Совместимая несовместимость

№ 2012 / 5, 23.02.2015

Друзья считали Даниила Данина поэтоведом. Он действительно неплохо знал советскую поэзию. Но как критика его сгубили групповые пристрастия. В статьях сороковых годов Данин был безжалостен к своим оппонентам

Друзья считали Даниила Данина поэтоведом. Он действительно неплохо знал советскую поэзию. Но как критика его сгубили групповые пристрастия. В статьях сороковых годов Данин был безжалостен к своим оппонентам и чрезвычайно мягок к единомышленникам. Эта игра в политику оказалась очень опасной и чуть не привела способного литератора в тюрьму. Но впоследствии Данин свои таланты реализовал в другом проекте. По сути он заложил основу для нового направления – кентавристики. Бывший литературный критик создал науку о совместимой несовместимости. Писатель предложил не столько искать внеземной разум, а готовить себя для будущего контакта с гостями с других планет.







Даниил ДАНИН
Даниил ДАНИН

Настоящая фамилия Даниила ДанинаПлотке. Он родился 28 февраля (по новому стилю 10 марта) 1914 года в Вильно. Его отец – Семён Давидович Плотке – был инженером-механиком, мать – Елена Аркадьевна – работала врачом. Даниил был младшим сыном и имел двух старших братьев – Григория и Бориса.


Осенью 1915 года большая семья Плотке, спасаясь от приближавшейся немецкой армии, перебралась в Петроград. Когда же началась гражданская война, они все переехали в Москву. Воспитали Даниила Плотке уже чисто в советском духе. Художник Борис Жутовский рассказывал: «В начале 30-х такая манера была – пионерский отряд как-то назывался. Был и такой – «Бригада Маяковского». К ребятам там «прикрепляли» взрослых деятелей культуры. Яхонтов, Кирсанов, Безуменский. И Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Начальником бригады был 16-летний Даня. Мэтр принял игру и установил для своего «вожатого» венский стул за кулисами. Бесплатный. Так любопытный Даня просмотрел все спектакли Всеволода Эмильевича десятки раз. «Помню всё до мельчайших деталей, Боба, но в профиль». А на конференции пионеров в августе 29-го озорной Даня пятым пунктом записал «полинезиец». Так и было: русских столько-то, украинцев – столько-то, полинезиец – один».


Получив семиклассное образование, Плотке устроился литсотрудником в редакцию «Комсомольской правды по радио». Потом он два года отучился в техникуме и стал лаборантом в НИИ химии твёрдого топлива. А дальше его дорога пролегла в Московский университет: в 1933 году Плотке был принят на химический факультет. Но через три года он решил, что выбрал не ту специальность, и заново выдержал вступительные экзамены уже на физический факультет МГУ.


Первый удар на Плотке обрушился весной 1938 года. Чекисты арестовали его отца, участвовавшего в строительстве Челябинского тракторного завода. Следствие затянулось, и бывший инженер-механик так и не дождался суда, скончавшись осенью в тюремной больнице. Чтобы забыться от горя, Даниил Плотке решил загрузить себя по полной программе. В дополнение к физфаку он поступил в Литературный институт, где вскоре сдружился с Евгением Долматовским, Маргаритой Алигер и другими талантливыми поэтами. Параллельно талантливый физик и лирик стал подрабатывать литконсультациями в журнале «Литучёба».


Перед войной Плотке, избрав своим псевдонимом фамилию Данин, задумал два цикла статей: «Чувство времени и поэтический стиль» и «Поэзия последних лет». Но опубликовать ему удалось только пару материалов.


Хорошим ли Данин оказался критиком? И да, и нет. В отличие от большинства своих сверстников он был очень начитанным. Ему, видимо, хотелось стать открывателем новых талантов. Но в свою группу Данин принимал не всех, а только тех, кто был ему близок по взглядам. Остальных он держал на расстоянии. И совсем не случайно формальные изыски для него значили куда больше, нежели чувства. Однако рациональные методы срабатывали не всегда. Может, поэтому он так легко стал жертвой розыгрыша Сергея Наровчатова, который после финской войны в один присест сочинил чуть ли не полсотни стихотворений за свою возлюбленную Нину Воркунову. Эту мистификацию Данин принял за чистую монету. Наровчатов вспоминал: «На вечере в МГУ, где Воркунова читала стихи, её вдруг расхвалил Данин, перед тем обругавший мои стихи. Я тогда немало злорадствовал» (С.Наровчатов. А главное, дул береговой ветер. М., 2010).


