Ликвидатор пролетарского искусства

№ 2012 / 6, 23.02.2015

Павла Медведева сегодня вспоминают в основном благодаря Михаилу Бахтину, с которым он когда-то тесно сотрудничал в послеоктябрьском Витебске. Учёные до сих пор не пришли к единому выводу

Павла Медведева сегодня вспоминают в основном благодаря Михаилу Бахтину, с которым он когда-то тесно сотрудничал в послеоктябрьском Витебске. Учёные до сих пор не пришли к единому выводу о том, был ли Медведев крупным мыслителем или являлся всего лишь одной из масок Бахтина. Одни говорят, что Медведев предвосхитил некоторые идеи Бахтина и вообще оказался чуть ли не предтечей Бахтина. Другие уверяют, будто именем Медведева многие работы только подписывались, а всё обосновал за него как раз Бахтин. Где правда, в точности пока никому неизвестно.

Надо отметить, что в литературных кругах 1920–1930-х годов Медведев имел далеко не однозначную реакцию. Его, к примеру, страшно не любила Лидия Гинзбург. Она не могла простить ему Блока. Гинзбург писала: «Удивительно противно, что всё самое личное, что осталось от Блока, прежде чем дойти до читателя, проходит через очень нечистые руки и пухлый бабеобразный Медведь оставляет на нём свои следы» (Л.Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002). Не сильно жаловали Медведева и в окружении Маяковского. Историк советской литературы Н.Громова дала ему следующую характеристику: «П.Н. Медведев – издатель, адресат многих писем Пастернаку, человек барственный, вальяжный, отчего он не раз терпел издёвки Маяковского» (Н.Громова. Узел. М., 2006).

Павел МЕДВЕДЕВ

Павел Николаевич Медведев родился 23 декабря 1891 года (по новому стилю 4 января 1892 года) в Петербурге в семье служащего Генерального штаба. Его гимназические годы прошли в Бессарабии, в Кишинёве. В 1909 году он поступил на юридический факультет Петербургского университета, но вскоре ему в рамках юриспруденции оказалось тесно и его всё чаще стали видеть на историко-филологическом факультете.

Свои первые рецензии Медведев напечатал в 1911 году в приложении к петербургскому журналу «Свободным художникам», которое носило символическое название: «Против течения». Его очень волновало, что учёные никак не могли определиться с термином «история литературы». «За неё, – возмущался несостоявшийся юрист, – сходили и сводки биографий писателей, и характеристики литературных героев, и история общественной мысли». Меж тем история литературы – это наука, которая, как он считал, должна иметь точные границы своего предмета и собственный метод. Именно поэтому Медведев первым делом взялся за разбор перевода книги французского исследователя Г.Лансона «Метод в истории литературы», собираясь в дальнейшем перейти к анализу творчества ведущих русских символистов.

К концу учёбы в университете Медведев сделал окончательный выбор. Он отказался от карьеры адвоката в пользу литературоведения и занялся проблемами психологии творчества. Но тут началась война с германцами.

В 1915 году молодой исследователь попал на фронт и стал регулярно в столичные газеты передавать из действующей армии свои репортажи. Вскоре его приняли в партию эсеров (трудовиков) и избрали в городскую думу Витебска. Ему было суждено стать последним головою Витебска.

У эсеров Медведев карьеры так и не сделал. Из-за разногласий с партийным руководством он в 1918 году трудовиков покинул. А вот люди культуры были ему очень благодарны за то, что в кратчайшие сроки в Витебске появились народный (пролетарский) университет, общество свободной эстетики, семинар по социологии, журнал «Искусство» и другие культуртрегерские программы. При нём в Витебске сформировался целый круг философов, словесников и искусствоведов, в который вошли Л.Пумпянский, М.Каган, И.Соллертинский, В.Волошинов, С.Грузенберг и некоторые другие исследователи. Впоследствии это витебское сообщество учёных почему-то стали именовать «кругом Бахтина» и уникальным мыслительным коллективом. Однако архивные материалы позволяют утверждать, что этот круг поначалу держался на Медведеве, у которого уже тогда в общих чертах оформилась собственная концепция словесного творчества. Во всяком случае, это был не тот человек, кто довольствовался бы ролью на подпевках, пусть даже и у Бахтина.

