Бесстыжие партийные надзиратели

№ 2012 / 8, 23.02.2015

В эти дни мы сдаём в типографию сборник «Дитя хрущёвской оттепели», посвящённый начальным страницам истории нашего издания, когда оно ещё называлось «Литература и жизнь».

В эти дни мы сдаём в типографию сборник «Дитя хрущёвской оттепели», посвящённый начальным страницам истории нашего издания, когда оно ещё называлось «Литература и жизнь». Эта книга впервые вводит в научный оборот многие документы из РГАЛИ, Российского госархива новейшей истории и частных писательских собраний, а также содержит свидетельства первых сотрудников газеты. Открывает книгу историко-литературное исследование Вячеслава Огрызко «Дерзать или лизать». Мы публикуем одну из глав этого исследования.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Когда я изучал в архивах материалы об истории газеты, то поражался, как же часто редакционные начальники не то что апеллировали к партийному аппарату. Они всерьёз считали сотрудников ЦК КПСС чуть ли не сверхчеловеками, обладающими незаурядным интеллектом, и видели в них распорядителей людских судеб. Я напомню, как второй заместитель главного редактора газеты «Литература и жизнь» Александр Дымшиц весной 1960 года отозвался о заведующем отделом культуры ЦК Дмитрии Поликарпове: «Он – один из очень умных руководящих партработников». Но так ли это?

Система, как правило, наверх выдвигала не интеллектуалов, а серость, поднаторевшую в интригах и лишённую каких-либо принципов. Партаппаратчики обычно отстаивали не свежие идеи и перспективные проекты. Они в первую очередь боролись за свои тёплые кресла и всевозможные привилегии. И Поликарпов в этом плане мало чем отличался от других своих соратников.

Вспомним: в 1944 году Поликарпов, проваливший до этого Всесоюзный радиокомитет, стал оргсекретарём Союза писателей. И что он сделал на этом посту? Извёл почти всех авторов одного из самых правоверных литературных журналов страны «Знамя», которым руководил верный сталинец и мракобес Всеволод Вишневский. Он практически затравил Веру Панову, Веру Инбер, Маргариту Алигер. А сколько досталось от него Александру Твардовскому, Константину Симонову, Борису Пастернаку… Не вытерпев грубого давления Поликарпова, один из сотрудников «Знамени» Анатолий Тарасенков пожаловался в 1946 году секретарю ЦК Георгию Маленкову. Не отличавшийся высоким художественным вкусом новый идеолог партии вынужден был созвать специальное совещание и поставить на повестку дня вопрос: «Преступник Поликарпов или не преступник?»

Дальше вмешался Сталин. Многолетний заместитель Твардовского – Алексей Кондратович рассказывал в своём «новомирском» дневнике: «Субъективно он [Д.А. Поликарпов] был действительно честен и – как редкость – бескорыстен. То есть не то чтобы совсем уж так бескорыстен: делание карьеры, забота о ней – уже корысть. Но от службы он не хотел ничего – ни шикарных квартир, ни особых пайков и льгот, – служба была выше. Он служил с душой, а не ради чего-то. И эта особенность, идущая от 20-х кострово-комсомольских лет, была в нём симпатична, он нисколько не походил на аппаратчиков новой формации… которым только бы урвать, схватить, получить. Это, по-видимому, сблизило Поликарпова с А.Т. после войны. Дружить они, конечно, не дружили, но могли встретиться, выпить, поговорить. В то время Поликарпов был секретарём Союза [писателей СССР], неким Щербаковым при Горьком. Власть у него после того, как писателями занялись всерьёз (и прежде всего Сталин вместе с подручным Ждановым: у Сталина всю жизнь был особый интерес к писателям, может быть, в силу того, что и он когда-то в юности писал стишки и, видимо, мечтал стать поэтом), – после известного погромного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» была немалой, но он был умён, понимал, кто такой Твардовский, и пытался с ним дружить. Впоследствии, когда я с Поликарповым встречался по журналу много раз, он мне говорил в минуты откровенности: «Я люблю Твардовского, знаешь, сколько раз мы с ним ругались, спорили до крика, так, что Мария Илларионовна пугалась и прибегала к нам, думала, нас разнимать надо. Я его и раньше любил, хотя он меня и снял с секретарей Союза…» – «То есть как снял?» – полюбопытствовал я. «Так. Сказал в ЦК на совещании, что я, конечно, люблю литературу, но только не советскую». Когда я спросил об этом А.Т., он сказал, что действительно говорил такие слова на совещании в ЦК, но вряд ли они были причиной снятия Поликарпова. Дело в том, что Поликарпов в штыки встретил «Спутников» Пановой, «В окопах Сталинграда» и т.п. – произведения, которые ему показались принижением героического, приземлением образа советского человека… Знакомая песенка. Он их не пускал отдельными книгами, и тогда ряд писателей обратились по этому поводу в ЦК. Говорят, что это письмо попало к Сталину и будто бы он вызвал Поликарпова с докладом о том, что делается в литературе. Поскольку это происходило после грубопроработочного постановления ЦК о «Звезде» и «Ленинграде», то Поликарпов соответственно и настроился. И, докладывая Сталину, перечислял ошибки и пороки писателей: этот был троцкистом, тот ещё тогда-то срывался в безыдейщину, и всё в таком духе. Сталин слушал молча и вдруг прервал его и сказал: «Ну вот что, у меня для тебя других писателей нету. Иди!». И Поликарпов вышел из сталинского кабинета уже не комиссаром по литературе. Не знаю, правда это или легенда. Сталин любил иногда показать свою «широту», «великодушие». Возможно, снятие Поликарпова произошло не без участия Сталина, потому что Поликарпов на долгое время выбыл из высокой номенклатуры и поднялся вновь лишь после смерти Сталина».

