Вынужденные перебежчики

№ 2012 / 11, 23.02.2015

Я уже упо­ми­нал о том, что в 1961 го­ду Дым­шиц на­во­ст­рил лы­жи в «Ок­тябрь», а до это­го сбе­жал в «Прав­ду» Ев­ге­ний Осе­т­ров. Не ду­маю, что для га­зе­ты эти ухо­ды при­ве­ли к боль­шим по­те­рям.

Я уже упоминал о том, что в 1961 году Дымшиц навострил лыжи в «Октябрь», а до этого сбежал в «Правду» Евгений Осетров. Не думаю, что для газеты эти уходы привели к большим потерям. Куда хуже было то, что некоторые перспективные авторы «Литературы и жизни», устав бороться с косностью редакционных начальников, потянулись к соседям в «Литгазету», хотя там по большому счёту тоже никаким либерализмом не пахло.






Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав ОГРЫЗКО

Вообще многим писателям по барабану было, на каких идейных позициях стояли те или иные печатные издания. Внутренние дрязги интересовали лишь единиц. Большинство хотело одного – публиковаться, а где именно – это уже было неважно. Мало кто знает, что Андрей Вознесенский изначально упорно стучался к ретроградам в журнал «Москва», но его там за поэта так и не признали. Владимир Тендряков не боялся ходить в быстро закостеневший журнал «Молодая гвардия». А Василий Шукшин, обжёгшись в либеральной катаевской «Юности», сразу сделал ставку на кондовый «Октябрь». Да что молодые и неоперившиеся Вознесенский и Шукшин! Даже такой искушённый интриган, как Константин Симонов, не брезговал печататься у иудушки Вадима Кожевникова, сдавшего в комитет госбезопасности роман Гроссмана «Жизнь и судьба».


Вспомним, как начиналась писательская судьба Юрия Казакова. Свой первый рассказ «Обиженный полисмен» он опубликовал в январе 1953 года в газете «Московский комсомолец». Второй его рассказ «Тысяча долларов» принял к печати после смерти Сталина редактор альманаха «Молодая гвардия» В.Журавлёв. Конечно, молодому автору очень хотелось «тиснуться» и в более солидных изданиях. Но Твардовский сразу показал ему фигу (мол, для начала надо преодолеть влияние Бунина). А в «Знамени» его и вовсе дальше рядового редактора Софьи Разумовской не пустили. В 1957 году Казакова поддержали лишь в полусонном «Октябре» (где временно всеми делами заправлял бывший незадачливый начальник правительственного комитета искусств и будущий глава Отделения литературы и языка в Академии наук Михаил Храпченко) и многолетнем приюте графоманов – в журнале «Москва» (где сначала либеральничал Николай Атаров, а потом объявился Евгений Поповкин, к которому тут же приставили комиссара Ивана Шевцова, объявившего войну всем противникам русскости). И, кстати, именно жуткая «Москва» явила миру первый казаковский шедевр – рассказ «Арктур – гончий пёс».


Казаков очень хотел закрепить первые успехи. И ему было без разницы, где это сделать – в либеральной катаевской «Юности» или ортодоксальной кочетовской «Литературной газете». Но он везде оказался чужим. В личном фонде Даниила Данина, хранящемся в РГАЛИ, я летом 2011 года обнаружил никогда не печатавшиеся письма писателя к Разумовской в «Знамя». Приведу их полностью.



«1/VII–57 г.


Здравствуйте, уважаемая Софья Дмитриевна!


Пишу я Вам из дер. Летняя Золотица. Деревня эта стоит на берегу Белого моря, напротив Анзерского острова (из группы Соловецких островов). В бинокль остров хорошо проглядывается, видны даже каменные белые церкви.


Скоро месяц, как мы (с детским поэтом Ю.Коринцом) двигаемся всё на север по рекам Сухоне, Сев. Двине, Белому морю и скоро надеемся увидеть незаходящее солнце.


Конечно, я частенько возвращался мыслью к своему рассказу «Никишкины тайны» и вообще к «современности» в своих вещах. И вот снова и снова с горечью убеждаюсь, что прав всё-таки я, а не Вы, что только так, как и писал, и можно писать о здешнем крае и здешних людях.


