надо создать суету, производящую объём и иллюзию особой реальности персонажа. У Олега Зайончковского («Загул») идёт борьба за обладание раритетной книгой, и жизнь скучного Нефёдова становится чуть веселее. У Всеволода Бенигсена («ВИТЧ») на первом плане образовалась вялая антиутопия, призванная показать бесталанность позднесоветской интеллигенции вместе с изучающим её героем – Максимом Терещенко. У Юрия Козлова («Почтовая рыба») скучно-эгоцентричный Пётр Рыбин, отравляющий бытие примитивными желаниями и философией низких компромиссов, явлен как апокалиптический субъект, к которому наведываются маленькие воланды. В романе Липскерова («Всякий капитан – примадонна») герой умирает трижды, но это не помогает читателю полюбить Нестора Сафронова, то от рака исчезающего, то от удара лодочного винта. Здесь есть разговаривающий Гранит, внушающий сыну Нестора, что ничто на свете не имеет смысла. Не зря этот парень долго сидел в холодильнике, съел три килограмма льда и обнаружил на теле чёрную дыру, из которой струился «адский холод». Он сумел исчезнуть. Когда есть Гранит, призывающий сбежать от бытия, жизнь героя перестаёт быть важной.

Заморожены, правда по-разному, героини Владимира Маканина («Две сестры и Кандинский») и Юрия Буйды («Синяя кровь»). Из маканинской Ольги Тульцевой болтливые, пустоватые мужички выкачивают деньги и энергию, в ответ подавая ей на грязном блюдечке иллюзию любви. Не будь над Ольгой вампирического Кандинского, она бы подхватила Артёма или Максима, родила кого-нибудь. Но удел Ольги – вздыхать о сильных братьях Орловых, погребённых давным-давно на Питерском кладбище. Вздыхать, открывать дверь очередному пустослову, взирать на авангардистские картины и медленно стареть, никак не участвуя в созидании собственной судьбы. Как у Олега Зайончковского: слабенький герой сильно влияет на автора. Он становится меньше, немного горбится, сливается с судьбой своего персонажа и вот уже сидит с Нефёдовым или Тульцевой, пьёт портвейн или чай, забывая (подсказка Липскерова), что game уже over. Липскеровские герои злее, наглее, беспардоннее, и это почти спасает текст. Наглость, презрение и полное обнажение своих тёмных мест – востребованные чувства и ситуации в современной литературе. Так живёт и разговаривает с нами Саша Живержеева из романа Анны Козловой «Всё, что вы хотели, но боялись поджечь».

Точно сказано в романе Буйды: Ида Змойро – синяя кровь. Её не интересует жертвенная жизнь женщины, сгорающей в муже, детях, повседневных обязанностях. Не радует ни вера, ни одна на всю жизнь любовь. Мир пуст, он напоминает не цветущий сад, а крематорий, завершающий не слишком длинную человеческую комедию. Только одинокому актёру, играющему по собственным правилам, дано превратить обыденное зло и скуку существования в искусство, сияющее драгоценным льдом. У настоящего актёра не должно быть внешнего режиссёра, он сам контролирует сюжет, отвечает за качество игры, не думая о Боге, забывая о зрителе.

Если тепло и житейская мудрость женщины – показатель качества души в художественном тексте, то в минувшем году литература сильно страдала и тяжело болела. Женщина – не свет, не радость, не любовь. У Пелевина Кая – высококачественный резиновый симулятор, решивший использовать выставленный хозяином максимальный уровень духовности и столь же серьёзный уровень сучности. У Прилепина к опаснейшей депрессии безымянного героя подталкивает хитрая, страстная шлюха. В романе Козлова вызывает отвращение Вера, не без удовольствия похоронившая мужа и готовая жадно продолжить жизнь-приключение. В романе Проханова невеста Сержа превращается в элитную проститутку. У Липскерова, неутомимого в ниспровержении гуманизма, без труда можно насчитать шесть заметных женщин. Все они «суки», «стервы» и ненасытные твари.