Бывшее здание ЦК КПСС на Старой площади

Оставшись в 1946 году не у дел, Поликарпов наконец занялся своим образованием и заочно окончил Московский областной педагогический институт. В литературных кругах решили, что на этом карьера Поликарпова завершилась. Но наивные писатели заблуждались. После получения диплома о высшем образовании новый покровитель проштрафившегося начётчика – Михаил Суслов сначала провёл своего любимчика на должность директора Литинститута, а потом снова потащил его вверх, и в 1955 году всё-таки усадил верного человечка в кресло завотделом культуры ЦК, которое до этого занимал неплохой экономист Алексей Румянцев.

Поликарпов до самого последнего момента сопротивлялся созданию газеты «Литература и жизнь». В отличие от других аппаратчиков, занимавших высокие посты в ЦК, он прекрасно понимал, что представляла из себя писательская среда. Каждый второй мнил себя гением и никто никому не хотел ни в чём уступать. Самыми беззащитными оказались большие художники. Они не были приспособлены к быту и, как правило, не знали, как отстаивать свои права. Наибольшей же агрессивностью отличались графоманы. Бездарности быстрей других сбивались в стаи и осаждали начальство, добиваясь всевозможных привилегий. Каких-либо принципов посредственности не имели. Свои убеждения они меняли как перчатки. Поликарпов не знал, как обуздать «Литературную газету», хотя в середине 1950-х годов этим изданием руководил близкий ему по духу Всеволод Кочетов. Кочетов ведь показал себя человеком стихии. Что у него было на уме, то постоянно слетало и с языка. Он не умел молчать, заключать тайные союзы, добивать оппонентов по-тихому. Кочетов всегда шёл напролом. Поликарпов боялся, что если создать вторую писательскую газету, литературный генералитет, получив в свои руки ещё одну мощную трибуну, окончательно выйдет из-под его опеки и начнёт навязывать ему свои условия. Но Хрущёв в этом вопросе в декабре 1957 года поддержал не его, а Леонида Соболева.

Затем Поликарпова на какое-то время вообще отлучили от российских литературных изданий. Все «толстые» журналы, ставшие органами Союза писателей России, и газета «Литература и жизнь» перешли в ведение отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР, который возглавлял Николай Казьмин. За отделом же Поликарпова оставили курирование Союза советских писателей, «Литгазеты», «Нового мира», «Юности», «Дружбы народов» и нескольких других изданий союзного подчинения, а также Института мировой литературы, Пушкинского Дома и Литинститута.

Судя по всему, именно Поликарпов организовал в 1958 году второй уход из «Нового мира» расчётливого Симонова (Поликарпов так и не простил Симонову совещание 1946 года у Маленкова; он считал, что Симонов мог тогда его отстоять и спасти от унизительной отставки) и увольнение из «Литгазеты». Но если в «Новый мир» ему так и не дали провести свою клиентуру (помощник Хрущёва – Лебедев пролоббировал второе возвращение в журнал Твардовского), то в кадровых вопросах «Литгазеты» он получил полный карт-бланш.

Поликарпов сделал ставку на Сергея Смирнова. Во-первых, осенью 1958 года они вместе готовили собрание московских писателей по осуждению Пастернака. Правда, Поликарпов сильно светиться перед писателями тогда не захотел. Он предпочёл устроить травлю опального литератора чужими руками. Больше других в бой рвались Софронов и Грибачёв. Но у них и так была дурная репутация. Они ещё никак не могли отмыться от участия в кампании против космополитов. Поликарпов надеялся уговорить на роль главного разоблачителя других литературных генералов – Алексея Суркова или Константина Федина. Но ни Сурков, ни Федин предложение завотделом культуры ЦК под разными предлогами не приняли. Зато эту миссию погромщика с радостью исполнил Смирнов, ходивший до этого в заместителях председателя Московской писательской организации. По сути, Поликарпов в процессе травли Пастернака сумел «повязать» Смирнова кровью. Во-вторых, Поликарпову было на руку участие писателя в реабилитации защитников Брестской крепости. Никто не мог после этого упрекнуть матёрого партаппаратчика в том, что он опять стал продвигать одних сталинистов. Что-что, а конъюнктуру Поликарпов понимал всегда. Он чувствовал, что после двадцатого съезда партии, осудившего культ Сталина, на одном охранительстве уже не усидеть. Другое дело, чтобы Смирнова сильно не потянуло бы влево, Поликарпов решил тут же «обложить» его правильными заместителями. Старейший сотрудник Института мировой литературы Николай Гей рассказывал мне, как в начале 1959 года Поликарпов настоятельно сватал его с подачи директора ИМЛИ Ивана Анисимова в заместители к Смирнову. Но после двух или трёх бесед Поликарпов, видимо, усомнился в том, сможет ли Гей удержать Смирнова под полным контролем, и «пробил» в «Литгазету» другого заместителя – опытного марксистского критика Михаила Кузнецова (который запомнился либеральному крылу этого издания лишь тем, что в день похорон Пастернака он не поленился и поднялся на шестой этаж в способный на бунт отдел литературы и надзирал за тем, чтобы никто из сотрудников не сбежал бы на траурную процессию в Переделкино), а Гея назначили инструктором отдела культуры ЦК КПСС.