По Белому морю, примерно километрах в 5–8 друг от друга стоят рыбачьи избушки – тони. В них живут там по 3–4 дня, ходили вместе с рыбаками в море осматривать ловушки, били острогой зубатку и <нрзб.>, ели с рыбаками за одним столом и говорили с ними.


Так вот, жизнь страны, Москва в частности, совершенно не касается здешних людей. Тема разговора во всех домах, где пришлось нам побывать, забегает ли в ловушки и невода рыба и т.д. и т.п. Здесь, как и всюду у нас, колхозы. Здесь есть МРС (моторно-рыболовецкие станции), которые снабжают рыбаков неводами, спецодеждой, мотоботами и мотодорами, т.е. выполняют примерно функции МТС в среднерусских колхозах. Рыбаки ловят рыбу и сдают её в рыбоприёмные пункты. Там рыбу взвешивают, «сортуют» и записывают выполнение плана каждой бригаде рыбаков. Бригады здесь от двух до 5–8 человек. Потом рыбаки получают деньги за выловленную рыбу.






Юрий КАЗАКОВ
Юрий КАЗАКОВ

Вот, собственно, очень простой комплекс отношений рыбака – колхоза – МРС. Рыбак старается поймать побольше, чтобы больше заработать, а так как цена рыбы неодинакова (пинагорь идёт по 7 коп. за кг, зубатка по 12 коп., треска по 75 коп, сёмга по 10-12 руб. за кг), то всё упирается в сёмгу. Идёт сёмга – идёт заработок, нет сёмги, нет и заработка. За все дни, проведённые с рыбаками, мы не слышали от них ничего о колхозе, ни слова о «повышении», «усилении», о «перевыполнении» и прочем, что так любят преподносить многие очеркисты, газеты вообще, да и литература (рассказы, романы). Погода непосредственно влияет на ход рыбы, на технику и трудность ловли, поэтому тут бесконечно толкуют о погоде, о ветрах, о приливах и отливах, о привычках рыб или весьма нецензурно упоминают о каком-нибудь весовщике, который недосчитал им что-то, или о председателе колхоза, который не прислал им водки к празднику, как обещал (водку здесь пьют часто и помногу). Эти рыбаки с удовольствием послушают, если Вы расскажете им о Москве, о чём-нибудь интересном. Но слушают они об этом так просто, как о чём-то не главном, далёком, для них не обязательном и ненужном. На тонях здесь получают газеты, но знаете, что читают в газетах? Читают, кто, сколько и где выловил рыбы, и если где-нибудь выловлено много, завистливо говорят: «Вон попёрло-то, чертям, заработают норато».


Не знаю, может быть, это, т.е. все эти прибрежные колхозы и рыбаки, месяцами сидящие на тонях на пустынном берегу, оторванные от всего мира, от всей остальной жизни, причём оторванные не в силу объективных условий (есть радио, газеты, журналы, телефон, телеграф), а в силу своей инертности – может быть, всё это исключение? Но это слишком большое исключение – целый край. А сколько таких ещё краёв? И, может быть, Вы надумаете, что я смотрю на жизнь под каким-то особым углом зрения – ничего подобного! Конечно, убедить Вас в моей беспристрастности, я имею в виду хорошую беспристрастность, трудно. Лучше всего, если Вы сами бы увидели всё это. А повидать Белое море было бы для Вас очень интересно! Поэзии здесь уйма – белые ночи, море, леса и реки, в которых водится форель, озёра, лесные избушки, массы комаров и прочие удовольствия. Ну и люди, конечно, прекрасные, язык очень поэтичный, особый, северный.


Что же касается современности, так сказать, внешней, то вот возле нашей избы крутится ветряк, который даёт ток колхозной рации, в колхозе есть клуб (жалкий, правда: гармошка, газеты, домино), над берегом часто пролетают военные реактивные самолёты, иногда на горизонте видны дымки пароходов, да ещё о современности напоминают частые расспросы оперуполномоченных и военных моряков о том, кто мы, откуда куда едем и т.д. – здесь, говорят, в окрестностях Онеги много лагерей.


В общем, Софья Дмитриевна, я буду продолжать так же, как и начал, и когда-нибудь выйду победителем.


