Владимир Познер взбунтовался

№ 2012 / 7, 23.02.2015

Его называли рупором Советского Союза, главным пропагандистом страны. Он раньше многих вышел из партии и уехал работать в Америку, но через семь лет вернулся в неродную и нелюбимую страну, решив всегда говорить только правду.

Константин Эрнст закроет «Познера» из-за цензуры?

или Кто запрещает Навального на Первом канале телевидения

Его называли рупором Советского Союза, главным пропагандистом страны. Он раньше многих вышел из партии и уехал работать в Америку, но через семь лет вернулся в неродную и нелюбимую страну, решив всегда говорить только правду. На днях в России вышла его книга «Прощание с иллюзиями», изданная в Америке 20 лет назад. Всё это время он собирался с силами, чтобы её перевести на русский язык, не доверяя этот процесс никому другому. Несмотря на то, что он автор и ведущий популярной программы на Первом канале, скоро он может остаться и вовсе без работы, не желая идти на компромиссы с руководством телеканала. Владимир Познер провёл пресс-конференцию, посвящённую выходу книги, и ответил на вопросы, некоторые из которых были весьма провокационными.

Фото: А.ПОПОВ

– Расскажите, как появилась книга «Прощание с иллюзиями»?

– Я не ожидал, что состоится пресс-конференция, посвящённая выходу моей книги, лучше говорить – книжки. Мой добрый друг, к сожалению, ушедший от нас, писатель Пётр Вайль, говорил, что как-то неудобно называть своё писание книгой. Книги писали Толстой, Достоевский, а мы пишем книжки. Поэтому я буду употреблять это слово.

Был 1987 год. Очередной Московский Международный кинофестиваль, куда приехал некто Брайан Канн, американец, он моложе меня лет на 15. Он сын довольно известного американского деятеля – журналиста, сценариста, коммуниста, который во время маккартизма сидел в тюрьме за то, что отказался назвать знакомых коммунистов. Поскольку он был коммунистом и ярко выражал свою дружбу в отношении к Советскому Союзу, его сына приглашали в Советский Союз, и маленький Брайан побывал в Артеке. Тогда он чуть-чуть узнал Россию, узнал русский язык. Коммунистом он не стал, но остался человеком левого либерального толка. Он приехал на фестиваль с документальным фильмом, посвящённым спасению сибирского журавля. Это такая птица, которая живёт то в Сибири, то на Аляске. Этот вид находился под угрозой исчезновения. А американские и советские орнитологи их спасли. Об этом и был фильм.

Мой отец хорошо знал его отца, но мы-то сами не были знакомы. Мы познакомились. И это знакомство оказалось важным, потому что через два года, когда я наконец-то стал выездным, меня включили в качестве журналиста в делегацию, которая сопровождала Михаила Горбачёва в Вашингтон. И Брайан, узнав, что я приехал, договорился со мной об интервью по поводу этого визита. Мы поговорили, он был удивлён моими ответами и предложил мне написать книгу о моей жизни. А жизнь была, правда, незаурядная. Но я сказал, что никакую книгу я писать не буду, мне это неинтересно, да и некогда. Я уехал в Москву, а через месяц он приехал, нанялся журналистом в «The Moscow News», и опять мне предложил писать книгу – сказал, что он включит диктофон, будет записывать мои воспоминания, потом расшифровывать и так далее. Я согласился при том условии, что не буду говорить о своих личных делах. О политике, философии, чём угодно, только не о личном. И в течение довольно длительного времени он приходил ко мне каждый день и по три часа мучил меня вопросами, я ему что-то отвечал, и таким образом он записал сорок кассет, увёз их в Штаты, расшифровал, привёл в порядок и прислал мне на согласование уже главы книг. У меня возражений не было – всё соответствовало тому, что я говорил. Спустя некоторое время позвонил Брайан и сказал, что показал рукопись легендарному американскому литературному редактору. А талантливый редактор встречается гораздо реже, чем талантливый писатель. Как правило, редакторы – это неудавшиеся писатели, которые писателей не любят. А редактор от Бога встречается очень редко. Это был один из таких. И он сказал, что книга может быть очень интересной, но если Познер не захочет говорить о себе, о личном, то никто эту книгу печатать не будет.