Каково работалось сотрудникам литературных изданий под бдительным оком Поликарпова, хорошо рассказал в своих мемуарах Бенедикт Сарнов. Он, в частности, вспомнил историю своей статьи о Евтушенко и Вознесенском, написанную в конце 1950-х годов для «Литгазеты». Надо сказать, что Сарнов никогда не был поклонником этих поэтов. Но в отличие от Поликарпова и других партаппаратчиков он ругал их не за безыдейность, а, скажем так, за технику. А в доказательство критик сослался на советскую лирику 20–40-х годов, которую власть фактически замордовала и угробила. Это-то и взбесило Поликарпова. Сарнов рассказывал: «Как я уже говорил, моя литгазетская статья про Евтушенко и Вознесенского печаталась в двух номерах: первая её часть в одном номере, а окончание должно было появиться в следующем. Но в следующем оно не появилось, потому что в промежутке между этими двумя номерами как раз и разразился скандал. Раздался звонок из ЦК – от «дяди Мити», как все мы тогда называли курировавшего нас и литрами пившего из нас кровь Д.А. Поликарпова – того самого, которому Сталин некогда сказал свою знаменитую фразу: «В настоящий момент у меня нет для тебя других писателей: хочешь работать – работай с этими». «Дядя Митя» был человек неординарный. Когда он умирал (от рака), он сказал жене, что если умрёт после 15-го числа, пусть она – так и быть! – возьмёт «кремлёвку» (полагающийся ему кремлёвский паёк) за этот месяц. А если он отдаст концы до 15-го, чтобы ни в коем случае не смела его брать: обманывать партию он ей не разрешил. В то время, я думаю, уже немного осталось цековских чиновников, которые проявляли бы такую суровую щепетильность в своих отношениях с «партийной кормушкой». Но неординарность, я бы даже сказал, уникальность «дяди Мити» проявлялась не только в этом. В отличие от подавляющего большинства тогдашних партийных бонз он был идейным. Он был последышем тех «неистовых ревнителей», которые исполняли свои партийные обязанности, как выразился однажды Маяковский, «не по службе, а по душе». Нам (не только нам, а всем, кого «дядя Митя» курировал, за кем следил своим бдительным оком) от этого было только хуже. Но к «Литгазете» он относился с особой, повышенной бдительностью. «Вашу газету, – сказал он однажды Михаилу Матвеевичу Кузнецову, который был у нас тогда заместителем главного редактора, – я читаю с карандашом в руке». Именно вот так, с карандашом в руке, наверно, прочёл он и мою несчастную статью. То есть – первую её часть <…> Главного редактора газеты вызвали в ЦК – «на ковёр», как это тогда называлось. Грубую ошибку газеты предлагалось немедленно исправить, а политически вредную статью дезавуировать. Выполнить эту роль – загодя, ещё до того, как решился вопрос с публикацией второй части, – поручили Александру Львовичу Дымшицу, всегда готовому к услугам такого рода. За эту готовность его прозвали «Председателем еврейской секции Союза русского народа». И ходила тогда о нём такая эпиграмма:

Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей. Там Дымшиц на коротких ножках Погрома жаждущий еврей».

Дымшиц тогда работал вторым заместителем главного редактора газеты «Литература и жизнь», и он с удовольствием откликнулся на просьбу Поликарпова, срочно заслав в текущий номер родного издания свой погромный отклик «Надо доругаться!».