В Петроград несостоявшийся адвокат вернулся в 1922 году. Он планировал заняться Блоком и уже через пару месяцев издал брошюру «Памяти Блока», обложку для которой нарисовал Юрий Анненков. Одновременно Павел Гайдебуров и сестра В.Комиссаржевской – Надежда Скарская предложили ему войти в редколлегию журнала «Записки Передвижного театра». В ответ Медведев подготовил программную статью «Точки над i». Он писал: «По-моему, искусство в последних, а потому и подлинных своих целях неотделимо от общих целей творческой деятельности человека. В пределе словотворчество и жизнетворчество сливаются и растворяются друг в друге. <…> Тут рушатся грани между словом и делом, действительностью и фантазией, искусством и жизнью. Они одно, об одном, для одного. Разны пути и средства, цель же и смысл едины» («Записки Передвижного Общедоступного театра», 1922, № 44).

Во многом благодаря Медведеву в «Записках…» стали выступать такие интеллектуалы Петрограда, как В.Жирмунский, Б.Томашевский, В.Эрлих и Э.Радлов. «Мастерская рука П.Н. Медведева как редактора, – подчёркивали Гайдебуров и Скарская, – является для нас ручательством, что эти страницы не послужат кабинетно-отвлечённым теоретизированиям об истине и таким поискам истины, где новизна исканий становится дороже самой истины, но будет содействовать пробуждению в жизни и в искусстве здорового, чуткого, духовно-просветлённого, нового человеческого сознания» («Записки…», 1923, № 50).

Надо отметить, что Медведев в «Записках…» давал слово не только теоретикам. Он с удовольствием печатал и стихи Николая Клюева. Впоследствии исследователь вспоминал: «Свела нас З.Д. Бухарова, седое дитя, в августе 1922 г., на одном из посвящённых Блоку заседаний Вольно-Философской Ассоциации. Портрет, приложенный к «Песнослову» Госиздата, неверен: Клюев совсем другой. «Семейный» портретик у меня (на крыльце) – вот где он настоящий. Именно таким я его увидел: невысокого росту, довольно крупная голова, широкий овал лица, умный, крутой лоб, «медвежье солнце в зрачках» – солнце и скорбь, волосы – русые, жидкие, в скобку, богомольные руки, здоровается – ладонь ковшиком, ситцевая русская рубашка – синяя с горошком, штаны в голенищах, смазные сапоги без скрипа, поверх – зипун и широкополая шляпа. Общий вид – благообразный, благолепный, тихий, скромный, прислушивающийся; в голосе – мягком, приятном, тенорового тембра заметный местный акцент. Понравился. Говорит изнутри. Внутренним слухом силён. Умён, но, кажется, и хитёр. Есть что-то от начётчиков». Однако в начале 1924 года цензура новаторские «Записки…» прикрыла.

Позже Медведев получил от Б.Модзалевского приглашение стать сотрудником Пушкинского Дома. Он взялся за описание целого ряда рукописных материалов Блока. Но тут его, правда, ждала неудача. Это потом признал даже Бахтин.

В одной из бесед с Дувакиным Бахтин отметил: «Он вообще как-то очень исписался, этот Медведев. Он начал интересно, а потом… У него о Брюсове была интересная книжка. Собственно, первая связная книга о Брюсове… А о Блоке – это уже слабее. Я его так и воспринимал как специалиста по Брюсову, указывал его книгу… По Брюсову ничего у нас не было…» (М.М. Бахтин: Беседы с В.Д. Дувакиным. М., 2002).

Негативно был оценён вклад Медведева в блоковедение и в седьмом томе «Литературной энциклопедии». Анонимный автор писал: «Как историк литературы и текстолог, Медведев известен изданием дневников Блока, записной книжки и поэтических текстов поэта. Однако эти работы научно не выдержаны как с точки зрения общей методологии, так и чисто текстологически» (ЛЭ, т. 7, М., 1934).

Кроме Брюсова и Блока, Медведев одно время занимался также Есениным. В день гибели поэта он был по своим делам в Госиздате. Узнав о случившемся, критик тут же вместе с Всеволодом Рождественским поспешил в «Англетер». Медведев, увидев тело Есенина, сразу всё понял. Под впечатлением происшедшего Клюев написал «Плач о Сергее Есенине». Медведев добавил к этому сочинению своё исследование «Пути и перепутья Сергея Есенина» и сдал в типографию сборник, посвящённый памяти поэта. Но комсомольские поэты эту книгу встретили в штыки. Особенно неистовствовал Александр Безыменский. «Нет уж, дорогой! – обращался он к Медведеву. – Если вы за буржуазную общественность, за нэповскую историчность, за кулацкую оценку, то говорите прямо. Никакой симфонией образов, эмоций и ритмов не замажешь того, что это кулацкий плач, что это кулацкие симфонии, что это контрреволюционная симфония… Да! Так написать о Есенине мог только Клюев. Да! Так написать о Клюеве мог только П.Медведев» («Комсомольская правда», 1927, 5 апреля).