Хорошо, что всё-таки есть исключения. В романе Людмилы Улицкой «Зелёный шатёр» – женщины разных судеб, иногда способные, как генеральская дочь Ольга, любить своих избранников до самой смерти, уходить вместе с теми, кто избран ими. «Зелёный шатёр», раскрывающий судьбу поколения, рождённого в 30-х, приятен для чтения, классичен в своих сюжетных устоях и предсказуемо архаичен прохладной советской стариной. Герои Улицкой – интеллигенты с понятной этикой: никаких отношений с властью, нельзя служить режиму, надо слушать музыку, читать книги, хранить себя от быдла, уверенно и спокойно дистанцироваться от плебеев духа, допускать любой ход в защиту своей свободы, включая выезд из страны.

Герой повести Пепперштейна «Пражская ночь» тоже выезжает за пределы России, но у него принципиально иные задачи: не свою свободу носить в плотно закрытом футляре, а разобраться с теми, кто желает миру сгореть в символически осмысленном глобальном потеплении. Поэт-киллер Илья Короленко временами смотрится, как уайлдовская Саломея, увешанная лишними чувствами и ненужными бриллиантами. Что делать, любят современные творцы эстетику барокко и декаданса. Но это ещё и социальный герой: он знает, кто разрушил СССР, превратил Москву в нечистый город, погубил весну – как Пражскую, так и российскую. И он хочет пообщаться с этими грешными ребятами.

Герои новой, пока ещё не до конца воплотившейся агрессии стремятся выйти на первый план. Современный герой с возрастающей популярностью – Всеволод Емелин, использующий невесёлый смех как готовое к бою оружие. Прохановский герой пребывает в пафосе, стремясь объединить в себе высокие смыслы всех пяти русских империй прошлого и будущего. Емелин – в сарказме и юродстве, но это поза не без боевого потенциала. Перед нами версия массовой культуры, в которую активно включается русский дурачок, грозящий предстать разрушителем. Ему надоело сидеть перед телевизором (Пелевин здесь может стать неожиданным соратником) и смиряться с торжествующим маразмом. В нём тяжело ворочается нарастающая угроза. В емелинском герое – потенциал несмирения: не просто бунт внутри себя, а мрачное ожидание сигнала, замаскированное под трёп и стёб. Он постоянно хохмит, но достаточно зол – до потенциального садизма в отношении тех, кого не любит.

Агрессивный неконтакт с мирозданием очевиден в экспериментальном романе Михаила Елизарова «Бураттини. Фашизм прошёл». Герой здесь так и не появляется. Он не воплощается в тексте, оставаясь за порогом произведения, в которое врывается его мрачное сознание. Это сознание способно не только к шизофренической интерпретации мультфильмов и сказок, но и к проклятиям в адрес авторов страшной сказки о гибели Родины. Сознание в «Бураттини» – не воин света, а тяжёлый гностик, которого на каждом шагу подстерегают рассыпанные знаки тьмы: то морг, то гей-порно или монстры-гастарбайтеры, то внутренняя способность во всём угадывать присутствие смерти. Если это сознание всё-таки довоплотится в герое, он может послать мир так далеко, что и следа от мира не останется.

Захар Прилепин в «Чёрной обезьяне» похоронил знаменитого Саньку, который не смог пережить неожиданно начавшийся кризис среднего возраста, и хоронит что-то ещё, не названное, но мучительно переживаемое на каждой странице нового романа. Возможно, Саша ещё воскреснет, но пока всё место занял безымянный герой с зашкаливающей суицидальностью, с умением делать себе больнее, с поиском внешних апокалипсисов, которые объяснят внутренний провал, нарастающую безнадёжность. В книге «Грех», признанной лучшей в десятилетии, не так уж много состояния, обозначенного словом-заглавием. В «Чёрной обезьяне» много: герой замучен грехом. Герой знает, что может быть наказан. Прилепинский герой прошёл Чечню («Патологии»), был революционером-практиком («Санькя»). В своих глубинах, временно затянутых туманом, он знает, что надо искать – в том числе искать идею, способную заставить человека стоять прямо. Не похоже, что Прилепин осуждает Вэла Шарова, невеликого инквизитора «Чёрной обезьяны», с позиции привычного гуманизма. Здесь угадывается более сложный, пока ещё потенциальный сюжет. Шаров – некий чёрный Санька, переживший смерть и молодость, оказавшийся у власти, ищущий новые технологии для более серьёзной и жестокой революции. Чтобы изменить мир, традиционные способы не подходят.