«Мало того, – рассказывал в своих мемуарах Сарнов, – что подлец Дымшиц больно хлестнул меня фразой моего любимого Маяковского: это ведь была не простая фраза, а последняя реплика предсмертного письма Владимира Владимировича, обращённая к ненавидимому мною Ермилову. Выходило, что я – заодно с подлецом Ермиловым, а он, Дымшиц – с Маяковским. Но заглавие – это только цветочки. Опуская пронизывающую всю его статью фальшивую советскую риторику («Мы – в походе. И мы обязаны оберегать ритм нашего исторического марша»), я приведу здесь всего один, особенно тогда возмутивший меня абзац, почти сплошь состоящий из перечня имён поэтов, якобы активно работавших и создававших свои шедевры в то самое время, о котором я писал как о времени застоя и упадка. На самом деле, уверял Дымшиц своего (и моего) читателя, и тогда, в мрачные годы культа личности, советская поэзия была на очередном историческом подъёме. «Не хочется прибегать к перечням, чтобы опровергать ими Б.Сарнова. Но трудно обойтись без них. Самое беглое обращение к литературной хронике послевоенных лет разбивает в пух и прах странные домыслы критика. Разве «цельнометаллического» героя воспевали тогда наши старейшие мастера – Н.Тихонов, Н.Асеев, А.Прокофьев, И.Сельвинский, В.Луговской, В.Инбер, С.Маршак, М.Исаковский, С.Щипачёв, М.Светлов, А.Сурков? Разве не в ту пору были созданы Александром Твардовским его «послевоенные стихи» и возник у поэта широкий замысел «За далью – даль»? Разве блистательная книга Константина Симонова «Друзья и враги» не представила нам большой духовной красоты и силы революционного лирического героя? Разве не писали в то время и не создавали прекрасных произведений М.Алигер и Я.Смеляков, С.Кирсанов и Н.Рыленков, С.Смирнов и В.Рождественский, Е.Долматовский и О.Берггольц, Н.Заболоцкий и Л.Ошанин, С.Наровчатов и А.Софронов, П.Антокольский и С.Васильев, В.Шефнер и Н.Ушаков? Разве не в ту пору читатели накрепко полюбили поэзию Н.Грибачёва, С.Орлова, М.Дудина, М.Луконина, А.Межирова? Разве не именно тогда так ярко засветилась (рано погашенная смертью) деятельность С.Гудзенко, А.Недогонова, П.Комарова?.. Наконец, разве можно «забыть» об огромных успехах поэтов братских народов – украинских, белорусских и многих, многих других? Ведь «забыть» о них – это как раз и значит забыть про «часовую стрелку». Ложь этого длинного перечня состояла даже не в том, что на «семь пар чистых» у Александра Львовича тут пришлось семьдесят семь «пар нечистых». И даже не в том, что «чистые» и «нечистые» выступали у него в одной паре (Заболоцкий – в паре с Ошаниным, Антокольский – с Сергеем Васильевым, Наровчатов – с Софроновым). Особая подлость этого благостного списка заключалась в том, что в то время Анатолий Софронов воспевал казачий «ремянный батожок»:

Принимай-ка, мой дружок, Сей ремянный батожок… Если надо – он задушит, Если надо – засечёт… ………………………. Бей, ремянный батожок, По сусалам, по глазам, По зубам и по усам, Бей по морде деревянной! Что попортишь – не беда, Бей, родимый, бей, ремянный, Заплетённый в три ряда… Мой товарищ, мой дружок, Бей, ремянный батожок!

И не только воспевал, но и, размахивая этим «ремянным батожком», нещадно лупил им (вместе с Сергеем Васильевым, автором знаменитой поэмы «Без кого на Руси жить хорошо») «безродных космополитов». А Павел Григорьевич Антокольский, выступающий у Дымшица в паре с автором той юдофобской поэмы, как раз и был тогда вот этим самым «безродным космополитом» и получал вот этим самым «ремянным батожком» и «по сусалам, и по глазам», и по прочим чувствительным местам. В том дымшицевом списке не было, конечно, ни Ахматовой, ни Пастернака, ни даже на десять лет выброшенного из советской поэзии Мартынова (после статьи Веры Инбер «Нам с вами не по пути, Леонид Мартынов!»). Но кое-какие громкие имена там всё-таки были, и читателя, не вникшего в существо спора, список этот мог, пожалуй, и обмануть. Но читателю, более или менее ясно представлявшему, какая реальность стояла за каждым таким именем, запудрить мозги было всё-таки трудно. Вот, например, Тихонов. Первыми своими стихотворными сборниками («Орда» и «Брага») сразу поставивший себя в ряд с самыми знаменитыми тогдашними русскими поэтами (помните, у Багрицкого «А в походной сумке – спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак»?). Но в 40-х и 50-х он превратился в безликого, жалкого и убогого графомана».

В общем, Сергей Смирнов с Михаилом Кузнецовым под давлением Поликарпова и напечатанного в «Литературе и жизни» злобного отклика Дымшица настояли на том, чтобы Сарнов вторую часть статьи о поэзии существенно переделал. Сарнов из-за этого Дымшицу даже руки больше никогда не подавал. А акции Поликарпова, наоборот, стали только расти.

По свидетельству Николая Гея, когда Хрущёв отправил в отставку Поспелова, а Фурцеву перевёл в министры культуры, по Старой площади поползли слухи о том, что Суслов предложил Поликарпова повысить. Во всяком случае, Поликарпов резко активизировался. Он, в частности, начал активно интересоваться делами соседей и, по сути, подмял под себя отдел науки, школ и культуры ЦК по РСФСР. Однако Хрущёв почему-то не внял рекомендациям Суслова и через какое-то время секретарём ЦК по идеологии утвердил Леонида Ильичёва.

После неожиданного взлёта Ильичёва Старая площадь замерла в ожидании серьёзных кадровых перестановок в идеологических отделах ЦК. Но Поликарпов не только усидел в своём кресле, а и существенно усилил своё влияние на культурную и литературную политику партии. Если раньше он хотя бы формально ставил в известность своего коллегу – завотделом науки, школ и культуры Николая Казьмина, когда влезал в дела газеты «Литература и жизнь», то после 1961 года преемники Казьмина – Евгений Чехарин и Зоя Туманова узнавали о его планах в отношении подведомственного им издания уже постфактум.

