Вынужденные перебежчики

№ 2012 / 12, 23.02.2015

Оче­ред­ной бой за Мак­си­мо­ва со­сто­ял­ся в 1962–1963 го­дах, ког­да тот ре­шил всту­пить в Со­юз пи­са­те­лей. По­лу­чи­лось так, что ре­ко­мен­да­ции ему да­ли од­ни ли­бе­ра­лы: Алек­сандр Бор­ща­гов­ский, силь­но по­ст­ра­дав­ший в 1949 го­ду от кам­па­нии про­тив ко­с­мо­по­ли­тов






Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав ОГРЫЗКО

Очередной бой за Максимова состоялся в 1962–1963 годах, когда тот решил вступить в Союз писателей. Получилось так, что рекомендации ему дали одни либералы: Александр Борщаговский, сильно пострадавший в 1949 году от кампании против космополитов, Роберт Рождественский (которого на дух не переносил Грибачёв) и поэт средней руки с умеренными взглядами Марк Лисянский. Борщаговский в своей рекомендации отметил: «Среди молодых прозаиков, пришедших в литературу в последние годы, В.Максимов выделяется зрелостью, силой и, я бы сказал, определённостью таланта. Я не хочу ставить его выше некоторых других талантливых молодых писателей, но уверен в самобытности, прочности и весомости его дарования. Я могу судить о нём по небольшой повести «Мы обживаем землю» («Тарусские страницы»), по повести, опубликованной в журнале «Октябрь» – «Жив человек» и рукописям некоторых его, ещё неопубликованных произведений. Не знаю Вл. Максимова как поэта – он начинал со стихов, – но, по-видимому, поэтическая школа, пусть короткая, пошла ему впрок. Его слово экономно, сжато, образно, отмечено вполне определённой индивидуальностью. То, что он пишет, при всех возможных недостатках, – не лёгкое беллетристическое отображение жизни, а постижение её средствами литературы, проза в собственном смысле этого слова. Он хорошо знает жизнь народа, думы народа, склад его мыслей и умеет точно выразить эту жизнь и своеобразие мыслей. Трудно заглядывать вперёд, но Вл. Максимов, я уверен, сделает ещё очень многое в русской советской прозе; во всяком случае он из тех молодых писателей, чья принадлежность литературе (профессиональная и душевная) вне всякого сомнения, кого надо звать в Союз, чтобы его талант развивался в добром товарищеском кругу, в совместной нашей работе».


По просьбе приёмной комиссии публикации Максимова отрецензировал один из основоположников опояза Виктор Шкловский. Старый мастер в своём отзыве написал: «Я посмотрел книги молодого писателя В.Максимова. О стихах, напечатанных в книге «Поколение на часах» (1956), сказать ничего не могу, так как я не специалист по поэзии и не беру на себя смелость дать какой бы то ни было отзыв. Рассказ, напечатанный в «Литературной газете» 15 мая 1961 года «Искушение», написан профессионально, но кажется мне связанным с рассказом Максима Горького «Отшельник». В рассказе талантлива развязка, но реальность его построения для меня сомнительна. Маленькая повесть «Мы обживаем землю», напечатанная в «Тарусских страницах», мне очень понравилась. Она стремительная, имеет неожиданные характеристики; правда, автор не справляется с характеристиками всех действующих лиц повести, например, Димка Шилов как-то выпадает из ткани повествования. Но повесть написана талантливым человеком. Повесть «Жив человек», напечатанная в журнале «Октябрь», № 10, 1962 г., условно-романтичная, но тоже очень способна. Я высказываюсь за принятие тов. Максимова в члены Союза советских писателей».


Но Максимов, вступив в Союз, не изменил своим привычкам. Меньше пить он не стал. Чиновники Союза писателей вскоре устали подшивать в дело писателя милицейские сводки и справки из психбольниц о его выходках.