Когда началась война, Данин, уже имея диплом об окончании физфака МГУ, но ещё не успев окончить Литинститут, собрался в армию. Но ему как белобилетнику в военкомате в призыве отказали.


В это время в Союзе писателей объявили запись добровольцев. Данин связался со своим приятелем из «Нового мира» Борисом Руниным. Позже Рунин в своих мемуарах писал, как восьмого или девятого июля они «с утра отправились на улицу Воровского, 52, в оборонную комиссию к автору известной тогда книги «Преступление Мартына» Владимиру Бахметьеву, который этой комиссией ведал. Но Бахметьев отправил нас к секретарю парткома Хвалебновой. Дело в том, что хотя мы и работали в редакциях и печатались в журналах, но в Союз нас ещё не приглашали (тогда такая форма практиковалась), сами же мы подавать заявление о приёме пока не решались. Однако Хвалебнова нас не знала и, воспользовавшись тем, что мы не члены ССП, именно на этом основании отказала нам. Совершенно обескураженные, мы стояли в вестибюле столь притягательного для нас «дома Ростовых», не зная, что теперь делать и как быть. Ведь мы уже оповестили родных и друзей о своём решении. Я даже успел зайти к себе в «Новый мир» и поставить в известность ответственного секретаря редакции Юрия Жукова о том, что ухожу на войну. И вот такая незадача! По счастью, в этот момент в вестибюль поднялся по лестнице заместитель Хвалебновой, мой однокашник по Литературному институту Михаил Эдель. Узнав, в чём дело, он не без иронии произнёс: «Хотите, ребята, по блату попасть на фронт? Ладно, устроим». Не прошло и четверти часа, как всё уладилось. Мы вышли из Союза писателей с предписанием явиться со всем необходимым в общежитие студентов ГИТИСа в Собиновском переулке, где находился один из пунктов формирования Краснопресненской дивизии. Отчётливо помню тот нескончаемо долгий знойный день в самом разгаре лета. Помню ни с чем не сравнимое чувство полуторжества-полутревоги, которое не мог не испытывать я, отдавая себе отчёт в том, что вот сейчас сам, по своей воле решительно и бесповоротно меняю свою судьбу, вмешиваюсь в её естественный ход. Помню даже строчку Пастернака, почему-то привязавшуюся в тот день ко мне, очевидно, навеянную видом пышных деревьев Никитского (ныне Суворовского) бульвара:







…Разгневанно цветут каштаны.



Изнывая под тяжестью рюкзаков, мы с Даниным молча шагали к цели, отчётливо понимая, что для нас начался новый отсчёт времени, как сказали бы теперь, что всё, что было до сегодняшнего дня, вот-вот станет прежней жизнью». Тогда, 11 июля 1941 года Данин стал бойцом писательской роты в 22-м стрелковом полку 8-й дивизии народного ополчения. А потом было окружение.


Историю своего спасения Данин впоследствии подробно описал в книге «Бремя стыда». Он рассказывал: «Мне тогда неслыханно повезло на заснеженно-слякотной платформе Нарофоминска. В разбитых ботинках, рваной шинелишке и пробитой осколком пилотке, с разряженным на два патрона чужим наганом в матерчатой кобуре, без вещмешка, денег и хоть какой-нибудь военной справочки, словом – совершенно бездокументный, я ни к кому не рисковал обращаться ни за какими советами и разрешениями. Но зато и не был принят за дезертира носившимся вдоль пассажирского состава начальством. То был ночной поезд в Москву – последний дачный поезд по Брянской дороге. Он шёл без расписания и без огней. И счастливо доставил в Москву окруженца-ополченца на рассвете несчастливого в её истории дня, заслужившего горько-ироническое прозвище «Дня патриотов». Именно в этот день – 16 октября 1941-го начался исход москвичей из столицы. Я ж – москвич – в неё вошёл!» (Д.Данин. Бремя стыда. М., 1997).


Потом, правда, Данина попытались обвинить во всех смертных грехах. Но его защитил своим авторитетом личный враг Гитлера – Илья Эренбург. Уже в январе 1961 года Данин в одном из писем Эренбургу напомнил: «Глубокой осенью сорок первого года вы великодушно избавили меня от чудовищных и нелепых обвинений молодого литератора-ополченца, вернувшегося из окружения под Вязьмой».


После выхода к своим Плотке из ополчения был переведён в действующую армию и назначен в редакцию газеты 10-й армии. Когда наступление немцев под Москвой удалось остановить, у него образовалась небольшая передышка. Воспользовавшись паузой, он подал заявление в Союз писателей. Одну из рекомендаций ему дал Степан Щипачёв. На каком-то клочке бумаги поэт 26 декабря 1941 года коротко написал: «Считаю тов. Д.Данина принципиальным и талантливым критиком. Рекомендую его в члены Союза советских писателей». 2 января 1942 года под этим абзацем расписался Александр Фадеев. Вся его рекомендация состояла из одного слова: «Поддерживаю». Третью рекомендацию Данину подписал Павел Антокольский.


Поразительно, но даже на фронте Данин находил возможность для продолжения занятий литературной критикой. Так 3 октября 1942 года он опубликовал в газете «Литература и искусство» статью о поэме «Василий Тёркин» Твардовского. Критик отметил: «Первое чувство, которое вызывает поэма Твардовского, – радость. Радость – потому что совсем неожиданно появился у тебя и у твоих фронтовых товарищей единственный в своём роде, неунывающий, простой и верный друг. Он будет надёжным, милым спутником на трудных дорогах войны. Он будет всегда, во всех испытаниях незримо с тобой, то весёлый, то печальный, но неизменно сильный, неунывающий… Твардовский создал неунывающего героя».


Потом Данина зацепило опубликованное в «Красной звезде» стихотворение Пастернака «Смерть сапёра». Эмоции настолько его захлестнули, что он написал Пастернаку письмо. В ответ поэт сообщил: «Милый Даниил Семёнович! Благодарю Вас за сердечное письмо. Его нельзя оставить без ответа. У меня действительно были серьёзные намеренья, когда я писал «Сапёра». Его немного изуродовали (даже его!), как всё, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля – экономили, смелые – проделаю; вынести – глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того, выпустили одну строфу. Это противно. Вы в большом заблуждении, думая, что Ваши чувства в каком-то смысле общие и распространённые среди многих. Я привык осторожно обращаться с общностями, как «народ», «армия», и пр., и никогда не любил романтизма, даже когда он не был ещё официально признан. Вы ошибаетесь, думая, что я со своим миром и люди, подобные мне (даже с большими именами), кому бы то ни было нужны и на деле заслуженно известны. Ничего подобного. Обидная курьёзность нашего явленья достаточно определилась именно в последнее время и дальше будет только расти. Я никогда не возвеличивал интеллигента и не любил его, как и романтика; но не поклонялся и невежеству. Темнота самоутверждённая и довольная собой ни к чему меня не склонит. Я не верю в успешность своих нынешних усилий. Вы спрашиваете о поэме. Я начал её с другими надеждами. Но общий тон литературы и судьба отдельных исключений, отмеченных хоть какой-нибудь мыслью, обескураживают. Проработали Зощенку, навалились на Асеева, после многих лет пустоты и холода позволившего себе написать по-человечески, кажется, очередь за Сельвинским. Всё равно. Я теперь никого не люблю. Я стал взрываться по другим причинам, и с такой резкостью, что это меня когда-нибудь погубит. Посылаю Вам «Поезда». Это книжка никчёмная и конфузная по запоздалости, малости размеров и случайности содержанья. Лучшее из военных («Русскому гению») и лучшее из переделкинских (единственных живых страниц книги) «Вальс с чертовщиной» выкинуты. Стихов, как переделкинские, должно было быть вдесятеро больше, их нужно было бы, как и вообще всякую свою литературу, прозу, драматургическое, писать постоянно, а не переводить десятилетиями с недельными отступлениями. Сейчас один из театров заказал мне «Отелло». Надо жить. Ещё раз спасибо. Не старайтесь меня разубеждать. Писать письма мука и бесполезное дело, я их от Вас не жду. Вы и так слишком много мне сказали. Ещё раз спасибо. Ваш Б.Пастернак».