На первый взгляд, Сенчин в новом романе «Информация» похож на самого себя в «Минусе», «Нубуке» или «Вперёд и вверх на севших батарейках»: опять серьёзно тормозящий герой никак не может почувствовать счастье, открыть в жизни радость. Но этот безымянный герой явно приходит после опыта «Елтышевых»: он жёстче, сильнее в осознании себя, сгустки тьмы очевиднее и рельефнее. Здесь энергия давно сформировавшегося несогласия с жизнью сочетается с умением использовать широкий объектив, вынести его за пределы персонального мирка, чтобы пространство расширилось, заставляя читателя вращать головой, отмечая значимые детали, появляющиеся и слева, и справа, и в душе самого героя. Раньше у Сенчина часто изображалось повседневное вялое пьянство. Теперь герой дорос до запоя, до белой горячки с липкими галлюцинациями. Жизнь – запой, но дело не только в алкоголе, а в особом мирочувствии, которое Сенчин пытается оформить так, как Луи Фердинад Селин – своё путешествие на край ночи, а Сартр – тошноту.

«Как превратить проклятую тоску в радость существования?», – вопрошает безымянный рассказчик. Нет ответа. Не мученик ли реализма Роман Сенчин? Как ни в каком другом произведении минувшего года, в «Информации» привыкаешь к герою, веришь в его существование, сочувствуешь его неудачам с Натальей, Аллой, Полиной, Ольгой. Кстати, в этом романе женщины живые, потому что дышат разным и свободны от автора. Сенчин не идеализирует открывающийся сюжет: верность той реальности, которая доступна герою, выбросит его из бытия. Не помогут ни отложенные деньги, ни водка-утешитель, ни многочисленные товарищи, которые совсем не друзья.

Может, нужна внешняя идея, чтобы реальность/реализм стали иными? Положительный ответ находим в романе Александра Иличевского «Математик». Гениальный учёный (сколько их – гениальных – ложатся в кладбищенскую землю, не дотянувшись до плодов своего ума), потеряв жену, утратив интерес к работе, увязнув в алкоголе, должен умереть, задохнуться от количества огненной воды и качества депрессии. Но успел понять: нужны горы. Стоит стать альпинистом и подняться на вершину, оставив внизу то, что убивало. Но главное в ещё одном шаге: надо найти вершину в своём почти пропитом сознании и начать воскрешать мёртвых. Что это – воскрешать? Необходимо в известном отыскать то, что даст по морде, приведёт в чувство и заставит служить нереалистической сверхидее. Возможно, к ней идёт и прилепинский герой. «Математик» – холодный роман. Будто под анестезией живёт Максим Покровский. Но для того, кто умирал, сойдёт и такой путь. Диониса, живущего в вине, Максим победил. Но Дионис может проявить себя и в реализации мифа о воскрешении мёртвых. Каким деянием обернётся он в практике жизни? Воля, которую сумел собрать герой Иличевского, должна куда-то устремиться.

Кем станут герои ушедшего года – философами, социальными лидерами или угрюмыми мироотрицателями? Холодные ребята с неслабым интеллектом, оставившие за спиной коммунизм и христианство, ненавидящие масскультуру за ежечасную проповедь дерьма, способные войти во власть, выдав себя за сильных и перспективных, чтобы заменить антихриста мира потребления духом элитарности, ледяного разума, постигшего пустоту и нашедшего возможный путь во льдах. Революция неогностиков – фантом, идея злого эстета, но есть в ней зерно, которое может насытить собой поле, где найдётся место каждому несогласному.

Современный человек по своей сути не эпичен, он хаотичен. Проханов, Мамлеев или Пелевин – для своих, но своих не так уж много. Они давно определились. Для тех, кто не определился, есть Прилепин и Иличевский, Сенчин и Пепперштейн, Емелин и Елизаров. Они и сами не знают путь героя, недоумевают, что делать с ним. Видимо, поэтому здесь может родиться будущее.

Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР