И вторые станут первыми

№ 2012 / 5, 23.02.2015

«Пуш­кин, Лер­мон­тов, Не­кра­сов – тру­ба­ду­ры чуж­дых клас­сов» – так пи­сал один по­эт-юмо­рист, ос­то­рож­но кри­ти­куя вуль­гар­ный со­ци­о­ло­гизм в не­бе­зо­пас­ное для кри­ти­ки вре­мя. Упо­мя­ну­тая им три­а­да по­этов ка­за­лась с кон­ца XIX ве­ка по ко­нец ве­ка XX-го вер­ши­ной рус­ской по­эзии.

«Пушкин, Лермонтов, Некрасов – трубадуры чуждых классов» – так писал один поэт-юморист, осторожно критикуя вульгарный социологизм в небезопасное для критики время. Упомянутая им триада поэтов казалась с конца XIX века по конец века XX-го вершиной русской поэзии. Но прошло исторически немного времени, и двое из этой триады утратили свой статус. Правда, случилось это незаметно и неосмысленно. Поэтому хотелось бы остановиться поподробнее на данном весьма важном и любопытном феномене.

Сразу выдвину свой небесспорный тезис – в звании второго русского поэта XIX века Тютчев заменил Лермонтова, а Некрасова оттеснил на задний план Фет.

Помнится, кто-то из серьёзных советских писателей размышлял о том, что не погибни Лермонтов так рано, он бы превзошёл Пушкина. И подобный ход мыслей, что в середине XX века, что в его начале, не вызывал удивления. О Лермонтове много писали, о нём спорили. Мережковский, властитель дум, наваял крупное эссе – «М.Ю. Лермонтов – поэт сверхчеловечества», Бальмонт, другой корифей эпохи, посвящал ему высокопарные строки: «Нет, не за то тебя я полюбил, /Что ты поэт и полновластный гений… /О Лермонтов, презрением могучим /К бездушным людям, к мелким их страстям, /Ты был подобен молниям и тучам…» Он вне всяких сомнений считался вторым русским поэтом после Пушкина.

Сегодня же Михаил Юрьевич, говоря упрощённо, начисто забыт. То же самое можно сказать и о бедном Некрасове, кумире молодёжи на протяжении нескольких поколений, чьи похороны так встряхнули и Достоевского, и Тургенева. Уже в позднесоветское время был налицо разительный контраст между школьной программой с её ужасно муторными для учащихся «Мцыри» и «Кому на Руси жить хорошо» и реальной практикой литературоведения и критики, когда, несмотря ни на какое идеологическое давление, статей (если не книг) о Тютчеве и Фете выходило куда больше, чем о Лермонтове и Некрасове. Живой интерес проявлялся именно к первым двум, недооценённым и не до конца прочитанным при жизни и в первые десятилетия после смерти. Действительно, на человека, сказавшего бы, например, в чеховские времена, что Тютчев выше Лермонтова (в наше время – тезис вполне приемлемый и допустимый), посмотрели бы как на сумасшедшего. Примерно так же была бы воспринята попытка утверждать, что как поэт Фет никак не ниже Некрасова.

В этой эволюции взглядов и отношений мне более всего интересна её неосмысленность. Конечно, литература – не табель о рангах, хотя Чехов вполне гениально в своей одноимённой юмореске показал, что можно, и оперируя местами в иерархии, тонко показать различия между писателями. Но всё равно непонятно, почему перенос внимания с Лермонтова на Тютчева не сопровождался осмыслением общей картины русской поэзии в историческом аспекте? Например, нельзя было прочитать в каком-то справочнике или пособии по литературе нечто вроде «Л. на протяжении последних десятилетий уступил своё место в пантеоне русских поэтов Ф.Тютчеву, зримым признаком чего служило падение интереса как читателей, так и литературоведов к первому и переход его ко второму».

Почему Тютчев победил Лермонтова? – вопрос непростой. Полагаю, что с М.Ю. сыграло плохую шутку именно его понимание как «второго Пушкина», «недоПушкина», так сказать. Он воспринимался как пусть блестящий, но эпигон. Ну а поскольку в нём не было пушкинского размаха и разнообразия, да и вообще, роль Пушкина априори неповторима – как основоположника, то понятно разочарование читателей нового времени. Для них стихи Лермонтова звучат слишком риторично по сравнению с Александром Сергеевичем, водянисто. Трагедия же Печорина могла всерьёз волновать только его современников, для которых «лишний человек» был фигурой новой. Лермонтов был истинным романтиком со всеми родовыми слабостями, о которых хорошо написал в своё время Поль Валери, критикуя романтиков французских – Мюссе, Ламартина, де Виньи – мол, «поэзию слагают не из чувств, а из слов». То, что придавало ему силу в веке XIX, сегодня является его слабым местом. Сознательная ориентация на Байрона повредила поэту, сделав его лишь одним из последователей британского лорда.

Напротив, Тютчев во всём оригинален, одновременно и неповторим и никого не повторяет. Его неплодовитость, подчёркнутое любительство, работа сугубо в «малом жанре», однообразие тем совсем не мешают, благодаря «необщему выражению лица». В его пользу перевешивают своеобразный язык, умение передать мгновенное чувство без утраты непосредственности. Архаизмы Тютчева кажутся более интересными, чем вполне современный и потому как бы банальный язык Лермонтова. Космический трагизм Михаила Юрьевича, его демоны и избранники, обличения пустоты света менее берут за душу, чем простые человеческие эмоции Фёдора Ивановича. Конечно, и у него были свои пунктики по части патриотизма и славянства, но и они кажутся вполне родными и понятным, в отличие от в общем-то устарелого и абстрактного пафоса Лермонтова.

Таково моё объяснение перемены мест в слагаемых русской поэзии. При этом я лично совсем не считаю данную рокировку верной. Рискну утверждать, что поэтического мастерства у Лермонтова всё-таки больше. Другой вопрос, что он расходовал его в старых сковывающих формах, и потому не смог в итоге получить того признания, что и Тютчев. Плюс перекормленность им в школе.

Примерно та же картина и с Некрасовым. Лев Лосев как-то писал мне: «Его интеллигенция советского времени невзлюбила просто из-за его официального статуса как предтечи революции и т.п. А для меня он вроде как русский Бодлер, поэт города, прежде всего. Или Достоевский в лирике». От себя добавлю, что параллель Бодлер-Некрасов давно мне казалась весьма уместной. Оба 1821-го года рождения, и над обоими витал дух века – столкновение романтизма и меркантилизма, конфликт зарождающегося капитализма с его мещанством и неиспорченной цивилизацией человеческой души.

Что касается Фета, воплотившего в себе эту двойственность века – служака-гусар, удачливый сельский хозяин, пишущий на досуге гениальные стихи, то он счастливо избежал неприкрытой некрасовской социологии в поэзии. Он писал о вечном – и выиграл, в сопоставлении с поэтом-гражданином.

Сила Тютчева и Фета в том, что они говорили собственным голосом, не принадлежа к «поколению». Слабость Лермонтова и Некрасова – в ориентации на своё время, чьими голосами или пророками они хотели стать.

Максим АРТЕМЬЕВ