Конечно, Максимов стремился к большему. Конечно, в глубине души он мечтал о публикациях в «Новом мире». Тем более часть «новомирцев» не раз обещали ему горячую поддержку (и, кстати, не ему одному; два верных соратника ТвардовскогоА.Дементьев и А.Кондратович – больше года искали пути, чтобы «тиснуть» повесть Анатолия Гладилина «Вечная командировка»). Но «прогрессист» Твардовский оказался упрямей ортодокса Кочетова. Он и слышать не желал о прозе «звёздных мальчиков». В этом плане Твардовский проявил себя как самодур. Получилось, что он своими же руками оставил Максимова, который должен был быть близок ему по духу, в ненавистном поэту лагере охранителей. И Максимова в ответ, что называется, понесло.


Вся эта драма происходила на глазах Владимира Лакшина. В ноябре 1963 года этот критик заметил в своём дневнике: «В ЦДЛ на днях подошёл ко мне Владимир Максимов. Рассказал, что Кочетов, опубликовавший его повесть [речь шла о сочинении «Жив человек»], во 2-м номере будущего года планирует напечатать «Двор посреди неба». …Максимов пытался попрекнуть меня, что «Новый мир» его отверг. Но впрочем, сам же рассказал, что зам. Кочетова по «Октябрю» П.Строков говорил, соблазняя его: «В «Новом мире» вы никогда этого не напечатаете, цензура не даст, даже если редакция согласится. А у нас – пожалуйста».


Лакшин спорить о качестве прозы Максимова не стал, но заметил, что писатель зря поместил в «Октябре» статью. «Но вот статьи в «Октябре», – подчеркнул критик, – не стоило бы ему писать. Много людей так себя погубило».






Станислав РАССАДИН
Станислав РАССАДИН

Тогдашний близкий друг Максимова – Станислав Рассадин позже пояснил смысл состоявшегося у Лакшина с писателем разговора. «Расшифрую, – писал он в 2004 году в «Книге прощаний». – «Статья» – не статья, а заметка в кочетовском журнале, приветствующая хрущёвский погром в искусстве, учинённый после того, как Никита Сергеевич посетил выставку в Манеже:


«Именно от этих мастеров (тут – казённый список от Фадеева до Панфёрова, от загубленного таланта до злостного графомана. – Ст. Р.) принимало каждое последующее поколение эстафету века, и поэтому пресловутая проблема «отцов и детей», кстати сказать, высосанная из пальца фрондёрствующими литмальчиками вкупе с группой эстетствующих старичков, никогда не вставала перед молодёжью, верной революционным традициям советской литературы. …После справедливой и принципиальной критики в адрес формализма, прозвучавшей на встречах руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства…» – ну и так далее.


Был ли я прав или нет, однако, читая это и – всё же – не очень веря своим глазам, я ощущал здесь не просто формальную отписку-отмазку, к чему прибегли тогда, увы, многие, выстроившись в унылую очередь кающихся, но – сладострастие и садизм. Стремление ущучить, допустим, «фрондёрствующего литмальчика» Аксёнова (может быть, и меня?). Хотя, казалось бы, ещё так недавно на моей квартире друг Вася читал мне и другу Володе начальные главы «Звёздного билета» (называвшегося тогда лучше, точнее – «Орёл или решка»), и, когда я отозвался довольно критически, Максимов взорвался уже знакомым образом:


– Как ты можешь? Это – гениально!..


«Статья» его не погубила, как и не помогла: «Двор посреди неба» Кочетов, конечно, не напечатал. Этому не поспособствовало даже то, что Максимов согласился украсить собою редколлегию черносотенного «Октября» – и украсил со всей наглядностью: помнится приуроченный к периоду подписки агитплакат, где Володина физиономия, что там ни говори, не по заслугам наличествовала в ряду одиозных монстров – Бубеннова, Первенцева, Бабаевского


Этого – не заслужил, поступив с самим собой несправедливо, жестоко, нелепо, настолько, что даже и мне, не скрою, мало тогда расположенному к состраданию, это казалось кошмаром белой горячки: Володя, куда, к кому тебя занесло!»