И тогда я выбросил все записи Брайана и стал очень долго и мучительно писать. Книга называется «Прощание с иллюзиями». На самом деле это прощание с верой, в которой меня воспитал мой отец. С верой в советскую систему, с верой в коммунизм – это с одной стороны, а с другой стороны я разбирался в своих очень сложных отношениях с собственным отцом, и это было очень тяжело.

Я писал, конечно, по-английски. Ведь моя жизнь начиналась на английском языке. А потом думал книгу перевести. Рукопись я послал одному американскому литературному агенту из Сан-Франциско. Ему книга понравилась, и он послал рукопись семи главным издательствам США. И получил семь отказов. Я, признаться, почувствовал облегчение. Но агент сказал, что это значит, что у меня потенциальный бестселлер, и попросил не удивляться. Действительно, через месяц он позвонил и сказал, что нашлось издательство, очень хорошее. The Atlantic Monthly Press – это очень престижное небольшое издательство. Книга вышла. На обложке написано: «Прощание с иллюзиями. Необыкновенная жизнь и спорные взгляды главного комментатора Советского Союза Владимира Познера». Я, конечно, не был главным комментатором Советского Союза, но в Америке меня знали очень хорошо, потому что я часто появлялся на американских телевизионных экранах как пропагандист. Я работал в главной редакции радиовещания на США и Англию Гостелерадиокомпании СССР. И меня часто приглашали американцы выступить у них в программах, естественно, из Москвы, никуда я тогда выехать не мог. И стал довольно заметным, потому что удачно выступал – говорил, как американец, манера говорить, аргументация была для них неожиданной. Я был для них какой-то странный русский и пользовался определённым успехом. Более того, в одной известной газете как-то вышла статья с заголовком: «Может, Леонид Брежнев и возглавляет Советский Союз, но для Америки главный голос Советского Союза – это Владимир Познер». Но мне это никак не помогло, поверьте.

Потом эта книга была издана в Великобритании, переведена на итальянский, немецкий и почему-то на корейский.

В Америке критики – литературные, музыкальные, балетные – особого веса не имеют, кроме критиков «The New York Times». Вот если критик «The New York Times» раздолбал вашу книгу или вашу пьесу, то считайте – всё, провал. Так произошло и с моей книгой. Её разнесли в пух и прах. Я ожидал чего-то подобного, но через некоторое время узнал, что моя книга попала в список бестселлеров «The New York Times». И эта книга (да, о ней я могу сказать «книга») продержалась в списке бестселлеров «The New York Times» двенадцать недель, что было неслыханно. Во-первых, автор – иностранец, во-вторых, это не детектив, не шпионский роман, не про КГБ, секса в ней нет, хотя немного всё-таки есть. Это был большой успех.

Но переводить эту книгу я просто не мог – слишком тяжело она мне далась. Не было сил. Я решил, что пройдёт немного времени, я успокоюсь и переведу. И перевёл. Прошло 18 лет. В 2008 году я книгу перевёл, перечитал, и понял, что в таком виде она выйти не может, потому что очень многое изменилось не только в мире, но и во мне, в том, как я думаю, в моём отношении. Конечно, я мог её осовременить, написать её заново и сделать вид, что уже тогда я понимал, что будет через 18 лет. Но это было бы не совсем честно. И я хотел, чтобы мой российский читатель, мой зритель читал ту книгу, которую я написал тогда. А как это сделать? Я думал года два, и решил, что введу в текст другим шрифтом комментарии по поводу того, что там написано, и по поводу сегодняшнего дня, что я и сделал. На это потребовалось ещё полтора года. В результате вышла эта книга.