Но Медведев с Клюевым не вняли грубому окрику Безыменского. Никто из них осторожничать не стал. Клюев продолжил упрямо гнуть свою линию. Медведев помог ему выпустить новый сборник «Изба и поле». В благодарность поэт подписал на титуле книги: «Изба и Поле как по духу, так и по наружной раскраске имеют много схожести с иконописью – целомудрие и чистота красок рождает в моём смирении такое сопоставление. В книге нет плоти как неизбежной пищи для могильного червя, но есть плоть серафическая, так как и сама смерть лишь тридневное успение. Изба и Поле – щит, выкованный ангелами из драгоценной руды молитвы за тварь стенающую. Им обороняется моя душа от беса – мещанина, царящего в воздухе. Блаженна страна, поля которой доселе прорастают цветами веры и сердца милующего. Тебе, дорогой друг, преподношу я такой цветок!»

В 1927 году Медведев стал доцентом Ленинградского пединститута им. А.И. Герцена, приступив к чтению курса русской литературы двадцатого века. Педагогическая деятельность помогла ему впоследствии подготовить «Методическую разработку по курсу истории русской литературы эпохи империализма и пролетарской революции и написать первый учебник для вузов по русской литературе конца XIX и начала ХХ века.

Как преподаватель Медведев отличался необычным темпераментом и несдержанностью в языке. Сергей Малахов в своих мемуарах писал: «П.Н. Медведев даже перебарщивал юмором не только в своих густо просоленных остротами лекциях, но и в не менее хлёстких ответах на студенческие вопросы. Рассказывая, например, о своих предреволюционных встречах с Игорем Северяниным, со своими чёрными волосами, густым румянцем и зычным голосом Павел Николаевич, напоминавший гоголевского Ноздрёва, с богатой фантазией живописал целую картину, до сих пор не померкшую в памяти слушавших его в 30-х годах студентов. «Мы зашли с Игорем в ресторан, – повествовал П.Н. Медведев, – выпили по кружке доброго баварского пива и закусили его сыром «рокфор» с червями». «Как же, – робко спросил профессора кто-то из студентов, – вы и червей ели?» – «Нет, – вдохновенно сочинял Павел Николаевич, – червей мы отгребали столовым ножом в одну сторону, а сыр в другую!». Потом, блестя глазами и скаля белые зубы, университетский златоуст рассказал, как Северянин, приведя его в свою квартиру, провёл гостя через двенадцать комнат в последнюю, в которой оказалась молодая красавица в красном бархатном платье. Хозяин будто бы произнёс: «Знакомьтесь, Павел Николаевич, – моя тринадцатая!» – явно намекая на своё стихотворение «Безответный тост», начинавшееся строками: «У меня дворец двенадцатиэтажный,/ У меня – принцесса в каждом этаже…». На вопрос студентов, как оценивает он поэзию С.Надсона, П.Н. Медведев сравнил стихи этого поэта с «высохшими клопиными шкурками» и заметил, что «читать Надсона всё равно что размазывать пальцами сопли по стеклу»!».

Кроме педагогической деятельности, Медведев в конце 1920-х годов много занимался также делами Ленинградского отделения Госиздата. В его планы входили, в частности, публикации мемуаров Андрея Белого, романа в стихах Бориса Пастернака «Спекторский» и монографии Бахтина о Достоевском. Вот что, к примеру, он 30 ноября 1928 года писал Белому: «Разумник Васильевич сообщил мне, что Вы не возражали бы против издания Ленотгизом трёх томов «Начала века». Я, со своей стороны, был бы чрезвычайно рад осуществить это издание. Таким образом, и Вы и Ленотгиз как будто сходятся в своих пожеланиях. Стремясь поскорее приступить к реализации этого начинания, очень прошу Вас, Борис Николаевич, прислать мне более или менее полный проспект Вашей работы и Ваши условия, как автора».

Издательские начинания потребовали от учёного огромного напряжения сил и смелости. Достаточно сказать, что в разгар работы над рукописью о Достоевском чекисты возбудили дело против Бахтина. В связи с этим начальство настойчиво посоветовало Медведеву отправить работы опального исследователя в архив. Но он, сославшись на отсутствие судебного решения, всё сделал для того, чтобы ускорить печатание книги.

