Мужчин я знаю как облупленных

№ 2012 / 8, 23.02.2015

Бранка Такахаши (урождённая Миладинович). Родилась в 1970 году в бывшей Югославии. По национальности сербка. По гражданству японка. Замужем за японцем, мать одного полуяпонца. По образованию японовед.

Бранка Такахаши (урождённая Миладинович). Родилась в 1970 году в бывшей Югославии. По национальности сербка. По гражданству японка. Замужем за японцем, мать одного полуяпонца. По образованию японовед. Пишет – на сербском, русском и японском языках. Переводит, в основном, с русского на сербский и обратно. Художественные фотографии делает на Canon Eos Kiss.

В настоящее время живёт в Японии, пишет на японском, показывает моноспектакли на японском (и судорожно пытается удержать русский и сербский языки).

Бранка ТАКАХАШИ

– Бранка, тебе как всегда придётся отвечать сразу на нескольких фронтах. Как относятся к пишущим женщинам в Сербии и Японии? Является ли моветоном фраза: «Женщина не может быть творцом» или это в порядке вещей? И что тебе довелось услышать в России на этот счёт?

– Как ни странно, Сербию я в этом смысле знаю меньше, чем Россию и Японию. Мне лично не приходилось сталкиваться с дискриминацией, но это, скорее всего, потому что я там не живу. Я нашла себе маленькую нишу в нескольких сербских литжурналах, в которых пол автора не обсуждается, но то, что и в Сербии литература остаётся миром, в котором мужчины правят, а женщины пытаются завоевать позиции – не оставляет сомнения. Об этом очень открыто, не щадя никого, говорит моя любимая поэтесса Радмила Лазич, которую стали удостаивать некоторых крупных премий после того, как их поделили между всеми, кому не лень получать – между мужчинами, естественно. Если автор мужчина – это уже обещает, это знак качества априори, тогда как женщина должна доказывать, она стартует с минусовой позиции.

В Японии на меня смотрят в первую очередь как на иностранку. «Женскость», и моя, и моей прозы, пока ни у кого не вызывала отторжения. Мне было интересно, как здесь живётся и пишется женщинам, и для себя я сделала вывод, что дискриминации быть не должно – ведь ещё десять веков назад они творили, и имена некоторых из них остаются до сих пор известными буквально всем. Это Мурасаки Шикибу, автор «Повести о Гендзи», затем Сей Шонагон («Записки у изголовья») и немалое количество поэтесс. Так было в старину, а теперь тем более – полки в книжных магазинах просто кишат женскими именами. И я стала спрашивать у знакомых писательниц – всё ли так радужно в самом деле? «Да, – отвечают, – женщинам не препятствуют печататься». Только, оказывается, дело не в литературе и не в широких взглядах редакторов-мужчин, а в молодости и красоте писательниц. Но от такого отношения к женщинам-авторам литература не выигрывает. Я боюсь, что скоро начнётся ожесточённая критика авторов женского пола, и, как это всегда бывает, критика эта будет огульная, мишенью станут все пишущие женщины поголовно. То есть Японии только предстоит то, что происходит в России.

Об отношении к женщине-писателю в России я знаю не понаслышке. «Стихи писать – куда ни шло, но прозу… нееет, это мужское дело!» – говорили мне прямо в лицо. А рецензент хабаровского «Дальнего Востока» написал обо мне немало лестных слов, но без ложки дёгтя всё-таки не обошлось. Процитирую только ярко выраженную антибабскую мысль: «На некоторых рассказах Б.Такахаши чувствуется клеймо так называемой женской прозы. Возможно, ничего страшного в этом нет. Но, на мой взгляд, для «женской прозы» существуют женские журналы, в том числе и литературные». Вот так вот… нас надо в резервацию, как индейцев. Вы сейчас удивитесь, но я с таким утверждением не то чтобы не согласна. В Сербии несколько лет выходил замечательный «толстый журнал» «PROfemina», где большинство авторов были – естественно! – авторши (главредактором работала Радмила Лазич), но мужские имена тоже мелькали. Вот в такой резервации мне было бы не обидно. Особенно если подобная принадлежность – дело собственного выбора, а не решения какого-нибудь мужского свыше.

– Почему всё-таки женщина оставляет Kinder, Kuсhe, Kirche и идёт творить? Не жертвует ли она прозой жизни во имя прозы довольно эфемерной? И о чём она может сказать, кроме вышеназванного?

– Чеслав Милош, польский поэт, лауреат Нобелевской премии, художников определил как «людей, которые совершенство произведений ставили выше своих обязанностей супругов, отцов, братьев, сограждан». Может, всё дело в стремлении к ёмкости высказывания, а может, великому человеку не приходило в голову, что в такое толкование творческого человека можно (и нужно!) включить и женщину. Об этом тоже можем поразмышлять в рамках нашей темы, но я сейчас о другом: некоторым женщинам «совершенство произведений» также важнее многого другого (и уж точно важнее, чем Kuсhe и Kirche!); они не станут заводить семьи, полностью посвящая себя искусству – примеров немало. Есть, опять же, другие, которые будут постоянно рваться между прозой жизни и тем, что ты назвала «прозой довольно эфемерной».

Те, которые женщин-писателей упрекают в том, что они пишут о банальных вещах (кухня, дети, мужья, любовники, слёзы…), не понимают, что кухня, дети и т.д. являются лишь декором, лишь фоном, а тема произведения – любовь, ненависть, лояльность, предательство, дружба, ревность… А о чём пишет мужчина? О рыбалке, футболе, войне, основании и крушении больших корпораций… Если он пишет о рыбалке, футболе, войне, основании и крушении больших корпораций – и не более, то получаются пособия по изучению военных тактик (для военных академий, что ли?), учебники о бизнесе и менеджменте (для вузов бизнеса и менеджмента, что ли?), самоучители о приёмах в футболе и способах рыбачить в разных водоёмах и в разные сезоны года. Но это не литература!