– Если положить книгу, которая вышла двадцать лет назад, и новую книгу на символические весы, то какая книга перевесила бы?

– «Прощание с иллюзиями», первая книга – это прощание с иллюзиями, которые касались Советского Союза и моего отца. Вторая книга – прощание ещё и с Америкой. Ведь я уехал из Америки, когда мне шёл пятнадцатый год, я был стопроцентным американским мальчиком. Причём не просто американским, а из Нью-Йорка. И я сохранил такое отношение к Америке, которое мой отец, уехав из революционного Петрограда в 14 лет, сохранил по отношению к Советской России. И из-за этого отношения, из-за того, что потом происходило, взяв жену и двоих детей. А я ужасно хотел вернуться в Америку, в Нью-Йорк. Это гораздо более близкий мне город, чем Москва. Я там родился, там вырос, там прошло моё детство и часть юности. Я вернулся в 1991-м году надолго. Я почти семь лет работал на Американском телевидении на канале MSNBC с Филлом Донахью, я объездил страну вдоль и поперёк, и, конечно же, совсем по-другому её познал. Я работал, я жил как взрослый американец, а не как иностранец. Я в большей степени американец, чем русский. Я тоже прощался там с иллюзией. Поэтому я не могу сказать, что перевешивает.

– Вы говорите, что вы себя не ощущаете русским человеком. В одном из интервью вы сказали, что вас держит в России только работа. Но вас знают во всём мире, неужели в другой стране вы не найдёте применения лучшего, чем у нас?

– Я думаю, что лучшего точно не найду. Применение здешнее мне кажется замечательным. Потом, послушайте: мне совсем скоро будет 78 лет. Согласитесь, что это всё-таки возраст. И несмотря на относительно хорошую физическую подготовку, я прекрасно понимаю, что куда бы я ни приехал, этот возраст будет преградой для того, чтобы работать на телевидении. А я только эту работу понимаю. Я, конечно, могу писать – где угодно. Почему я говорю, что меня держит работа – потому что я эту работу очень люблю. Дело не в деньгах. К счастью, за долгие годы я себя обеспечил, и могу не работать. Но я понимаю, что такой работы не будет. Но если этой работы не будет, а всё-таки я понимаю, что это не мой дом, что я себя лучше чувствую не здесь, то тогда я уеду. Это не какой-то ультиматум. Но коль скоро нет того, что я больше всего люблю, то хочется жить там, где мне уютнее.

– Кто или что вас вдохновляет?

– Правильнее было бы ответить, что никто и ничто. Я очень люблю то, что я делаю, я люблю свою работу, я получаю от неё гигантское удовольствие. И, конечно, мои близкие. Мне дико повезло с детьми и внуками. Редко встречается такая любовь, такая близость, такая дружба. Довольно много лет я жил не в ладу с собой. Пока я работал пропагандистом, я всё больше и больше понимал, что я не говорю правды. Я говорил полуправду, три четверти правды, но остальное-то ложь. Но так как я верил, то пытался найти оправдание: это такая сложная страна, это реальные люди, с реальной историей. Но есть же голос внутри, который говорит «ну и что?». И я жил с внутренним дискомфортом много лет. В конце концов, когда я смог с этим справиться, ушёл с телевидения, вышел из партии – раньше, чем это было принято. Я себе обещал, что я никогда больше не буду говорить неправду, никогда не буду служить никакому государству, никакой партии, никакому правительству, я не буду работать в штате никакой организации. И мне удалось это сделать. И мне стало комфортно.

– Принято считать, что профессионалы с мокрой спиной не работают. Приходилось ли вам прилагать усилия?

