Но я живу…
№ 2012 / 5, 23.02.2015
Книга Нелли Морозовой производит ошеломляющее впечатление. Среди тонн и тонн сочинительства: литературы под названием «проект», литературы с вежливой поправкой на «женскую»
Книга Нелли Морозовой производит ошеломляющее впечатление. Среди тонн и тонн сочинительства: литературы под названием «проект», литературы с вежливой поправкой на «женскую», литературы с заманчивыми названиями и многобещающими обложками, – всего того, что кричит, вопиёт, клянчит: «Купите! Прочтите! Меня! Нет, меня!» вдруг появилась эта книга – спокойная, скромная, с названием, которое не даёт усомниться в совершенно особой чёткости и доброте жизненной позиции: «Моё пристрастие к Диккенсу».
 |
Все знают, что моряки и путешественники не просто так бросают в море бутылки со своим именем и описанием своей судьбы, и не из честолюбия они это делают – какое уж тут честолюбие, когда тонет корабль? – а с надеждой на того самого – неизвестного, неведомого, неродного человека, то есть в чистом виде: «чужой души», которая обладает всего лишь тем, чем должна обладать душа, а именно: своим наличием. Метафора эта как нельзя лучше приложима к «Моему пристрастию к Диккенсу». Я честно изумляюсь: как удалось извлечь из собственной жизни столь чёткую, умную, полную картину жизни общей, перевалить через ледяной хребет человеческой изолированности и, говоря о самых простых вещах ежедневности, нащупать, ухватить, удержать с первой страницы и до последней то напряжение происходящего, ту отзывчивость на самое заветное, спрятанное, открытое лишь единицам, хотя, кажется, ведь столько людей: и пережили, и испытали, и прошли, и вынесли…
А это и есть: дар, талант. И качество сердца, а не сочинительства. Впрочем, слово «сочинительство» не подходит к жанру мемуарной литературы, если эта литература обладает высоким достоинством честности. «Моё пристрастие к Диккенсу» написано с такой яркостью, что название, в котором сохранено слово «пристрастие», кажется мне неслучайным. Да, только пристрастие к правде, только желание сформулировать её и для себя самой, и для любого – кому попадёт в руки эта книга – человека.
«Думаю, что столкновение с действительностью, – пишет Морозова, – то, что отец увидел на селе, привело его к душевной депрессии и нервной лечебнице в тридцать втором. Что пережил в ту пору отец? Какую борьбу вёл со своею совестью? Как глушил доводы пробивающегося сквозь идеологические шоры разума? Сталин намного вперёд обеспечил себе алиби статьёй тридцатого года «Головокружение от успехов». Слова «перегибы», «головотяпство» так же вжились в моё детство, как «посевная» и «уборочная». Я думаю, что именно эти слова были тесёмочками, на которых шоры держались. Когда спустя десятилетия читаешь старые газеты, то смысл тогдашних законов и указов (особенно тридцать второго года) вопиюще ясен и сквозь тусклый шрифт проступает кровавая подоплёка таких слов, как «лишенец», «подкулачник», «летун». Тогда для многих «просвещённых» содержание этих слов было однозначным».
Одназначная направленность этой книги не на то, чтобы иметь успех у широкой публики, не на то, чтобы прославить собственное имя, а только на то, чтобы, следуя далёкому мореплавателю и словам Баратынского «мой дар убог, и голос мой негромок, но я живу…», донести до читателя, который способен воспринять, услышать, ахнуть, запечалиться, – до этого читателя донести пережитое, накопленное, не одряхлевшее, не истёртое. И, как вино, которое с годами набирает своих вкусовых качеств, переходит из разряда питья, содержащего алкоголь, в разряд драгоценного напитка, так и жизнь Нелли Морозовой с годами только накапливала и набирала, множила и наслаивала всё, что целило душу и высветляло разум. «Моё пристрастие к Диккенсу» – прямой результат этого долгого духовного накопления. Но я не могу не сказать и ещё об одном, не менее важном, чем честность мемуаристки, качестве этой прозы. Мандельштаму принадлежит одна замечательная фраза: «мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, которые сами можем построить». Нелли Морозова построила башню из собственной плоти и крови: столь выпуклы и осязаемы люди, подарившие ей жизнь, то есть мать и отец, что, принимая на веру и полагаясь на то, что наша связь с родными умершими не есть результат наших робких фантазий, а та же реальность, что воздух и дерево, я должна признать, что в этой книге с начала и до конца столько дочерней признательности, что даже стилистика её словно бы вдруг прогибается под тяжестью этой признательности и до отказа переполняется музыкой.
Но оттого ведь и получилась: проза, что из области семейного, частного книга легко перескользнула в область общего, то есть: искусства, доказывая, что так вспомнить – значит создать.
Нелли Морозова. Моё пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника ХХ век. М., «Новый хронограф», 2011.
Ирина МУРАВЬЁВА
Добавить комментарий