Да я, конечно, шучу – потому что даже когда мужчина пишет роман (рассказ, стихотворение…) с употреблением таких типично мужских атрибутов, он всё же пишет о любви, ненависти, лояльности, предательстве, дружбе, ревности… То есть, пишем мы по-разному, но об одном и том же.

– В твоих рассказах (опубликованных в журналах «Нева», «Новая юность» и «День и ночь») с горькой иронией повествуется о нелёгкой женской доле. Рефрен одного из них «prala sudove» – «мыла посуду, мыла посуду, мыла посуду» символизирует тот ежедневный быт и рутину, где хрупкой музе нет места. Как тебе удаётся найти время для творчества – ведь ты ещё пишешь пьесы, переводишь с сербского и на сербский, японский, серьёзно занимаешься фотографией, у тебя прекрасная семья, сын?

– Я из той второй категории творческих женщин (о которых я упоминала выше, цитируя Ч.Милоша). У меня семья, и насколько бы ни хотелось быть идеальной женой и матерью, дому, мужу и ребёнку иногда приходится подождать. Иногда «мою посуду, мою посуду, мою посуду», и не получается ни одной строки в день, а иногда вышвыриваю мужа и ребёнка (вместе с посудой, ха-ха!) на детскую площадку, и пишу. Упрощённо – так выглядит моя ежедневная борьба между «пишущей» и «женщиной». На самом деле, всё это возможно совмещать, только надо хорошо организоваться и попрощаться с расслабленной жизнью. Но я ни о чём не жалею и не чувствую себя ущемлённой. Естественно, времени остаётся разве что поплакаться изредка в жилетку подругам о том, какая я бедная, как ничего не успеваю, какая я никчёмная жена и мать – но это ведь так приятно и целебно!

– Другая сторона твоей прозы – тонкий психологизм. В новелле «Марьяна нашей старости» повествование ведётся от лица двух мужчин, Марко и Владана. Были ли у них прототипы? Как ты решилась посмотреть на женщину мужским взглядом? Многое ли ты переносишь в свои рассказы из жизни?

– Практически всё либо из моей жизни, либо подсмотрено в жизни моего близкого окружения. Порой даже не распознаю границ! Значит, всё, о чём пишу, имеет какое-то отношение ко мне. Могу писать только о том, что я лично видела или почувствовала… ну, почти всё из личного опыта. Только тогда получаются живые, убедительные персонажи. Марко и Владана я тоже знаю, правда, их психологические портреты я придумала. Это был большой вызов – я ведь пока не была в их возрасте, а тем более, никогда не была мужчиной. Было страшно; я боялась, что мужские читатели мне скажут, что мои Марко и Владан с реальными мужчинами ничего общего не имеют. Но оказывается, что попала в яблочко. Теперь мне кажется – мужчин я знаю как облупленных! Хочу воспользоваться случаем и открываю конкурс «Удивите Бранку». Ничего, что я немного ёрничаю?

– Мне нравится твой юмор. Хочу ещё непременно спросить: какие сербские авторы достойны внимания русского читателя?

– Павича и Петровича все знают, не так ли? Из старшего поколения надо обязательно читать Владана Десницу и Мешу Селимовича (Селимович, кажется, переведён на русский язык, Десницу переводила я, но пока нигде не напечатано. Можно я ещё раз воспользуюсь случаем и открою конкурс «Печатайте перевод Бранки»? Я это серьёзно!), от молодых – Владимира Арсениевича, Михаила Пантича, Марию Йованович, Йелену Ленголд, Гордану Чирянич… Не знаю, кого из них переводили, но рекомендую переводчикам заинтересоваться этими именами.

– Япония пережила чудовищное землетрясение и радиационную катастрофу. Такие события меняют жизнь навсегда. Как изменилось мироощущение людей? И чем может помочь писатель в такой ситуации?

– После катастрофы резко выросло количество как бракосочетаний, так и разводов. Каждый человек, будь это буквально еле выживший после цунами, либо оказавшийся на окраине событий, знающий их только по телевизору, скажет вам такую фразу: «Я понял(а) значение семьи». В Японии каждый год в конце декабря выбирается слово, которое лучше всего обозначило уходящий год. Словом 2011 года выбрана «связь». Это слово, которое чаще всего повторяли японцы после катастрофы. Связь с семьёй, с другими людьми даёт силы идти дальше. Вот почему многие пары, которые только встречались и, может, собирались пожениться как-нибудь, побежали в ЗАГС! С другой стороны, такое мощное событие – как катастрофа 11 марта прошлого года – стала испытанием прочности связи между сложившимися парами. Оказалось, что у многих мировоззрение отличается больше, чем они думали, и это привело к разводам. То есть, Японию протрясло на всех уровнях.

Что может в такой ситуации писатель? На первых порах собираться, читать свои произведения, а деньги от входных билетов отдавать пострадавшим. И такие акции начались буквально через несколько дней после землетрясения! В Токио, где отключали свет и афтершоки пугали публику. Я тоже приняла участие в одном из таких литературных вечеров.

Это для начала. А потом – писать о пережитом горе. После войны – всплеск произведений о войне. То, что случилось в Японии, ничем не уступает ужасу войны. И об этом надо говорить. Слово лечит.

Беседовала Мария СКРЯГИНА