– Я стал журналистом случайно. Я по образованию биолог. Я окончил биолого-почвенный факультет по кафедре физиология человека. Я никогда не думал, что я буду журналистом, и не хотел. Более того, уже к третьему курсу я понял, что я никогда не буду учёным, я увлёкся переводами на русский язык английских поэтов времён королевы Елизаветы, первой четверти 17 века, и я думал, что буду переводчиком. Потом мне очень повезло, я попал к Самуилу Яковлевичу Маршаку литературным секретарём (это официально). На самом деле я был писарем – отвечал на письма, которые он получал. Потом я понял, что не хочу быть переводчиком. И совершенно случайно мне позвонил приятель и сказал, что создаётся агентство печати «Новости», и пригласил меня туда работать. У Маршака я получал немного, 70 рублей в месяц, а у меня тогда уже была жена, дочь. После собеседования мне предложили должность старшего редактора с зарплатой в 190 руб. Решил попробовать и попал. Конечно же, не в журналистику. В Советском Союзе вообще не было журналистики, а была пропаганда. Журналисты официально назывались солдатами идеологического фронта. А солдат получает приказ. И если он его хорошо выполняет, то получает медаль, или орден, или повышение в чине. Так можно было дослужиться до генерала! Но всё равно ему положено разъяснять политику правительства. Но всё равно я ездил много по стране, многое видел, разговаривал с разными людьми, и понял, что я люблю такую работу.

По поводу «мокрой спины» – нет, не мокрая спина. Но холодок в животе – всегда. Если его нет перед каждой программой, как у боксёра перед выходом на ринг, значит, пора заканчивать. У меня до сих пор перед каждой программой такой холодок.

– А как на вас повлияла работа в Америке?

– Я ушёл с Гостелерадиокомпании со скандалом, за год до этого вышел из партии тоже со скандалом, и я был безработным, о чём Филл Донахью, конечно же, не знал. И он пригласил меня работать на телевидении. Я очень обрадовался и испугался. Смогу ли я работать вместе с таким корифеем, как Донахью, которого в Америке знают все? Это был вызов, и я его принял. Я понял, что не только могу, но и в чём-то сильнее. В чём-то он сильнее. У нас тандем был потрясающий. Нашу программу закрыли, кстати, по политическим мотивам. Он мне помог технически: как обращаться с микрофоном, например. Донахью никогда не работал с петличным микрофоном, а использовал ручной микрофон как инструмент, играл с ним в паузах, давая понять его отношение к собеседнику… Конечно, я его не копирую, но я многое понял. И американское телевидение, в первую очередь – это прямой эфир. И в первую очередь – это нерв, никто не знает, в том числе и вы, что будет через секунду, и вы должны быть всегда на стрёме. Это много мне чего дало и прибавило мне уверенности в себе.

– В книге вы описываете случай, когда вы украли у своей тёти, которая была очень бедная, пять долларов. Как вы решились на этот поступок и как решились рассказать правду?

– Когда я о чём-то пишу, значит, это так или иначе повлияло на мою жизнь. Когда я, будучи двенадцатилетним мальчиком, увидел в антикварном магазине кавалерийскую саблю времён американской гражданской войны, я страшно её захотел. А пяти долларов у меня не было. И я действительно украл из бумажника моей тёти, которая была очень бедной и поэтому жила у нас, пять долларов. А потом я разыграл перед родителями сцену, что нашёл эти пять долларов на улице. Во время прогулки я их тихонько выронил, а потом на глазах родителей якобы «нашёл» их. Моя тётя считала каждый доллар и каждый цент. Тогда, это был, наверное, 1946 год, это было немало. По сегодняшним меркам – 250 долларов, согласитесь, это немало. И она об этом сказала моей маме. А мама рассказала папе. А папа понял, что дважды два – пять. И он со мной поговорил. Очень спокойно. И объяснил мне, что я вор, причём подлый. И это на меня произвело огромное впечатление. Это одно из таких событий, которое изменило меня внутренне.

– В книге вы очень много пишете о паспортах. Почему эти бумажки имеют для вас такое значение?