Перелом наступил позже. Весной 1968 года Максимов вступился за осуждённых правозащитников Гинзбурга, Галанскова и Добровольского. Это не понравилось правоверному марксисту Кочетову. Писатель незамедлительно был выведен из состава редколлегии журнала «Октябрь». Потом он публично всех собак навесил на главного редактора журнала «Дружба народов» Баруздина. Как отметил в своей жалобе Баруздин, Максимов обозвал его на людях «в самых недопустимых выражениях, носящих политический характер». Ну а потом писатель оформил в качестве своего литературного секретаря диссидента В.Буковского, которого в 1968 году осудили на три года за распространение ложных клеветнических рассуждений о Советском Союзе».


Перемены в настроении, естественно, отразились и в творчестве Максимова, прежде всего в его новых романах «Семь дней творения» и «Карантин». А вот тут писателя не поддержали ни охранители, ни либералы. Против него единым фронтом выступили Александр Борщаговский, Феликс Кузнецов, Сергей Наровчатов, Александр Рекемчук, Юрий Бондарев и другие литературные генералы. Кузнецов вообще увидел в романе Максимова «Семь дней творения» преклонение перед черносотенцами. Отрицательно оценил это сочинение и Наровчатов. Он отметил: «В центре романа находится образ Лашкова – перерожденца, коммуниста с 1917 г., который последовательно капитулирует перед религией, перед сектантами, перед мелкобуржуазной собственностью в лице шабашников – идёт такая фронтальная капитуляция. Главный образ, проходящий через всё произведение, – это образ окорока, к которому стремится голодный красногвардеец, чтобы захватить его в витрине магазина, и он ползёт, а потом бежит к нему под пулями. На поверку этот окорок оказывается муляжом. Таким муляжом в представлении Максимова оказывается вся наша идея».






Владимир МАКСИМОВ
Владимир МАКСИМОВ

В случае с Максимовым надо признать: из страны его выдавила не столько власть, сколько прежде всего наш литературный генералитет. Не случайно после своего исключения из писательских рядов художник в своём открытом письме назвал Союз писателей «вотчиной мелких политических мародёров и литературных торгашей».


Кстати, к тому времени Максимов уже был женат вторым браком на младшей дочери правоверного Полторацкого. Вскоре они вместе уехали в Париж, что стало для тестя писателя большим ударом.


Принципиальность в большом и малом сохранил разве что Рассадин. Он, по-моему, никогда в авторы «Литературы и жизни» не набивался. Лишь однажды его уломал Максимов дать в газету рецензию на книжку его краснодарского дружка Виктора Логинова. Но дочь СофроноваВиктория Старикова так изуродовала отзыв молодого критика, что он вынужден был снять свою подпись и поставить псевдоним. Редакционное начальство из-за этого затаило на Рассадина большую обиду. «Помню, – рассказывал мне критик, – однажды зазвала меня к себе Ася Пистунова и показала оттиск газетной полосы с рецензией на одного армянского классика, в которой фигурировала и моя фамилия. Так кто-то из руководства потребовал изъять моё имя из готовой вёрстки. Вот до такой степени я насолил Полторацкому и его заместителям». Добило Полторацкого известие о том, что Рассадин согласился написать для издательства «Детская литература» книгу о Николае Носове, из-за публикации фельетона которого его весной 1959 года Соболев чуть не уволил из газеты. Полторацкий не знал, что Рассадин взялся за книгу от безысходности. Рассадин хотел писать о других, более близких ему современниках и для другого издательства – «Советский писатель». Но в «Советский писатель» молодым либеральным критикам тогда дорога была закрыта. Заявить о себе они могли лишь в Детгизе. Рассадину предложили на выбор несколько имён. В этом списке фамилия Носова оказалась самой приличной. Носов думал, что критик будет пропадать у него дни и ночи и согласовывать каждую букву. А Рассадину хватило двух встреч (на дальнейшие контакты он не пошёл, чтобы окончательно не разочароваться в герое своей книги). Не стал он носить писателю и готовые части рукописи. Когда книга вышла, выяснилось, что Рассадин высоко оценил детские рассказы Носова, но прохладно отнёсся к его первой книге о Незнайке. Он не признал в нём талант исследователя литературы. После чего отношения героя и биографа резко охладели. Но, повторяю, ни Полторацкий, ни его преемник Поздняев ничего этого не знали. Для них Рассадин оставался чужаком. Впрочем, однажды Поздняев всё-таки попытался заключить с Рассадиным тактический союз. 5 декабря 1962 года он напечатал в «Литературе и жизни» анонимную заметку «О современности и новаторстве», поощрив критика за разнос в журнале «Вопросы литературы» «Треугольной груши» Вознесенского. Но Рассадин на эту подачку не купился и на поклон к охранителям не пошёл.