Поликарпов хотел, чтобы газета «Литература и жизнь» служила прежде всего его целям. Он видел в газете дополнительный инструмент для расправы над неугодными. Я не буду приводить здесь все истории. Расскажу только одну, свидетельствующую о том, как весной 1962 года Поликарпов с помощью «Литературы и жизни» хотел «утопить» Корнея Чуковского.

Известно, что Корней Чуковский всегда вызывал у партаппарата одно раздражение. В 30-е годы его сильно ненавидела вдова Ленина – Надежда Крупская. В конце 1940-х годов на писателя сильно окрысились уже руководители Агитпропа Шепилов, Ильичёв и Кружков. В конце концов партфункционеры своими интригами раскололи семью Чуковского на два лагеря. Дочь писателя – Лидия, впервые пострадавшая от советского режима ещё в 1927 году и вынужденная целый год провести в ссылке в Саратове, а потом потерявшая в тюрьме своего второго мужа, давно от каких-либо компромиссов с властью отказалась. Известно, что после войны она, недовольная лизоблюдством Симонова, который печатал в основном стихи нужных людей и часто отвергал настоящую поэзию, добровольно покинула редакцию «Нового мира». Последние иллюзии по поводу хороших советских редакторов у неё развеял Твардовский, отказавшийся в 1959 году печатать в «Новом мире» её повесть «Софья Петровна». А вот брат Лидии Чуковской – Николай, наоборот, оказался, по сути, соглашателем. Отец в отличие от своих детей какое-то время пытался лавировать. Он поддерживал отношения и с левыми, и с правыми, хотя в книгах тем не менее упорно гнул собственную линию.

В редакции газеты «Литература и жизнь» с Чуковским добрые отношения поддерживал сначала Евгений Осетров, а потом Константин Поздняев. Они ценили старого мастера за энциклопедичность и за широту взгляда на мир и поэтому прощали ему чуждый им либерализм. В ответ Чуковский охотно печатал в газете свои байки о прошлой жизни.

Хрупкий мир был нарушен весной 1962 года. Полуобразованные критики из лагеря охранителей типа Астахова и Архипова возомнили себя интеллектуалами и решили руками старых большевиков сорвать присуждение Чуковскому Ленинской премии за книгу о Николае Некрасове. Но мнение бывшего секретаря ЦК партии Елены Стасовой в писательских кругах ничего не значило. А Архипов с Астаховым как литературоведы давно себя скомпрометировать. И тогда исполнявшему обязанности главного редактора «Литературы и жизни» А.И. Кузнецову руководители отдела культуры ЦК настойчиво порекомендовали отыскать новых компетентных авторов, способных с фактами в руках возразить Чуковскому.

В общем, Кузнецову кто-то со ссылкой на Поликарпова подсунул письмо четырёх преподавателей из Ярославля. Чуковский, конечно, был очень огорчён. Он потом написал Сергею Баруздину: «Конечно, я не читал четырёх ярославцев, потому что у меня нет времени. Я кончаю книгу «Чехов и его мастерство». Но чуть только кончу книгу, займусь этими чрезвычайно любопытными – и очень характерными – молодыми людьми. Не знаю, почему «ЛиЖ» так жестоко взъелась на меня. Я всегда относился к ней с живейшим сочувствием и всегда был готов сотрудничать в ней».

Однако публикация подмётного материала ожидаемого эффекта не дала. 6 апреля 1962 года Поликарпов вынужден был признать, что газетный отклик получился хотя и резким, но недостаточно аргументированным и поэтому взывал в литературной среде сочувственное отношение к Чуковскому. Чтобы спасти лицо, Поликарпов просил у своего начальства разрешение надавить на членов Комитета по Ленинским премиям с тем, чтобы те «поддержали линию старых большевиков о нежелательности присуждения К.И. Чуковскому Ленинской премии». Как отреагировало начальство на эту инициативу Поликарпова, неизвестно. Зато получили огласку итоги тайного голосования членов Комитета. За присуждение Чуковскому Ленинской премии проголосовало 70 человек, а против – только 23.

Писатель, когда узнал о награде, записал в своём дневнике: «Моя победа знаменательна, так как это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архиповыми, Юговыми, Лидией Феликсовной Кон и другими сплочёнными черносотенцами. Нападки идиота Архипова и дали мне премию». Повторю, против воли отдела культуры ЦК.

Поэтому на чём основывались мнения Полторацкого и Дымшица о большом уме и таланте Поликарпова, непонятно. Этот интриган умел только душить культуру и искусство, давить живую мысль и искоренять любое проявление инакомыслия.

Не лучше Поликарпова был и Казьмин, занимавший с середины 1950-х годов должность заведующего отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР. Он также рьяно выступал против аполитичности писателей, мыслил одними партийными лозунгами и яростно обличал уклонистов, сомневавшихся в партийном курсе. В Российском госархиве новейшей истории сохранились десятки документов за подписью Казьмина с осуждением «упаднической» лирики Евгения Евтушенко в журнале «Октябрь» (1959, № 9), с критикой рассказа Юрия Казакова «Отщепенец» и с нападками на знаменитое стихотворение Бориса Слуцкого «Физики и лирики».