– Паспорт – это не бумажка. Это документ, который говорит о твоей принадлежности к какой-либо стране. Документ, который говорит, что ты гражданин. В моей жизни паспорт сыграл решающую роль. Если бы у моего отца не было бы нансеновского паспорта, всё сложилось бы по-другому. Это был паспорт, который придумал знаменитый исследователь Севера норвежец Фритьоф Нансен для лиц, которые бежали после Первой мировой войны, чтобы они могли жить и работать в стране, в которую они бежали. Тот документ был принят Лигой наций. Мой отец не хотел быть французским или американским гражданином, а хотел быть советским гражданином. Поэтому он взял нансеновский паспорт, чтобы вернуться в Советский Союз. С американским паспортом он бы не смог этого сделать. И моя жизнь сложилась бы по-другому.

– Правда, что ваш отец хотел порвать с вами отношения, если бы вы мигрировали в США?

– Когда мой отец принял решение уехать в Советский Союз, он отказался от очень хорошей жизни. Он работал в компании «Metro-Goldwyn-Mayer», где в 1948 году он зарабатывал 25 000 долларов в год. Умножьте на 50 – очень большие деньги. У нас была блестящая двухэтажная квартира в Нью-Йорке на Пятой авеню на Десятой улице. На Новый год к нам приходило сто человек и спокойно размещалось – мы жили очень шикарно. Мой отец отказался от всего этого из-за идеи, из-за иллюзии. Ему принять это решение было непросто, но он не верил ни в сталинские репрессии, ни в ГУЛАГ. И когда он приехал, он не мог не увидеть, что та страна, которую он себе придумал, отличается от той страны, куда он приехал. Это была ответственность – он привёз свою семью. И когда, спустя пять лет, в 1957 году я сказал, что не хочу здесь жить – не по политическим мотивам, но это не моё, я хочу домой – для него это был удар. И он мне сказал: «Если ты попробуешь уехать, я о тебе сообщу в КГБ, тебя посадят». И в этой книге я пытался разобраться в отношениях с отцом.

– В каком возрасте вы стали учить русский язык и как вам удалось им так блестяще овладеть?

– Семья Познеров одарена в языковом плане. Вы читали Корнея Чуковского «Жил да был Крокодил, он по улице ходил…»? Там у крокодила есть дети. Их зовут Кокоша, Тотоша и Лёлёша. Так вот, Кокоша – это сын Чуковского Николай. А Тотоша и Лёлёша – это мои тёти Елена и Виктория. Мои дедушка с бабушкой в Питере были дружны с Чуковскими. Лёля, которая умерла 93-х лет во Флоренции, прожила большую часть жизни в Америке, которую не любила. Она была очень европейским человеком. В конце концов она уехала в Италию, ей было 55 лет, когда она уехала. Она по-итальянски не говорила ни одного слова. Через два года она сдала экзамен на право преподавания итальянского языка в итальянской средней школе. Она говорила по-французски блистательно, по-немецки блистательно, по-русски, по-английски и по-итальянски – тоже блистательно. Младшая тётя говорила с акцентом на всех языках, ей это нравилось, она акцент специально подчёркивала. Мой папа говорил на пяти языках, я говорю на нескольких языках. Это такая особенность, видимо, природа. Я стал учить русский язык, когда мне было 17 лет. Я очень люблю языки вообще. Это такая роскошь – купаться в языке.

– Ваша книга называется «Прощание с иллюзиями». Как вы думаете, какие иллюзии по поводу России присущи нынешним кандидатам в президенты?

– Мне меньше всего кажется, что у них есть иллюзии. Я думаю, что ни у господина Зюганова, ни у господина Миронова, ни у господина Жириновского, ни у господина Прохорова никаких иллюзий по поводу России нет. Они абсолютно прагматичные люди. Они хотят власти, но у них нет иллюзии, что они могут её получить. Кроме, может быть, Прохорова, который рассчитывает не сейчас, конечно, но в будущем эту власть получить. Что касается Владимира Владимировича Путина, то я не думаю, что и у него есть какие-то иллюзии. Он абсолютно прагматичный человек. Я не психоаналитик, и мне трудно анализировать мозг господина Путина. Иллюзии есть у других по поводу того, что будет, когда господин Путин станет президентом. А если кто-то думает, что не станет, то это иллюзии. По логике вещей он не станет президентом, только если с ним что-то случится, не дай Бог, конечно. По-моему, есть иллюзии у людей, которые думают, что это будет радикально другой Путин, и что либерализация пойдёт каким-то другим путём. У меня их нет.