Как литературоведа Медведева интересовали проблемы русского формализма. В 1928 году он выпустил очень необычную для того времени монографию «Формальный метод в литературоведении». К ней с огромным интересом отнёсся Борис Пастернак. 20 августа в письме Медведеву поэт признался: «Последние дни читаю Вашу книгу и хотел написать Вам по её прочтеньи, но сегодня, на 270-й странице, почувствовал страшную тягу к работе, и это обстоятельство – живейшая ей похвала. Я не смею сказать – лучшая и высшая, потому что надо всем моим миром с его градациями подъёмов и падений имеется целая бесконечность ещё более разительных реакций и отзывов, и значит, со своим пределом я не вправе ломиться в объективный суперлатив. Но что касается меня, то очень существенные и краеугольные вещи оживлены и наведены на память этим чтеньем. Я не знал, что Вы скрываете в себе такого философа. Читал без карандаша, в оправдавшейся надежде, что главные тонкости не изгладятся и так. Очень не в бровь, а в глаз отделаны постоянные lapsus’ы дешёвого гибридного марксизма с его непониманьем внутреннего функционального воздействия в пределах самой литературы и поисками запредметного давленья и праздного, науке ни во что не дающегося и ни к чему не нужного влиянья. Я слаб в теоретической литературе и не начитан, но с таким ясным разбором этой давно, как бабушкина бородавка, знакомой путаницы, столь характерной для нашей публицистики, встречаюсь впервые. И вашу позицию в отношении формализма целиком разделяю, с той, впрочем, лишнею оговоркой, что, разумеется, в деталях Вы к ним несправедливы. Это, вероятно, сознаете и Вы, и это допущено умышленно. Я говорю о недостаточных толкованиях некоторых понятий, как то: остраненье, взаимоотношенье фабулы и сюжета и пр. и пр. Мне всегда казалось, что это, теоретически, очень счастливые идеи, и меня всегда поражало, как позволяют эти понятья, эвристически столь дальнобойные, быть их авторам тем, что они есть. На их месте я тут же, сгоряча, стал бы из этих наблюдений выводить систему эстетики, и если что всегда, с самого зарожденья футуризма (и чем дальше, тем больше), меня от лефовцев и формалистов отдаляло, то именно эта непостижимость их замиранья на самых обещающих подъёмах. Этой непоследовательности я никогда понять не мог. С трудом представляю себе, чтобы при такой методологической содержательности Вас признали правоверным марксистом».

С интересом книгу Медведева о формальном методе в литературоведении прочитал и Андрей Белый. 6 февраля 1929 года он, благодаря критика, написал ему: «Спасибо Вам за книгу, которую с интересом читаю и с которой во многом весьма согласен (например, – в позиции по отношению к формализму). Разумеется, кое с чем не согласен, – например: в точке Вашего касания к символизму (но ведь эта тема – побочная). Для меня символизм в разрезе мировоззрения никогда не мог быть «мистикой» по прямому проводу; я всегда был: имманентистом и все проблемы трансцендентности отрицал; и потому, когда говорят о «мистике» символизма, для меня всё это – «так, да не так»; эмблематика смысла в центральной оси – учение о мировоззрениях, мировоззрениях в диалектике методов; мировоззрение строящих: мировоззрение о мировоззрениях; и стало быть: какая же мистика? Это и Воронский понял, что не в мистике удар моего символизма, а в э-м-б-л-е-м-а-т-и-к-е… т. е. м-е-т-о-д-о-л-о-г-и-и . За Блока и иных – не ручаюсь; Блок мало что понимал в гносеологич<еских> проблемах; а я, естественник, поклонник Ньютона и Дарвина, если и был «мистиком», то вовсе не в том упрощённом стиле, в каком теперь принято говорить; иначе, как бы я мог написать статью «Против мистики» (см. «Труды и Дни», № 2, 1912 год). Разумеется, тональности Ваших слов о символизме я не могу принять, но это – не важно; Ваша книга – живая, нужная, интересная, полезная; и – спасибо Вам за неё».

Свою теорию художественного творчества Медведев, как отмечал уже в постсоветское время его сын Юрий, «строил на размежевании как с метафизическим, так и с эмпирическим направлениями, как теорию научную (опиравшуюся, в частности, на труды Веселовского, Потебни и феноменологов), рассматривая искусство в связи с философией культуры, но «как таковое», как ценностно ориентированный эстетический феномен» («Бахтинские чтения», вып. 1, Витебск, 1996).