В сентябре 1944 года Данина в 3-м артдивизионе прорыва РГК на Первом Украинском фронте приняли кандидатом в члены ВКП(б). Окончание войны его застало уже в Чехии. А демобилизовался он лишь 5 апреля 1946 года. И тут же критик напечатал в «Литгазете» хвалебную статью «Черты естественности» о поэтических поисках Твардовского.


Дома Данина ждала Софья Разумовская. Она была на десять лет его старше и работала редактором в журнале «Знамя» у Вишневского. «Своему редакторству, – писал критик, – она отдавалась, как другие женщины круглосуточному материнству. Она не служила редактором. Она служила литературным судьбам. И в состав этих судеб для неё входило всё жизнеустройство подданных. И те, чьи рукописи она привечала, стремительно становились её домашними друзьями».


Расставшись с армейской шинелью, капитан запаса Данин устроился в аппарат правления Союза писателей. Он стал заместителем председателя комиссии по теории литературы и критики. Но большой пост ему не пошёл на пользу. Аппарат вынудил его ловчить и приспосабливаться к мнению начальства. Это особенно ярко проявилось в феврале 1948 года во время обсуждения в Союзе писателей книги Твардовского «Родина и чужбина». Данин, который ещё недавно писал о Твардовском только в восторженных тонах, уловив мнение руководства, изменил своё отношение к писателю на 180 градусов. Он заявил, что в своих записках о войне Твардовский выступил как «чувствительный созерцатель, который не думает о том, как трудна бывает, как драматична бывает жизнь, о том, как выходить из этого драматизма и как сделать, чтобы люди жили лучше и проще на свете, – он испытывает жалость и сострадание, он любуется чертами смирения, покорности судьбе, покорности обстоятельствам, какие есть у этих людей, о которых он пишет».






Писатель Даниил ДАНИН и художник Борис ЖУТОВСКИЙ
Писатель Даниил ДАНИН и художник Борис ЖУТОВСКИЙ

Разнос, который устроил Данин Твардовскому, вписывался в общий курс критика, направленный на скорейшее удаление из Союза писателей Фадеева и всяческое усиление позиций Симонова. До этого он опубликовал статью «Нищета поэзии», разоблачавшую Анатолия Софронова. А потом резко осудил в печати одну из «колхозных» поэм Николая Грибачёва. Естественно, Софронову с Грибачёвым это не понравилось, они сами метили на место Фадеева. Поэтому два литературных генерала всё сделали, чтобы удалить ангажированного критика из аппарата Союза писателей. Для этого они воспользовались развернувшейся в стране кампанией по борьбе с космополитами.


В начале февраля 1949 года Софронов организовал в Союзе писателей закрытое партийное собрание. В своём докладе он обвинил Данина в антипатриотической, подрывной работе. Софронов заявил: «Литературный критик Д.Данин, кандидат в члены ВКП(б), специализировался на избиении молодых советских поэтов. За один год он оклеветал шесть ценных поэтических произведений, в том числе патриотические поэмы Недогонова «Флаг над сельсоветом», Грибачёва «Колхоз «Большевик», Данин выступал в защиту Нусинова и его клеветнической книги о Пушкине». Эту цитату потом привёл в своём донесении на имя секретаря ЦК ВКП(б) Г.Маленкова и руководитель Агитпропа Д.Шепилов.


Софронова поддержали В.Ермилов, М.Шагинян и Вс. Вишневский. Через неделю после собрания на критика публично набросился уже Грибачёв. В своей статье «Против космополитизма и формализма в поэзии» он со страниц «Правды» подчеркнул: «Во главе критиков-формалистов – буржуазных эстетов стал Д.Данин, унаследовавший гнусные методы космополитов, в своё время травивших Маяковского и возвеличивавших Б.Пастернака и А.Ахматову».