– Есть ли возможности создания общественного телевидения в России? Или они перечёркнуты тем, что говорили на митинге господа Парфёнов и Романова, и кто может взять на себя управление этим телевидением?

– Я очень давно ратую за то, чтобы создать общественное телевидение в России. Это такое телевидение, которое не зависит ни от власти, ни от рекламы.

Это было в 2005 году, когда я напросился к президенту Путину на приём. Он меня принял, и в течение часа мы разговаривали в его кремлёвском кабинете. У меня было два повода к этой беседе, и одним из них было создание в России общественного телевидения. Надо сказать, что разговаривать с ним было очень приятно. Он очень внимательно и хорошо слушает, быстро настраивается на твою волну, понимает, как с тобой надо разговаривать. Он очень быстр и вполне контактен, у него есть чувство юмора, так что это был очень комфортный разговор. Другое дело, что мы с ним не сошлись. Он меня спросил, кто будет финансировать это общественное телевидение. Ведь мы не в Америке, где зрители платят за стоящий в каждом доме телевизор. У наших людей нет таких денег. На что я ответил, что существует 49 стран, в которых существует общественное телевидение. Я спросил, слышал ли он, что такое CVC? Оказалось, нет. А это Канадская вещательная корпорация. Так вот, там это телевидение целиком финансируется из государственного бюджета. И есть закон, который запрещает урезать это финансирование. То есть рычагов влияния у власти нет. А также закон запрещает вмешиваться в вещательную политику телеканала. На что он мне ответил: «Вы же понимаете, кто оплачивает ужин, тот и танцует девушку», я сказал, что это не всегда так. А он ответил: «Вы хороший человек, но очень наивный». Потом мы поспорили о том, должно ли государство иметь свой канал. Я считал и считаю, что нет. Он считал и, видимо, считает, что да. В общем, не договорились.

Прошло ещё некоторое время, и мы с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым написали господину Путину письмо по поводу необходимости создания в России общественного телевидения. Нам не ответил Владимир Владимирович. Это было поручено господину Сеславинскому, который возглавляет Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям. Очень интеллигентное письмо, в котором сказано, что идея хорошая, но время ещё не пришло, и так далее.

И совсем недавно президент Медведев заговорил о необходимости создания общественного телевидения. И была создана группа, которую возглавляет председатель совета при Президенте Российской Федерации по развитию гражданского общества и правам человека господин Федотов, который является соавтором закона о печати, который является одним из лучших в мире. И вот эта группа заседает, меня туда пригласили. Но если ещё одна группа заседает в Кремле, куда входят руководители государственных каналов: господин Добродеев, господин Эрнст и господин Кулистиков, какая группа имеет больший вес? Судите сами. Я работаю в этой группе, мало веря в то, что будет то общественное телевидение, о котором я сказал – независимое от рекламы и от власти. Почему я в это не верю? Потому что это кардинальное изменение политики. А принципиальное изменение не может быть в одной только области.

Что говорила Ольга Романова, мною глубоко уважаемая, и мой приятель Леонид Парфёнов, отчасти правильно. Я считаю, что они не до конца разобрались в этом, но это не важно. Важна суть: может ли при всём остальном быть то телевидение, о котором я говорю. Но мы будем стараться. Мы создаём документ об общественном телевидении – очень конкретный и подробный: какая миссия, какие цели, как осуществляется финансирование, кто входит в попечительский совет, кто возглавляет, и так далее. Господин Федотов должен положить этот документ на стол президенту Медведеву. Я не могу сказать, что это бессмысленно, иначе я бы этим не занимался. Но Медведев – президент уже на выходе. Придёт новый президент, и он как? У меня есть вопросы. Но мы будем пытаться.