Однако теоретические установки Медведева вызвали резкое несогласие у представителей, так сказать, чистого марксизма в литературоведении. Первым против учёного выступил некто Л.Ваулин, опубликовавший 17 декабря 1931 года в «Красной газете» гневную статью «За боевую марксистскую критику против формалистов, воронщиков, идеалистов, эстетов». Этого Ваулина уже через четыре дня всё в той же «Красной газете» поддержал другой начинающий погромщик – Владимир Ермилов. Ну а потом в наступление перешёл Николай Лесючевский, запятнавший себя доносами на Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого. Жирную точку поставил Александр Фадеев, назвавший Медведева «ликвидатором пролетарского искусства».

Учёный, не ожидавший такого напора со стороны рапповцев, растерялся и не придумал ничего лучшего, как покаяться. Выступая в феврале 1932 года на одном из совещаний Ленинградской ассоциации пролетарских писателей, он, по сути, признался в «пёстром эклектизме» своего мировоззрения и допущенных «грубых идеалистических ошибках».

После покаяния Медведев в корне переработал книгу «Формальный метод в литературоведении», чем, по мнению академика Г.Фридлендера, только её сильно испортил.

Я уже говорил о том, что Медведева очень рано стали занимать проблемы психологии творчества. Ещё в 1919 году он разработал свой курс по данной теме. Конспективно этот курс выглядел в следующем виде:

«Психология творчества как наука <…> Художественно-творческий процесс, его характер и конститутивные признаки. Изучение процесса художественного творчества. Методы психологии творчества.

Развитие творческого процесса. Период установки. Художник и человек. <…> Материал реальных переживаний. Классическое и романтическое творчество.

Стихия творчества. Проблема вдохновения. Интуиция и вдохновение. Замысел. Художник-интуитивист. Роль воображения.

Кристаллизация плана. Акт материализации. Рациональные моменты творческого акта. Художник-мыслитель. Воля и творчество.

Выполнение плана. <…> Художник-мастер. <…> Муки творчества. <…> Проблема импровизации. Бессознательное творчество и творчество во сне. Роль случая.

Вторично творческий процесс. Контрагенты творчества. Суггестия. Художник-маг. Эстетический объект и его построение. Элементы вторично творческого процесса – психофизиологические и эстетические. Художественное наслаждение. Проблема критики.

Творческая личность. Художник-творец. <…> Свобода творчества и свобода воли. Подвиг творца» (цитирую по журналу «Звезда», 2006, № 7).

На основе этого курса Медведев планировал написать книгу «В лаборатории писателя». Но ревнители марксизма заставили его внести серьёзные коррективы, чем только испортили блестящую работу. Позже Ефим Добин даже нашёл оправдание многочисленным переработкам: мол, Медведев стремился внести ясность в запутанный до него вопрос, развеяв вокруг данной проблемы иррациональный туман. Он уже в 1960 году рассказывал: «Как редактор первого издания книги Павла Николаевича «В лаборатории писателя» (1933), я знаю, какой неимоверный труд лежит в основе этой книги. Павел Николаевич был единственным в своём роде знатоком всей литературы по данному вопросу. Он изучил всю современную литературу по психологии. Огромный материал был отобран для книги очень скупо. Павел Николаевич стремился найти подлинно научный марксистский ключ к решению вопросов психологии творчества. Этой цели и был подчинён отбор фактов, их группировка и классификация». Сам того не ведая, Добин показал, где была зарыта собака. Влиятельные комиссары, организовавшие травлю исследователя, всё-таки заставили новатора отступить от своих убеждений и воспользоваться универсальной марксистской отмычкой.

Арестовали Медведева весной 1938 года. Следствие оказалось недолгим. Уже 17 июля его приговорили к расстрелу. Но в официальном свидетельстве о смерти власти указали, будто учёный умер 24 августа 1942 года от инфаркта миокарда.

Юридическая реабилитация Медведева состоялась в 1950-е годы. Но творческая затянулась ещё на несколько десятилетий. Косвенно в этом оказался виноват его бывший сподвижник Бахтин. Когда в начале 60-х годов Вадим Кожинов прямо спросил учёного, кто написал книгу «Формальный метод в литературоведении», высказав предположение, что за фамилией Медведев укрылся Бахтин, он получил расплывчатый ответ. В 1973 году вопрос об авторстве поднял также Дувакин. Но Бахтин вновь от прямого ответа уклонился. Почему? Кстати, впоследствии обнаружилось, что Бахтин много чего из своей биографии скрывал до самой смерти. Видимо, ему было чего бояться. Ну а в научных кругах запустили версию о том, что Медведев якобы всего лишь одна из масок Бахтина. Хотя в реальности он ничьей маской не был.

Вячеслав ОГРЫЗКО