Желаю Вам здоровья!


Ваш Ю.Казаков.


P.S. Приеду я, видно, в середине июля и, если журнал будет печатать «Никишкины тайны», ещё раз посмотрю их в смысле стилистическом. Читали ли Вы в «Октябре» мой рассказ и понравился ли он Вам? Представьте, в Архангельске издают отдельной книжкой большой рассказ мой про медведя – и очень мило, с рисунками. Хотите, подарю, когда выйдет?


С.Д.! Берите командировку и приезжайте на Белое море!»



16.10.57 (по штемпелю)


«Уважаемая Софья Дмитриевна!


Здравствуйте и позвольте пожелать Вам всех благ и кучу гениальных писателей, которым Вы дарите приют в «Знамени». Как Вы отдохнули и где побывали? Ручаюсь, что были Вы в Ялте, Сочи или Гаграх, словом, в краях благодатных, тогда как нашего брата готовы загнать на Северный полюс (познавать и отображать советскую действительность). Ну что, угадал я?


Так как я писатель вполне гениальный и европейски известный (помилуйте, переводят в Италии, Англии, Франции и на языке племени ньям-ньям!), так как я избалован до невозможности, то позвольте почтительнейше узнать, на какой номер я могу рассчитывать?


Скоро (в 20-х числах) я должен уехать в Малеевку, буду там работать в ноябре, а может быть, ещё и в октябре могу прислать Вам свои опусы. Опусы, конечно, будут дрянные, но Вы их всё-таки напечатайте, ибо: а) надо же поставлять пищу иностранным переводчикам; б) в наши времена, когда печатают сплошь ерунду, хорошо писать – противоестественно, а против естества не попрёшь и – природа науку одолевает, как любила говаривать моя бабушка.


Серьёзно, Софья Дмитриевна, в скором времени я смогу дать Вам 2–3 рассказа. Скажу по секрету: один рассказ уже готов (о растлении малолетней) и вылёживается, так что на один рассказ можете смело рассчитывать, его я отдам только «Знамени». Другие же, может быть, тисну ещё где-нибудь, так как «Знамя», не к ночи будь помянуто, платит вовсе мало. За «Никишку» я получил что-то около 1800 руб. Что это вообще за нравы, скажите пожалуйста, платить за рассказы полистно? Говорят о лаконизме, а лаконизм-то по карману бьёт, поневоле будешь делать пухлые вещи. За рассказы надо платить аккордно – 300 руб. штука, какой бы величины рассказ не был, хоть 1/8 листа.


Это я вообще говорю, но, между прочим, я рад был бы, если бы бухгалтер в «Знамени» придерживался таких же взглядов.


Итак, крёстная моя матушка (а если Вам не улыбается крёстный сын, тогда – уважаемый тов. редактор), на какой № я могу рассчитывать? Рассказы все небольшие, стр. по 15–18 на машинке.


Если я в Малеевку не поеду – трудно попасть в сей рай – то всё равно рассказы будут!


И ещё хочу попросить Вас: велите, пожалуйста, выслать мне рукописи «Лешака» и «Некрасивой», они у Вас обретаются, им же надлежит быть в родных пенатах. Я заходил дважды в редакцию, там искали и не нашли, они значит только у Вас!


Я болею и не выхожу из дому. После вирусного гриппа – катар евстахиевых труб, совсем оглох.


Значит, я жду от Вас 1) благоприятного и скорого ответа насчёт № журнала, где мне будет уготовано место и 2) рукописей «Лешака» и «Некрасивой». А может, напечатаете, а? Ей-богу, рассказы хорошие и безопасные, попробуйте-ка уговорить Кожевникова. Знаете, весь «Дом под кручей» тоже нигде не печатали, боялись, он побывал в редакциях 10, наверное, да и в «Знамени» еле-еле вышел. И что же? Никакой катастрофы не случилось, всё кончилось к обоюдному удовольствию. Так же с «Лешаком» и «Некрасивой», уверяю Вас! Давайте спорить: если когда-нибудь эти рассказы выйдут и редактор получит за них нагоняй, с меня… ну не знаю что! Что хотите! Подумайте! После юбилея, я думаю, немножко серьёзнее станут журналы, не так празднично будет и юбилейно и рассказы мои вполне сойдут, тем более в них вовсе нет покушения на социальность. Просто жалко, приличные же вещи, Вы их перечитайте ещё раз. Может быть, к «Некрасивой» приделать конец горьковский, а? Оставить ей отдушинку? Подумайте!