Разница между Поликарповым и Казьминым была лишь во влиянии. За Поликарповым стоял серый кардинал – Суслов. А Казьмина поддерживал сильно ослабевший секретарь ЦК Поспелов. Чтобы сохранить свой пост, Казьмин не гнушался ничем. Он думал, что лобовые атаки на несговорчивых художников добавят ему в аппаратной борьбе очки.

Беда Казьмина заключалась в том, что ради должности он готов был выслуживаться перед любым мало-мальски значимым клерком. Приведу один пример. 5 октября 1960 года в ЦК обратился с запиской первый секретарь Магаданского обкома КПСС Павел Афанасьев, которому страшно не понравилась опубликованная в журнале «Молодая гвардия» повесть Анатолия Гладилина «Песни золотого прииска». Партийный функционер спутал художественную литературу с документальной прозой. Он решил, что писатель исказил историю строительства на Чукотке прииска «Комсомольский». Мол, «Анатолий Гладилин представил жизнь коллектива прииска в кривом зеркале, обобщил случайные отрицательные факты и события, изобразил своих героев разуверившимися обывателями, людьми морально опустившимися, не имеющими никакой цели в жизни». По словам секретаря обкома, повесть Гладилина дружно осудила молодёжь Колымы и Чукотки. Но «в то же время книгу А.Гладилина весьма благожелательно оценили обыватели и те, кто отбывает на территории области наказание за уголовные преступления». Чтобы дать отпор мещанами, Магаданский обком КПСС организовал через местную писательскую организацию заказную статью. Афанасьев сообщал в ЦК: «Областное отделение Союза писателей РСФСР направило в июле в редакцию газеты «Литература и жизнь» рецензию Олега Куваева, комсомольца-геолога, начинающего литератора, в которой были подвергнуты критике недостатки повести А.Гладилина. Но эта рецензия не была напечатана. Зато «Литература и жизнь» опубликовала статью критика Оттена «Новые о новом», превозносящую до небес повесть «Песни золотого прииска».

Кстати, в Магаданском обкоме КПСС проект обращения Афанасьева в ЦК готовил молодой заведующий сектором печати Владимир Севрук. В далёком 60-м году он мнил себя критиком и писал неплохие статьи о чукотской поэзии. Позже Афанасьев отправил его учиться в аспирантуру Академии общественных наук. Там бывший северянин занялся военной прозой Василя Быкова. Но когда диссертация уже была готова, Быков угодил под огонь больших начальников из ЦК. Севрук тут же переориентировался и облил любимого писателя грязью. Естественно, после этого Демичев позвал услужливого критика в партаппарат.

А как поступил, получив подготовленный Севруком документ, Казьмин? По идее, ему следовало дать ответ о том, что Гладилин написал не документальную хронику освоения Чукотки, а художественную повесть, и поэтому имел полное право на вымысел и обобщения. Так же как и газета была вольна дать свою оценку литературным качествам гладилинского произведения. В конце концов почему Оттен или редакция должны с кем-либо согласовывать свою точку зрения.

Казьмин, получив письмо секретаря Магаданского обкома КПСС, страшно перепугался. Он знал, что Гладилин одно время работал в «Комсомолке» у всесильного зятя Хрущёва – Аджубея. Но ему было неизвестно, сохранил ли писатель с Аджубеем добрые отношения или нет. Поэтому лично устраивать взбучку Гладилину Казьмин на всякий случай не стал. Указывать «Молодой гвардии» на ошибочность публикации повести «Песни золотого прииска» Казьмин тоже не захотел. «Молодая гвардия» считалась журналом союзного подчинения, и поэтому её курировал отдел Поликарпова. Пойти же посоветоваться к соседу Казьмин, мягко говоря, постеснялся (он не исключал, что Поликарпов мог расценить это как влезание в чужие дела и пожаловаться на него Суслову). В итоге Казьмин всё свалил на главного редактора газеты «Литература и жизнь» Полторацкого. По письму Афанасьева он 2 ноября 1960 года дал следующую справку: «Магаданский обком КПСС просит опубликовать в одной из центральных газет рецензию на повесть А.Гладилина «Песни золотого прииска» («Молодая гвардия», 1960, № 6), в которой дано искажённое представление о положении дел на прииске «Комсомольский». По мнению обкома партии, критик Н.Оттен, выступивший с рецензией на эту повесть в газете «Литература и жизнь», не дал должной оценки повести. Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР поручил газете «Литература и жизнь» вновь выступить со статьёй по повести А.Гладилина, учтя критические замечания Магаданского обкома КПСС по данному вопросу».

Ладно, с трусостью Казьмина всё понятно. Удручило другое: зачем в эту грязную историю вмешался очень перспективный писатель Олег Куваев. Он-то на что рассчитывал?