Отдельная история – взаимоотношения редакции газеты «Литература и жизнь» с Владимиром Солоухиным. Писатель сам не раз признавался, что в конце 50-х – начале 60-х годов печатался в ней без особого удовольствия. Кому-то может показаться странным, но тогда ему всё-таки ближе была «Литгазета».


Сейчас уже мало кто помнит, что членом редколлегии «ЛГ» Солоухин стал осенью 1957 года ещё при Кочетове. Однако ровно через год Кочетова из газеты «ушли» и на его место поставили Сергея Смирнова. Сейчас смирновский период газеты расценивается как торжество политики «оттепели». Мол, Смирнов убрал всех ортодоксов и сделал ставку на либералов. Но всё было не совсем так.


Во-первых, при Смирнове одним из заместителей остался Косолапов, работавший в газете с 1951 года и по сути всегда выполнявший роль партийного надзирателя (этому его научили ещё в редакции погромщиков «Культуры и жизни»). Во-вторых, вторым заместителем к Смирнову пришёл другой верный марксист – критик Михаил Кузнецов. Третье. Да, это правда, после утверждения Смирнова «Литературку» покинула целая группа влиятельных охранителей, в которую входили, в частности, Валерий Друзин и Михаил Алексеев и к которой присоединились Владимир Бушин, Дмитрий Стариков и Николай Далада. Но кто их заменил? Разве только Рассадин да Окуджава? Да нет. В редакции появились также Юрий Бондарев, Владимир Лакшин и Феликс Кузнецов, которых даже тогда вряд ли можно было назвать убеждёнными либералами.


А теперь переходим к Солоухину. Писатель спокойно отнёсся к приходу в «Литгазету» Смирнова и продолжал оставаться в редколлегии этого издания вплоть до 1963 года. Он никакой опасности ни для себя, ни для литературы от Смирнова не видел. Ему важно было другое – печатать собственные произведения. А где – у либералов или у ортодоксов – это не имело значения.