Будьте здоровы. Ваш крёстный сын Ю.Казаков.


Арбат, 30, кв. 29.



Уваров обижался, что я не ему даю рассказы, а Вам. В самом деле как-то неловко – он ведь зав. отделом. Как быть? Может быть, отдавать ему? Напишите. Читали Вы «Арктура» в «Москве»?»



«Дубулты 8 марта 58 г.


Дорогая Софья Дмитриевна!


Помните ли Вы меня ещё? Наверное, забыли. С глаз долой – из сердца вон. А я денно и нощно думаю о Вас. Ей-богу! Живу я сейчас в Дубултах и, представьте себе – болею. Я даже раз чуть не заплакал: так я рвался сюда, так радовался, что один и могу наконец работать. Но свалила меня жестокая ангина и 10 дней вылетело в трубу. Едва успев оправиться, я снова заболел… Ужас!


Поэтому в апреле я не принесу Вам сразу пять рассказов, как рассчитывал, а притащу штуки 2–3.


Я здесь всё-таки успел навалять два рассказа, да собираюсь ещё что-нибудь сочинить, как только болезнь отпустит меня.


Итак: в апреле я приношу Вам рассказы, это уже точно. Кожевников должен их напечатать, а то его бог накажет, и не получит он Ленинской премии.


Народ здесь всё мелкий, настоящих писателей нет, один я только. Погода прекрасная, прибалтийская -1, -3, -5. Солнце, белки, лёд у берега, очаровательные дачки. А жизнь в общем скучная, только и спасаешься, что пишешь, а то бы волком взвыл.


Будьте здоровы!


С некоторым опозданием, правда, поздравляю Вас с жэнскым празнык номэр восым (казахск)!


Ваш Ю.Казаков


P.S. Один из рассказов называется: «Ни стуку, ни грюку… Ах, ах!»



Но даже Разумовская, к которой Кожевников всё-таки прислушивался, ничего для Казакова сделать не смогла. И куда было писателю податься? Неудивительно, что вскоре он постучался в новую газету «Литература и жизнь», где к нему поначалу отнеслись как к какому-то просителю.


Меж тем Казакова уже нельзя было назвать неоперившимся новичком или неопытным дебютантом. Его имя уже гремело по всей Европе. 3 февраля 1958 года он подал заявление о приёме в Союз писателей. Одну из рекомендаций ему дала Вера Панова. Она утверждала: «Голос сильный и чистый, глубокая серьёзность, ответственное отношение к профессии литератора – таковы свойства молодого писателя Юрия Казакова. Его произведения могут нравиться одним больше, другим меньше; но нет среди этих произведений – поверхностных, нет незначительных, нет неярких. Слово его – настоящее, полноценное слово. Это, бесспорно, талант большого калибра, много могущий, нуждающийся в бережном, хозяйском отношении».


Вторую рекомендацию молодому автору дал Евтушенко. «Я знаю Юрия Казакова примерно лет пять, – писал Евтушенко, – мы начинали печататься в одно и то же время – оба писали неумело и подражательно. За эти годы Казаков сделал огромный рывок вперёд. Его рассказы, появлявшиеся один за другим в «Знамени», «Октябре», «Москве» и других изданиях, неизменно радовали, а иногда просто поражали меня своей свежестью и поэтичностью. Как существует проза ложнопрозаическая, кокетничающая своим презрением к звуку, запаху, цвету, так существует и проза ложнопоэтическая, кокетничающая своим сентиментально-литературным описательством, напоминающая заметки плохих фенологов. Казаков обладает редким дарованием – искусством подлинной поэтической прозы, завещанной нам такими великими мастерами русского рассказа, как Чехов и Бунин. В рассказах Казакова никогда сюжет не существует ради пейзажа и пейзаж никогда не существует ради сюжета – они связаны неразделимо».