По иронии судьбы спустя четыре года всё тот же первый секретарь Магаданского обкома КПСС Афанасьев устроил Куваеву публичную порку за его первую книгу «Зажгите костры в океане» и чуть не довёл молодого автора до суицида. Позже, когда Куваев напечатал свой самый знаменитый роман «Территория», первооткрыватели чукотского золота забросали ЦК письмами с обвинениями в том, что писатель всё в книге исказил (мол, поиски золота велись иначе и приоритет следовало отдать другим людям). Случился эффект бумеранга.

Возвращаясь к Казьмину, скажу, что последние аккорды этот деятель, полжизни отдавший травле неугодных писателей, сочинил зимой 1961 года. 3 февраля он в очередной оголтелой записке в ЦК обрушился на ленинградских поэтов Наталью Грудинину, Вадима Шефнера и Нину Королёву и попутно выстегал Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и Римму Казакову. И затем 11 февраля Казьмин категорично отказал главному редактору журнала «Москва» Евгению Поповкину в републикации книги Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева».

Возможно, Казьмин думал, что окажется святее Папы Римского. Но в какой-то момент его вечная осторожность стала всех раздражать. Из партаппарата он был убран сразу после отставки своего заступника Поспелова. Суслов посадил Поспелова на институт марксизма-ленинизма, а Казьмина – на центральный музей Ленина. Для партийного чиновника это было страшным ударом. Через два года он умер.

Как я уже упоминал, непосредственно газету «Литература и жизнь» в ЦК курировал инструктор Михаил Колядич. В биографическом комментарии к сборнику «Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964» ему посвящено буквально несколько строчек. О нём сказано: «В 1949–1952 гг. – аппарат АОН при ЦК ВКП(б), в 1953–1955 гг. – инструктор отдела науки и культуры ЦК КПСС, отдела культуры ЦК КПСС. В 1956–1961 гг. – инструктор отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР». В мемуарах государственных деятелей, занимавших крупные посты в партии во второй половине 50-х годов, имя Колядича вообще отсутствует. Попробуем разобраться, почему: то ли человек ничего не определял и являлся пустым местом, то ли, наоборот, всех достал.

Родом Колядич был из Восточной Сибири. На свою первую войну – против белофиннов – он попал восемнадцатилетним пацаном. Потом начались бои с гитлеровцами. В 42-м немецкая пуля прошла в нескольких миллиметрах от его виска. После другой битвы врачи вырезали ему желудок.

После войны бывший армейский политрук Колядич окончил историко-филологический факультет Иркутского университета и был выдвинут на партийную работу. Как молодого и перспективного коммуниста, прошедшего закалку на фронте, его в 1949 году отправили в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). В академии профессура настойчиво посоветовала ему заняться Фадеевым.

Старым партийным комиссарам понравилось, насколько глубоко Колядич вник в борьбу литературных группировок 20-х годов. Учитывая, что в начале 50-х годов ситуация в литературе в чём-то повторилась – писательский мир вновь оказался расколотым на несколько лагерей, борьба между которыми развернулась не из-за эстетических расхождений, а в основном по идеологическим соображениям, верхи решили талантливого сибиряка взять на работу в аппарат ЦК КПСС. Он должен был поспособствовать примирению клана Софронова–Грибачёва с группой Симонова. Но получилось так, что при нём власть в Союзе писателей в какой-то момент сосредоточилась в третьих руках, а именно поэта Алексея Суркова. Кстати, это был не худший вариант. Однако упрочение позиций Суркова не входило в планы ни левых радикалов, ни правых. Поэтому многие влиятельные писательские группировки оказались Колядичем недовольны. Не случайно возглавивший в 1955 году отдел культуры ЦК КПСС Поликарпов, всегда симпатизировавший Софронову и Грибачёву, оставлять у себя Колядича не захотел и «сплавил» его в другой, менее влиятельный отдел – науки, школ и культуры по РСФСР к Казьмину.

Спустя какое-то время Колядичу в новом отделе вменили две задачи – помочь поставить на ноги новую писательскую газету «Литература и жизнь» и оказать содействие в формировании Союза писателей России. Судя по всему, он, оказавшись заложником системы, оба задания с треском провалил.

Как учёный, занимавшийся творческой биографией Фадеева, Колядич, естественно, знал, что в конце жизни его любимый романист в корне пересмотрел отношение к Союзу советских писателей и к литературному генералитету. Фадеев убедился в том, что Союз оказался мертворожденным ребёнком и своим диктатом загубил многих ярких художников, вынеся на поверхность всякую пену. А реформировать сложившуюся структуру было бессмысленно. По сути, требовалось заново выстраивать всю систему отношений власти с творческой интеллигенцией. Что должно было привести к новой масштабной культурной революции. Но озвучить эту идею Колядич оказался не готов.

Союз писателей России изначально стал создаваться по образцу и подобию захлебнувшегося во всевозможных пороках Союза советских писателей. И Колядич с этим смирился. Он даже не смог повлиять на формирование руководящих органов нового союза. Почти все хлебные места заняли воинствующие графоманы и лизоблюды, не вылезавшие из кабинетов Поликарпова и Поспелова.

Не было у Колядича и реальных инструментов влиять на редакционную политику и в газете «Литература и жизнь». Он прекрасно знал, в каких кабинетах решалась судьба этого издания. Даже его прямой начальник Казьмин далеко не всегда был всесилен. Основную линию газеты во многом определял фаворит Хрущёва – Соболев, напрямую вхожий к большинству членов Президиума ЦК КПСС.