Грибачёв просто неистовствовал. Он писал: «Д.Данин, этот отъявленный космополит, критик-формалист, всякое новое имя встречал критической зуботычиной. В статье «Мы хотим видеть его лицо», напечатанной в «Литературной газете» и подводящей итог поэзии за 1947 год, Данин облил чёрной краской всю поэзию, зачеркнул, в сущности говоря, все шесть поэм советских поэтов, напечатанных за год, только по отношению к одной сделав барски-пренебрежительное допущение, что она может заинтересовать читателя (а может и не заинтересовать, по логике вещей). Это была поэма Недогонова «Флаг над сельсоветом», уже получившая к тому времени широкое признание читателя. Вот как, по Данину, выглядела поэзия 1947 года: «И всюду одна и та же черта: человек без лица, человек, охарактеризованный только признаками его профессии, его действования (!), – сиюминутошными (!) обстоятельствами его жизни». Между тем именно в области поэзии за 1947 год было присуждено больше Сталинских премий, чем за какой бы то ни было другой. Из шести поэм, опороченных Даниным, две были удостоены Сталинской премии первой степени. Но даже это не остановило ретивого критика-космополита: менее чем через год он снова атаковал эти поэмы и, прибегая к заумному, птичьему языку, извиваясь ужом в туманных формулировках, попытался вторично охаять и опорочить их. Почти вслед за тем Данин ошельмовал не лишённую некоторых недостатков, но безусловно талантливую первую поэму молодого автора – поэму «Тула» Г.Горностаева.


Данин всячески подчёркивает, что искусство интереснее и важнее самой жизни, что жизнь – штука серая, она сама по себе, а искусство – само по себе. В статье «Преодоление страданий», появившейся в журнале «Знамя» через год после победы над Германией, Данин докатился до чудовищной клеветы на героических защитников города Ленина. Говоря о легендарных днях блокады, когда ленинградцы проявили мужество и непоколебимую стойкость, которые поразили весь мир, беспредельную любовь к советской Отчизне, великую высоту помыслов и чувств, присущих людям, воспитанным большевистской партией и советским строем, критик-космополит посмел обливать грязью светлый подвиг ленинградцев. Он писал, что ленинградцы вели «пещерную борьбу за существование», которая «выпускала на волю все тёмные инстинкты человека, была готова уничтожить всё…» Он истолковывает войны, в том числе и Великую Отечественную войну советского народа, как «очищение души» человека, по существу протаскивая на страницы советского журнала бред фашиствующих мракобесов, бормочет о «втором рождении человека, обретающего в чужой доброте и новой любви, казалось бы, утраченный источник жизненной силы и мужества». Так может писать о священной для советского народа войне против извергов рода человеческого только «беспачпортный бродяга», человек, лишённый не только любви к советскому народу, совершившему великий благородный подвиг – разгромившему фашизм, освободившему народы Европы от фашистского рабства, спасшему цивилизацию мира от фашистских погромщиков.


Данин нагло извращает гениального русского критика Белинского. Он пишет: «Хочу заметить, что определение «эпическая поэма» носило в устах Белинского крайне недружелюбный, чтобы не сказать – презрительный характер». Это наглое обращение с литературным наследством великого критика может допустить только безродный космополит. В действительности же Белинский называл эпическими произведениями «Тараса Бульбу» Гоголя, «Бориса Годунова» Пушкина и многие поэмы Пушкина и Лермонтова. Презирал же Белинский в действительности разные «Петриады», лишённые национального колорита, оторванные от жизни, рабски подражательные.


Для чего же понадобилась Данину клевета на эпос, как не для того, чтобы ошельмовать, охаять лучшие произведения классической и крупнейшие произведения советской литературы. Космополит Данин требовал от писателей изображения в их произведениях «конфликта в сознании», раздвоенности сознания, морально-идейной неполноценности советского человека. В последнее время отъявленные реакционеры американские «критики-философы», объявив Теодора Драйзера «натуралистом», проповедуют распад личности, оплёвывают человека. Наиболее ярким выразителем такого течения является Сартр. А Данин попросту перепевает клеветников и их клевету переносит на советского человека!


Данин избивает и извращает всё передовое, новое, здоровое в нашей литературе. А кого он защищает?


В той же статье, напечатанной в журнале «Новый мир» (№ 10, 1948 г.), – «Страсть, борьба, действие» – Данин, пользуясь иезуитским трюком, как бы задавая вопрос от имени студента 2001 года, пытается, в частности, поставить поэзию М.Алигер в один ряд с самыми лучшими произведениями советских писателей. А так ли идейно-политически цельна поэзия М.Алигер?» («Правда», 1949, 16 февраля).