Правда, в приёмной комиссии нашлись два деятеля, которые попытались принизить талант Казакова. Так, детская писательница Мария Прилежаева, писавшая фальшивые повести о детстве Ленина, упрекнула писателя в том, что «у него недостаточно знания жизни и даже иной раз видно нежелание её знать». Ещё дальше пошёл старый стукач Всеволод Иванов, сдавший перед войной чуть ли не всех приятелей своей бурной молодости, «утопив» в первую очередь Бабеля. Он был очень недоволен отсутствием в прозе Казакова социальных конфликтов. «У него рассказы такие обтекаемые», – заявил Иванов.






Римма КАЗАКОВА
Римма КАЗАКОВА

Позже за Казакова заступился Паустовский. 8 мая 1959 года он вечером из Ялты позвонил дежурному редактору газеты «Литература и жизнь» и продиктовал: «Юрий Казаков – писатель большой, зоркий; с поразительной для его возраста зрелостью». Но поскольку к тому времени Паустовский успел попасть в «чёрные» списки одного из главных партийных идеологов – Петра Поспелова, хвалебный отзыв мастера обернулся против писателя. Партфункционеры в ответ санкционировали грубую травлю Казакова. Как ему в тех условиях удалось 10 июня 1959 года напечатать в подконтрольной недругам Паустовского «Литературе и жизни» статью «Северный волшебник слова», до сих пор неясно.


Тем не менее Казаков не сдался. Он продолжал ломиться в открытые двери. Первым дрогнул Фёдор Панфёров, напечатавший летом 1959 года казаковский рассказ «Отщепенец» (авторское название «Трали-вали»). Потом сдался Кожевников, согласившийся опубликовать в «Знамени» «Северный дневник» писателя. Но главный выстрел сделал Паустовский, включивший в 1961 году три рассказа Казакова – «В город», «Ни стуку, ни грюку» и «Запах хлеба» – в альманах «Тарусские страницы». Эти рассказы потом обошли полмира. Понятно, что это не понравилось охранителям. Но недовольными остались и прогрессисты. Так, Твардовский успехи Казакова долго объяснял только одним – бранью нашей прессы, которая оказалась наилучшей пропагандой творчества опального автора. 19 марта 1962 года Твардовский с возмущением записал в своём дневнике: «Спрос [на Западе. – В.О.] на Евтушенку, Вознесенского, Казакова (интервью, портрет на страницу), Аксёнова определяется исключительно характером нашей критики этих авторов – браним, пугаемся, видим тут бог весть какую опасность». Вернулся Казаков в авторы «Литературной России» лишь в 1963 году уже при Константине Поздняеве.


Это не значило, что у Казакова, как и у многих других писателей, отсутствовали принципы. Они просто не видели сильных отличий в существовавших изданиях. Борьбу разных журналов многие зачастую рассматривали всего лишь как личное противостояние зажравшихся литературных генералов. И газета «Литература и жизнь» на этом фоне исключением не была. Не случайно в ней очень хотели печататься аполитичная Римма Казакова и наивная Новелла Матвеева. Однако редакция очень долго от них всячески отмахивалась.






Новелла МАТВЕЕВА
Новелла МАТВЕЕВА

В фондах РГАЛИ я обнаружил переписку сотрудников редакции с Казаковой и Матвеевой. С Казаковой общался в основном поэт-фронтовик Юрий Мельников. Первый раз он ответил молодой поэтессе 12 января 1959 года. «Уважаемая тов. Казакова! – писал Мельников. – Ваше стихотворение «Летит ракета» поступило в редакцию с опозданием. В настоящее время стихов на эту тему уже не печатаем. Что же касается ваших стихов, полученных ранее, то они одобрены отделом литературы и, думается, будут опубликованы». В октябре 1959 года Казакова прислала из Хабаровска три новых стихотворения: «Прикажи мне, родина…», «В тайге» и «Первый снег». В ответ Мельников ей написал: «Уважаемая тов. Казакова! С Вашими стихами в отделе ознакомились. Считаем, что для газеты они не подходят. Присылайте нам свои новые, лучшие стихи». Спустя год, 11 декабря 1960 года ленинградский критик Дмитрий Хренков поместил в газете отклик на второй поэтический сборник Казаковой «Там, где ты». Он очень похвалил молодую поэтессу за дальневосточный цикл, но разругал её любовную лирику. Партийные комиссары исходили из того, что советские писатели писать на интимные темы не имели права.