Неудивительно, что главным делом Колядича в ЦК стало написание литературных обзоров и различных справок. Но и тут он был несвободен. Работа в партаппарате приучила его не к поиску новых ярких имён и не к поддержке талантов, а наоборот, заставляла в основном искать ревизионистов разных мастей и выявлять ошибки классового характера.

В Российском госархиве новейшей истории сохранилось несколько докладных записок Колядича по вопросам литературы за 1957–1960 годы. Одна из них, датированная 7 декабря 1957 года, касалась Карелии. Опытный партийный работник не нашёл в литпроцессе республики ничего хорошего. Он увидел лишь то, что в Карелии ослабла «борьба с буржуазной идеологией, с буржуазными пережитками». Всё дурное в республику привнесли, по его мнению, журнал «Новый мир» и альманах «Литературная Москва». Более всего Колядичу не понравились публикации в петрозаводском журнале рецензии москвички Аллы Киреевой (мол, через них сделана попытка протащить в карельскую литературу ревизионизм), стихов Марата Тарасова и Владимира Морозова, статьи ленинградского критика Владимира Бахтина, очерков Виктора Соловьёва, Всеволода Усланова и повести Веры Бабич. Главный вывод инструктора ЦК сводился к тому, что надо со всей остротой поставить в Карелии «вопрос о борьбе с аполитичными, безыдейными произведениями, о непримиримости к ним».

Потом жертвой Колядича стал воронежский журнал «Подъём». Весной 1959 года он совсем не по делу обругал молодого критика Инну Ростовцеву за очень безобидную статью «Полпреды родной стороны». Ему показалось, что студентка Воронежского университета неправильно проанализировала правоверный роман В.Ющенко «Всегда с тобой».

Как куратор газеты «Литература и жизнь» Колядич пытался не допустить появления на страницах писательского издания какой-либо критики литературных генералов. На первом месте у него всегда стояла идейность. Художественность имела для этого партфункционера второстепенное значение. Кстати, это именно он первым указал председателю Союза писателей России Соболеву на двусмысленность фельетона Николая Носова, спровоцировав позорное судилище над известным литератором. Вольно или невольно, но такие люди, как Казьмин и Колядич, не только не способствовали развитию нормального литпроцесса, они всячески насаждали писательскому сообществу свои представления о литературе и, по сути, губили в художниках творческое начало.

Убрали Казьмина и Колядича из партаппарата в 1961 году. Дочь Колядича потом говорила, что отцу не простили излишнюю самостоятельность, которая выразилась в подготовке двух сборников документов о литературе для издательства «Советская Россия». В верхах действительно очень не любили, когда инструкторы ЦК, да и аппаратчики рангом повыше вылезали где-нибудь с личным мнением или публиковали собственные статьи и книги. Политбюро выскочек не терпело. Это факт. За это, кстати, в 1972 году поплатился даже такой опытный интриган, как Александр Яковлев. Мечтая избавиться от приставки «и.о.» и стать полноценным руководителем отдела пропаганды ЦК, он, заручившись поддержкой своих покровителей, опубликовал в «Литгазете» статью «Против антиисторизма», но в итоге был сослан послом в Канаду. Но я думаю, главная причина удаления Колядича из ЦК состояла всё-таки не в его стремлении печататься. К своим сорока годам он успел основательно запутаться и уже не понимал, что хорошо, а что плохо.

В чём только не проявлялась противоречивость натуры Колядича. Его родные рассказывали, что он в 1950-е годы часто помогал Василию Гроссману. В частности, под его нажимом редакторы при очередном переиздании романа писателя «За правое дело» восстановили все цензурные сокращения и исправления. Одновременно Колядич поддерживал добрые отношения с главным редактором журнала «Знамя» Вадимом Кожевниковым, и, когда сотрудники Главлита попытались отрихтовать некоторые повести его товарища, он лично позвонил руководителю советской цензуры П.К. Романову, которого знал ещё по совместной работе в ЦК. Однако в конце 1960 года именно Кожевников сдал в ЦК и Комитет госбезопасности рукопись нового романа Гроссмана «Жизнь и судьба», который главный идеолог Суслов воспринял как масштабную диверсию против советского строя. Получалось, что Кожевников подставил под удар и его, Колядича. Ситуация осложнялась тем, что Колядич годом ранее инициировал публикацию нескольких глав из романа Гроссмана в «Литературе и жизни». Выходило, что верить было никому нельзя.

После ухода из ЦК Колядич стал преподавать в только что созданном Московском заочном пединституте. Он сосредоточился в основном на двух темах: Ленин и литература и современная русская поэзия. Но дальше традиционных методичек дело не пошло. Ни одной монографии у него так и не вышло. Всё осталось на уровне задумок.

Любопытно, что ни своей дочери, ни зятю – а они оба стали известными литературоведами – Колядич о своём руководстве газетой «Литература и жизнь» никогда ничего не рассказывал. Возможно, он этого периода своей жизни стыдился и не хотел даже вспоминать.

(Окончание следует)

Вячеслав ОГРЫЗКО