– Шестого февраля ваша передача вышла в разных вариантах на Дальний Восток и на Центральную Россию. Как так получилось?

– Моя программа выходит всегда в прямом эфире на Дальний Восток. Мой зритель на Дальнем Востоке самый продвинутый, потому что он получает самую свежую и полную информацию. Потом программу показывают дальше по орбитам. В тот момент, когда программа идёт в прямом эфире, в аппаратной сидит человек, который следит за тем, что происходит, и отмечает то, что, как ему кажется, представляет опасность. Он об этом докладывает генеральному директору. Он либо говорит, что это не важно, либо просит принести запись программы и говорит – это убрать и это убрать. В конце передачи, о которой вы говорите, мы с Тиной Канделаки заспорили о том, что происходит на телевидении. Я процитировал её слова о том, что телевидение стало более открытым по сравнению с тем временем, когда некоторые идеи и люди не могли туда попасть. Я спросил её, кто виноват в том, что некоторые люди и идеи не могли туда попасть? Она сказала, что мы сами. Я спросил, не думает ли она, что это происходит по чьей-то воле. Возник спор. И я спросил: «Как вам кажется, могу ли я пригласить Навального в свой эфир?» Не потому что я люблю или не люблю Навального, а потому, что это фигура, привлекающая сегодня внимание. И дальше началось скакание вокруг да около… И весь этот разговор исчез. Не то что пригласить Навального, а даже упоминание Навального. Что, Путин позвонил и попросил про Навального убрать? Нет, конечно. Но и Константин Львович не с потолка придумал убрать этот эпизод. Наверняка, они против того, чтоб в эфире появился Навальный. Чисто с журналистской точки зрения пригласить его на эфир – это нормально. Но если и другие интересы, которые исходят из Кремля, которые определяют вещательную политику. Такое случается относительно редко, но бывает. И это один из компромиссов, на который я пока иду. Может возникнуть такая ситуация, когда я скажу: «Всё». Когда в прошлом году программа возвращалась после летних каникул, я был у Константина Львовича, речь зашла о том, что, может быть, лучше было бы не выходить. Он спросил, кого бы я пригласил в эфир, если бы мы выходили вчера. Я сказал: «Прохорова». Он ответил: «Правильно. Журналистски – правильно. Но я бы вам не дал». Я спросил: «Почему?» Он сказал: «Вам легко, вы отвечаете за себя. А я отвечаю за Первый канал. Как вы думаете, если меня снимут, человек, который придёт вместо меня, будет лучше?» А я абсолютно точно знаю, что лучше не будет.

Если мы закроем программу, то мы обязательно созовём пресс-конференцию, причём не только с российскими журналистами, и я объяснюсь, почему закрыли программу. Это не ультиматум, но я обязан объясниться перед своими зрителями, почему я ушёл из эфира. Я тогда спросил у господина Эрнста, может ли возникнуть похожий случай, на что он ответил, что не только возникнет, но и обязательно будет. Но мы всё равно решили рискнуть и возобновить программу. А если это произойдёт, тогда и произойдёт. И программу возобновили. Но может так случиться, что, в конце концов, не из-за Навального, а из-за кого-то другого, программу придётся закрыть. Я надеюсь, что этого не произойдёт, но это вполне вероятно. Я очень рад, что теперь благодаря Интернету интересующиеся люди могут увидеть всё то, что было убрано, сегодня это отслеживают. И постепенно становится бессмысленно что-либо убирать. Либо нужно закрыть программу совсем, либо ничего не убирать. И ещё непонятно, почему жители Дальнего Востока могут это услышать, а житель остальной России – нет. Видимо, речь не о простых жителях, а о других людях.

Любовь ГОРДЕЕВА