Долго «футболили» в газете «Литература и жизнь» и Матвееву. Её мурыжил в основном литконсультант Игорь Грудев, который сам только что выпорхнул из Литинститута и всеми правдами и неправдами пытался удержаться в Москве (до этого он жил в Ростове-на-Дону). Но, постоянно получая очередные завуалированные отказы, Матвеева продолжала на что-то надеяться. 17 февраля 1959 года она послала в газету новое письмо. «Здравствуйте, многоуважаемый тов. Грудев! – писала Матвеева. – Сердечно благодарю Вас за внимание, за доброе отношение! К сожалению своему, по причине нездоровья не могу сейчас побывать в секции поэтов, куда переслана Вами моя рукопись. Посылаю Вам несколько своих стих-ний. Желаю вам всего лучшего! С большим приветом, – глубоко Вам признательная Н.Матвеева». Кончилось всё тем, что первой уникальный талант Матвеевой читающей России открыла не «Литература и жизнь», а «Комсомольская правда», ради этого сознательно пошедшая даже на привирание биографии своего нового автора. Анатолий Гладилин в отличие от Грудева, Мельникова и их непосредственного начальника Михаила Лобанова не поленился и лично съездил к автору поразивших его стихов в захолустную подмосковную деревню.


А в «Литературе и жизни» в лучшем случае ждали, когда им кого-нибудь порекомендуют мэтры. Вот позвонил в феврале 1960 года Николай Асеев, в чьи руки попали стихи ленинградского слесаря Виктора Сосноры, и хорошо. (Кстати, потом выяснилось, что в Москве первым талант Сосноры оценил Борис Слуцкий, но он для Полторацкого был персоной нон-грата, поэтому в «Литературе и жизни» первую подборку талантливого ленинградца пробивал не Слуцкий, а именно Асеев.) Но самим что-то искать, к этому сотрудники отдела литературы не стремились. Раньше их хоть изредка погонял Осетров. Но потом и ему это надоело.


После Осетрова «Литература и жизнь», к сожалению, оказалась на какое-то время закрытой для Андрея Вознесенского и Владимира Максимова. В фондах РГАЛИ я нашёл третью поэтическую подборку Вознесенского, которую должно было открыть его пафосное стихотворение «Венера» (до этого он в газете напечатал 5 июля 1959 года три стихотворения, и потом в «ЛиЖ» появилась его «Ёлочка»). Несостоявшийся архитектор писал:







«До Венеры!..»


Наши пальцы от сангин деревянели,


В жаркой студии взвивался,


как торос, –


Аж дыхание застудишь! –


снежный торс.


Мимо профессур, истопников,


Проносясь


люминесцентным


столбняком.


Что пророчило нам чудо изо льда?


В потолок


ракетой


била


нагота!


Самоварами пыхтя и горячась,


Штурмовали мы


сиянье на плечах.


А – сейчас!..


Я не верю


в бога, в блюдца, во враньё –


Лишь в Венеру –


В нас,


штурмующих


её, –


верю!



Полторацкий лично написал на оригинале: «В набор». Но в последний момент подборка Вознесенского из номера была изъята. Иначе поступили соседи «ЛиЖи» – «литгазетовцы». Они сходу поместили у себя стихотворение Вознесенского «Мастера».


Эта литгазетовская публикация вскоре сблизила поэта с другим отверженным автором «ЛиЖи» – Владимиром Максимовым. Вознесенский вспоминал: «Когда-то на заре туманной юности, только что опубликовавший «Мастеров» в «Литературной газете», наглая молодая звезда русской поэзии, я поднимался в редакционном лифте. Иссиня-бледный попутчик сверлил меня бешеным взглядом.


– Мы все ваших «Мастеров» читали. Восторг!


Играя под надменных своих коллег, я вопросил:


– Кто это мы?


– Да все мы, обитатели психушки.


Тут лифт застрял между этажами. Боже мой! Я заперт в кабине с психом.