После таких обличительных статей Данин был с треском исключён из кандидатов в члены ВКП(б). Но он с этим не согласился и подал апелляцию в горком партии. Однако рассмотрение его дела почему-то стало затягиваться. Не дождавшись комиссии, критик в мае 1949 года устроился коллектором в 4-ю экспедицию 3-го геологоуправления и уехал на Ангару. Полгода Данин провёл в поле, а потом столько же занимался обработкой материалов в камерелкоме. Позже он о своих сибирских приключениях написал повесть «Верность», которая так и осталась неопубликованной.


Заседание парткомиссии при Московском горкоме по делу Данина состоялось лишь 22 апреля 1950 года. Старые большевики практически единогласно сняли с бывшего фронтовика все обвинения в космополитизме, ограничившись объявлением строгого выговора «за идеологические ошибки в работе критика-коммуниста».


Реабилитировавшись, Данин вернулся к занятиям поэзией. Но теперь он стал крайне осторожен при выборе героев для своих новых статей. Литературных генералов критик уже не цеплял. Он взялся хвалить провинциальных авторов, о чём потом не раз жалел. В своих мемуарах «Бремя стыда» Данин рассказывал, как в 1950 году его вновь допустили до страниц «Литгазеты» со статьёй «о молодом поэте Ф.». Ф. – это Владимир Фёдоров, живший тогда, кажется, в глухой провинции и который – самое главное – не был в ту пору замечен ни в каких литературных баталиях.


Позже жена Данина – Софья Разумовская помогла мужу с подработкой в журнале «Знамя». Однако весной 1953 года в журнал пришла комиссия Союза писателей. Ознакомившись с внутренними рецензиями критика, Твардовский решил отомстить и на обсуждении итогов проверки заявил: «Надо было начать с продукции людей, ознакомиться с ней и показать: «Смотрите, как пишет Данин, как он уродует произведения молодых!» Вот откуда надо было начинать. Надо было показать, что они вредят в редакции». Кстати, нелюбовь к Данину Твардовский сохранил до конца своей жизни. В своём дневнике ещё в 1962 году он заметил: «Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны и [нрзб.] вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там – в Пастернаке, Гроссмане (с которым опять волынка по поводу заглавия очерка) и т.п. – Этого не следует забывать».


Естественно, проработочные кампании для Данина бесследно не прошли. Он в чём-то надломился. Из кандидатов в члены КПСС его перевели лишь в мае 1956 года.


Решив завязать с критикой, Данин, вспомнив о своём довоенном увлечении химией и физикой, занялся популяризацией достижений мировой науки, придумав ежегодный альманах «Пути в незнаемое». Он нашёл свою манеру подачи сложного материала. Не случайно его книга «Неизбежность странного мира» в 1961 году была выдвинута на соискание Ленинской премии.


В конце 1962 года руководитель Московской писательской организации Степан Щипачёв, чтобы уравновесить представительство разных литературных группировок и течений, предложил ввести Данина в редколлегию создававшегося на базе газеты «Литература и жизнь» еженедельника «Литературная Россия». Но уже через год писатель, не сработавшись с редактором Константином Поздняевым, подал заявление об отставке. Кажется, в еженедельнике был опубликован только один его материал – некролог «Памяти Олега Писаржевского» («ЛР», 1964, 27 ноября).


К слову: неприятие газеты у Данина сохранилось до последних дней. Его нелюбовь позднее переросла в ненависть. Когда осенью 1993 года власть расстреляла парламент, он, поддержав осуществлённый Ельциным госпереворот, подписал письмо 42-х с требованием в нарушение законов запретить в том числе и еженедельник «Литературная Россия».


Поменяв род деятельности (уйдя из критики в область научно-популярной литературы), Данин тем не менее сохранил интерес к политике. Он считал себя, безусловно, либералом и яростным антисталинистом. В этом плане писатель упорно продолжал делить литературный мир на своих и чужих. Своими для него были Гроссман, Давид Самойлов, с оговорками Симонов, Сельвинский. А в чужих по-прежнему числились Софронов, Грибачёв и всё их окружение.


Конечно же, Данин очень хотел вернуть себе былое влияние на современников. Самойлов 26 сентября 1963 года записал в своём дневнике: «Разговор с Даниным о моих стихах. Он изображает человека, объевшегося поэзией. Впрочем, замечания по строчкам дельные». Потом он через Овадия Савича передал Эренбургу, что из новых частей мемуаров «Люди. Годы. Жизнь» надо изменить оценку Сталина, убрав фразы типа «ценя ум и волю Сталина». Однако стать новым идеологом либеральной интеллигенции Данину так никто и не предложил.