Владимир СОЛОУХИН
Владимир СОЛОУХИН

Поскольку Солоухин в отличие от Грибачёва или Полевого обладал реальным, а не мнимым талантом, в нём часто испытывали нужду все группировки. Многие хотели видеть его если не своим знаменем, то хотя бы в своих рядах. Именно поэтому после оглушительного успеха в середине 50-х годов его книги «Владимирские просёлки» он превратился в невесту на выданье. В автобиографическом романе «Последняя ступень» Солоухин вспоминал: «Со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения. Кривицкий, например, привёз меня на дачу к Константину Михайловичу Симонову, и там под рябиновую домашнюю настойку они целый вечер буквально уламывали меня идти к ним в «Новый мир» (Симонов – главный редактор, Кривицкий – его заместитель) членом редколлегии, заведовать прозой «Нового мира». Кто хоть немного знает этих людей, их мёртвую хватку, тот поймёт, какого труда мне стоило удержаться от соблазна. <…> Интуиция подсказывала мне, что сами Симонов и Кривицкий скоро из «Нового мира» уйдут. Так зачем же они меня туда тянут? Я буду «их кадр», а работать останусь с другим главным редактором, который, возможно, захочет иметь заведующим отделом прозы своего человека. Значит, меня попросят уйти с занимаемой должности. Не каждый понимает внутреннюю механику событий. Получится, что я ухожу как не справившийся с работой. В то же время секретарь Союза писателей Василий Александрович Смирнов, наиболее ортодоксальный из всех секретарей Союза писателей, внушал мне: «Мы не хотим, чтобы ты шёл к ним в «Новый мир». Тем самым ты их подопрёшь плечом, поддержишь». Помнится, я не очень-то внимал этим увещеваниям Василия Александровича, чувствуя (интуитивно же), что скоро и он из секретарей Союза писателей уйдёт. Понимая, что меня затягивает какая-то сложная машина и что я не могу быть машинистом, но лишь колесом, рычагом. При моём рвении к письменному столу я стремился занять более спокойное и стороннее от кипящих в Союзе писателей страстей место. Я вынашивал, например, идею поступить на Высшие литературные курсы. «А что? – думал я. – Буду получать двести рублей стипендии и ничего не делать. Учиться? Учиться я умею. Всю жизнь только и делал, что учился. Тем временем за два года я напишу одну-две книги». Эта мечта сильно занимала меня, так что когда вдруг позвонил Серёгин, ректор Литературного института, под началом которого находятся и Высшие литературные курсы, я обрадовался совпадению и помчался к Серёгину. Как бывшего и, в общем-то, недавнего студента Литературного института, он встретил меня тепло, да и я рад был оказаться в родных стенах. После необходимого общего разговора: «Как дела? Что пишешь? Читал, читал…» – последовала деловая часть.


– Есть предложение, – сказал Сергей Иванович Серёгин. – Не пойдёшь ли моим заместителем, проректором по Высшим литературным курсам? <…>


Я сказал, что подумаю (из приличия), но сам про себя сразу решил эту должность принять. Однако на другой день Серёгин позвонил мне сам, извинился передо мной и сказал, что Юрий Лаптев выпросил уже у секретариата это место и таким образом вопрос отпал <…> Тут поступило новое приглашение – членом редколлегии в «Литературную газету», курировать (так принято говорить) отдел поэзии. Лучшего нельзя было бы и желать. Во-первых, читать – немного. Стихи ведь – не проза. Во-вторых, стихи – моё наипервейшее дело, в котором я разбираюсь лучше других дел. В-третьих, – «Литературная газета»… Я был, конечно, неопытен и наивен. Меня, например, как-то вовсе не интересовало, к кому я иду под начало и чью линию мне придётся проводить. А ведь главным редактором в то время был ни много ни мало Кочетов. Может быть, мной руководила подсознательная надежда, что на своём поэтическом участке я буду проводить свою линию, то есть буду стараться публиковать только хорошие стихи? Как-то не мог я тогда осознать (надеюсь, моя искренность не вызывает сомнений, ибо зачем мне сейчас лукавить?), что если моё имя стоит в числе других имён под газетой, то я тем самым подписываюсь подо всем, что в газете напечатано. Наивность моя была столь велика, что в день выхода газеты со статьёй «Снимите чёрные очки», громящей близких мне по симпатиям людей – Дудинцева и Яшина, я, случайно столкнувшись с Яшиным в раздевалке ЦДЛ, тотчас живёхонько осведомил его, что я теперь работаю в «Литературной газете», и попросил у него стихи. Яшин посмотрел на меня с недоумением, потом с присущей ему прямотой и резкостью отчитал меня:


– Как не стыдно? Это что, издевательство? Утром облить грязью, а в обед предлагать сотрудничество в той же газете. Это бессовестно.