– Давайте знакомиться, – усмехнулся псих. – Владимир Максимов, поэт я херовый, но прозу пишу – дай Бог.


И протянул мне сухую птичью ладонь с тюремными перебитыми сухожилиями. В его разговоре проступала блатная феня.


«Литерат-урка», – подумалось.


С тех пор начались наши отношения. Мне нравился его «Двор посреди неба». Внешне рисунок поведения у нас был разный, он вошёл в редколлегию крутого антиинтеллигентского «Октября», написал восторженный отклик о встрече Хрущёва с интеллигенцией – но всё это как бы шло мимо нас. Меня привлекал его исступлённый, порой истерический стон о России. Он просиживал в кофейном зале ЦДЛ, как совесть низов. Он первый рассказал мне о расстреле в Новочеркасске. На Таганке он познакомил меня с Сахаровым».






Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Кстати, Вознесенский после неудачи с «Венерой» не отчаялся. Он упорно продолжал приходить в «Литературу и жизнь». Но его насмерть невзлюбил преемник Осетрова – Константин Поздняев. 2 марта 1961 года новый заместитель главного редактора газеты обратился к члену редколлегии Александру Прокофьеву дать отзыв на очередную подборку не устраивавшего его автора. Он писал: «Андрей Вознесенский дал нам в газету свои стихи. Направляем Вам их для ознакомления и просим высказать своё мнение о целесообразности (или нецелесообразности) их опубликования». Естественно, Прокофьев дал отрицательный отзыв. Так что Вознесенский не сам отошёл от газеты. Его к этому побудило руководство «Литературы и жизни».


Подобная история случилась и с Владимиром Максимовым. Его подлинная биография до сих пор неизвестна. При поступлении на работу и в творческие организации он каждый раз сообщал разные сведения. Если верить учётной карточке, сохранившейся в фондах Союза писателей, Максимов родился 9 декабря 1932 года в Ленинграде и до войны поступил в 364-ю московскую школу, откуда был исключён из пятого класса. Позже он работал каменщиком в московском тресте «Станкострой» и в Меймичинской экспедиции на Таймыре, но в 1952 году переехал на Кубань и занялся журналистикой, оформив через три года инвалидность по первой группе. Однако в 1966 году Максимов своему лечащему врачу в больнице им. Ганнушкина сообщил совсем другое, что его отец скончался в заключении, а мать погибла от несчастного случая, а сам он в пятнадцать лет оказался в детской колонии, но потом выучился на каменщика и по обвинению в краже одеяла угодил в лагерь, откуда через год был переведён в Вологодскую психиатрическую больницу».


Ещё одну версию Максимов изложил весной 1971 года на встрече с оргсекретарём Московской писательской организации В.Ильиным. Он сообщил: «Родился и жил в Москве до 1945 г. под фамилией Самосков Лев Алексеевич. Жил в Сокольниках… В 1945 году ушёл из дому и уехал на Кавказ, беспризорничал, попал в Кутаисскую колонию под фамилией Разумовского Льва Тодоровича. В 1947 году бежал из колонии и купил в Ленинграде метрику на фамилию Максимов В.Е. В 1948 году поступил в ФЗО № 11 при заводе «Фрезер». В 1949 г. окончил, получил специальность штукатура-каменщика, работал в строительных организациях по застройке Бутырского хутора от завода «Станколит», потом работал в Туле на газстрое до 1950 года. В 1950 году получил срок – 7 лет за кражу одеяла, вышел через год сактированный (1951 г.), получил дополнительно 2 года за попытку к бегству из колонии, отправлен был на крайний север, подвергался избиениям за попытку к бегству из колонии и по диагнозу неизлечимой душевной болезни был сактирован. В Игарке остался работать по прокладке Великого Северного пути. С 1953 г. по 1960 г. жил на Кубани».


В действительности на Кубани Максимов прожил с августа 1952 года по февраль 1955 года. Сначала он зацепился за колхоз «Красная звезда» в станице Пластуновская, потом перешёл в районную газету «Знамя», затем его взяли на радио. А нигде Максимов не задержался по одной причине – слишком часто и много пил. Позже он стал корреспондентом радио по Черкесску. В 1956 году ему помогли выпустить первый сборник стихов «Поколение на часах». После этого Максимов решил, что хватит прозябать на Кубани, пора покорять Москву. И два года он метался между югом и столицей. Пока доброжелатели в 1958 году не направили его на принудительное лечение в психоневрологическую горбольницу № 5.