В шестидесятые годы писатель взялся для «ЖЗЛ» писать книгу о великом физике Резерфорде. Неожиданно выяснилось, что большинство материалов об этом учёном имелись только на английском языке. Данин не растерялся, он стал учить новый язык по «Трём поросятам». И у него это получилось. А следом пришла и первая награда: в 1967 году писатель получил за научно-популярный фильм «В глубинах живого» Госпремию России имени братьев Васильевых.


После Резерфорда Данин собрался писать о Нильсе Боре. «Но ясно, – признался он в конце 90-х годов в интервью Елене Иваницкой, – что я не мог, только что закончив одну книгу, немедленно приступить к другой. Возникала пауза. Долгой она будет или короткой, я не знал, но понимал, что, во всяком случае, несколько месяцев. Я решил каждый день что-нибудь писать и действительно в течение года делал записи 365 раз. Это нельзя было даже назвать дневником: иногда три строчки, иногда три страницы, иногда одна фраза, иногда короткая новелла».


Потом Данин про этот дневник забыл. Возникли другие проблемы. Вернулся он к нему лишь через десять лет. Жена, прочтя его записи конца 60-х годов, сказала ему: «Знаешь, это лучшее, что ты написал».


В том дневнике оказалась и эта запись: «Я завидую моим друзьям-художникам – у них есть краски и кисти, композиторам – у них есть инструмент, физикам – у них есть лаборатория, есть материал, с которым они работают. Словом, у всех есть две вещи – материал и ремесло. Беда литератора заключается в том, что у него нет ремесла и, в сущности, нет материала. Нельзя считать материалом бумагу, а ремеслом – вождение по бумаге ручкой. Но у литератора есть слово. Так, может быть, не завидовать, а понять и почувствовать слово – материалом, а ремеслом – обращение с ним».


Эти записи подтолкнули Данина к новой книге, которая первоначально посвящалась одному Пастернаку. «Я обожал его с детства, – говорил писатель в интервью Иваницкой, – потом был с ним в хороших отношениях – это нельзя было назвать дружбой, нет, но это было доброе знакомство. Я встречался с ним редко, всякий раз для меня это было событием, для него – нет, конечно, но он хорошо ко мне относился. Я подумал: мне уже шестьдесят шесть, нужно записать свои воспоминания о Пастернаке, а то ведь поздно будет – забудешь, помрёшь… И я начал писать. У меня не было никакого плана, но я вспомнил тот опыт ежедневного писания в 67-м году, и абзац за абзацем, страница за страницей под воздействием пастернаковского духа, который словно бы витал надо мной – так я чувствовал, – текст начал складываться. Когда я понял, что пишу книгу о Пастернаке, у меня было ощущение такой ответственности перед словом, перед фразой, что невольно получался какой-то поэтический лад. Рифмовать в прозе – безвкусно, даже противно. Но чувствовать некий ритмический рисунок необходимо».


Так стала складываться книга «Бремя стыда». Она начиналась без какого-либо плана. Но потом вылилась в исповедь о судьбе целого поколения.


Книга писалась долго. В сентябре 1981 года Данин похоронил свою первую жену – Софью Дмитриевну Разумовскую. Детей у них не было. Писатель впал в отчаяние. Вернула его к жизни старинная приятельница Наталья Мостовенко-Гальперина. Он на ней женился. «В новом браке, или – лучше – в новой любви, – признался Данин весной 1987 года вдове Виталия Семина, – мне очень посчастливилось».


Мостовенко сама много писала и своим энтузиазмом заразила мужа. В 1995 году фонд Горбачёва издал её «Дневник оптимистки в интерьере утрат». А потом нашёл своего издателя и Данин.


Последним увлечением писателя стала кентавристика. В 90-е годы он организовал в Российском государственном гуманитарном университете курс по новому предмету и читал лекции о сочетании несочетаемого и о тонкой структуре парадоксов.


Умер Данин 14 марта 2000 года в Москве. Урна с прахом покоится теперь на Введенском кладбище.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.