В Москве начинающий писатель поначалу печатался только в новой газете «Литература и жизнь». Я приведу список его материалов за 1959 год. 8 июля: заметки «Судьба лемеха». 31 июля: очерк «Машинист Трофимов». 19 августа: заметки «Битва с прошлым». 16 сентября: рецензия «В дальние дали» на стихи Николая Панченко. 27 сентября: переводы с адыгейского стихов М.Паранука. 4 ноября: перевод стихов И.Машбаша. 22 ноября: очерк «Искупленная вина». 18 декабря: очерк «А счастье было рядом».


Потом Максимов снова сорвался с катушек и по-чёрному запил, почему Полторацкий и отлучил его от газеты (как будто другие его сотрудники и авторы были паиньками и убеждёнными трезвенниками).


Вынужденно отойдя от «Литературы и жизни», Максимов зачастил к соседям в «Литгазету». Там он быстро сошёлся не только с Вознесенским, но и с молодым критиком Станиславом Рассадиным. «Находясь в постоянной нужде – прозы он ещё не писал, – вспоминал Рассадин, – Максимов пробавлялся чёрной работой, которой в газете всегда хватает: сочинял на скорую руку какую-нибудь срочно понадобившуюся рецензию или заметку, всё в таком роде. Почему-то, не знаю, запомнилось, что однажды взялся сделать стихотворную подпись под фотографией то ли комбайнера, то ли тракториста по имени Пётр, а по фамилии – аж Великий. Надо ли объяснять, как было обыграно это счастливое совпадение? <…> Неудивительно, что мне первому он принёс свою первую прозу – уже не помню, какого характера и сюжета, но показавшуюся мне настолько беспомощной, что я не сумел выдавить из себя ничего обнадёживающего. В результате – скандал, запой; затем появился, сказал, что ту повесть порвал и выбросил, написал новую, «Жив человек». И хотя, признаюсь, новая тоже мне не понравилась, в ней уже брезжило что-то подлинное, так что я получил хоть какое-то основание её горячо одобрить. Горячность подстёгивалась опасением, что он снова запьёт».


Максимов оценил участие Рассадина и некоторых других «литгазетовцев» в своей судьбе. Уже в постсоветские 90-е годы он вспоминал: «…Был свободным художником в «Литературной газете». Сошёлся с той группой людей, которые заняли довольно-таки прочное положение в литературе. К сожалению, мы с ними в последние годы резко и полностью разошлись. Это Станислав Рассадин, Булат Окуджава, Бенедикт Сарнов, Лазарь Шиндель и целый ряд других. Но во всяком случае эта школа дала мне очень многое. Люди они были образованные, знающие, я многое от них получил».


При этом Максимов ни разу не упомянул о своих контактах с «Литературой и жизнью». Почему? Может, потому, что там, по его мнению, всегда господствовали глухие провинциальные нравы и отирался народ в основном от сохи, без высокого полёта, привыкший штамповать клише и винивший в любых бедах всех, кроме самих себя? Интеллектуалы в редакции у Полторацкого действительно были наперечёт, но к ним Максимова не допускали. В «Литературе и жизни» бывший детдомовец мог в стельку напиться лишь с работягами. А для редакционного начальства он оставался изгоем.


Впрочем, роман Максимова со смирновской «Литгазетой» продлился недолго. Тот же Рассадин потом увёл Максимова в либеральную «Юность». Но главред «Юности» Катаев, как в своё время Полторацкий, испугался хронического алкоголизма нового автора. Поэтому Максимов вскоре вынужден был вновь вернуться к ортодоксам, только уже не в «Литературу и жизнь», а в кочетовский «Октябрь». Там вышла его повесть «Жив человек».


Либералы быстро поняли свою ошибку. По сути, они сами уступили ортодоксам очень яркое дарование. Чтобы вернуть его в свой лагерь, противники Кочетова предприняли отчаянные усилия.



(Окончание следует)

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.