Личные отношения у нас были очень хорошие (они сохранились до его смерти), но тогда он очень сильно разгневался, и я не сразу осознал правоту его гнева. Как бы то ни было, я стал работать в «Литературной газете» членом редколлегии. Очень скоро я увидел, что идеологическая служба в нашей стране хорошо поощряется, но что за эти поощрительные блага нужно, в свою очередь, платить чистой валютой, то есть совестью <…>


В Союзе писателей я тоже попал «в обойму», то есть в то число, в тот список привилегированных людей (пока ещё не номенклатура, но всё-таки), которых приглашают в ЦК на ответственные совещания с «активом», на банкеты, на встречи с правительством. Как раз была полоса таких встреч. Никита Сергеевич Хрущёв любил пообщаться с интеллигенцией. На одной из бывших сталинских дач (а ещё раньше – бывших имений), где-то в районе Пахры, в прекрасном парке с прудами и с прозрачными ручейками, текущими вдоль пешеходных дорожек, мы, я помню, гуляли группами, объединившись по степени знакомства и личных симпатий. Помню, шли по аллее: Серёга Воронин, Миша Алексеев, Серёжа Смирнов (Васильевич), Олесь Гончар, Максим Танк, Петрусь Бровка. На аллее как-то неожиданно выросли перед нами Хрущёв с Ворошиловым. Разминуться было нельзя. Каждый с каждым перездоровались за руку, представились. Потом уже, разойдясь, мы между собой стали делиться впечатлениями:


– Лицо у него доброе, но чем-то озабоченное <…>


На другой день (надо, надо за всё платить!) главный редактор позвал меня в кабинет и сказал:


– Вы были на вчерашней встрече. Напишите о ней три странички, а точнее – о хозяине встречи. Никаких высоких фраз и лозунгов, только личные впечатления. Сразу же на первую полосу.


Так и получается. Встал на стезю верной службы – служи. Клюёшь с руки – отрабатывай корм».


Сказано цинично, но верно. Но клевал с руки не один Солоухин. Клевали также Соболев и Полевой, Софронов и Катаев, Грибачёв и Михалков. Только отрабатывали клёв все по-разному.


В какой-то момент вождям из охранительного лагеря показалось, что Солоухину стало различных благ перепадать больше. Возникла ревность. Не случайно одно время Солоухина гнобили не столько либералы, сколько почвенники. В книге «Последняя ступень» он откровенно писал: «Если взять несколько точек моей биографии, где мне наиболее напакостили, то отчётливо получается, что помогали евреи, а пакостили свои же русские. В институт я поступил благодаря Саше Соколовскому. То есть, конечно, рекомендовал меня Луговской, а принимали Гладков и Казин. Но надоумил подать заявление, вовремя подсказал, можно сказать, привёл за руку Саша Соколовский. Впервые выпустил меня читать на большом литературном вечере в ЦДЛ Семён Кирсанов. Незадолго перед этим на литстудии в МГУ я при Кирсанове прочитал стихотворение «Дождь в степи». Вскоре состоялся первый тогда ещё вечер одного стихотворения. Читали только известные поэты ранга Тихонова, Луговского, Сельвинского, Антокольского… Председательствовал Асеев. Кирсанов увидел меня среди слушателей (как студентам Литинститута нам был открыт вход в ЦДЛ), поманил пальцем и сказал, что сейчас меня выпустит. Я вышел в яловых сапогах и в чёрной косоворотке с белыми пуговицами. Был фурор. Первую комнату в Москве я получил благодаря Евгению Ароновичу Долматовскому (когда-нибудь напишу об этом подробный рассказ), а первая книга стихов вышла благодаря Тодику Бархударяну. «Владимирские просёлки» – первую серьёзную прозу – напечатали Симонов и Кривицкий. Первую статью о «Просёлках» написала Евгения Журбина. Первую статью о моих стихах написал Марк Щеглов. Марка Щеглова я никогда не видел в жизни, слышал только, что это очень больной человек и талантливый критик. Между тем «Дождь в степи» был в какой-то степени дождём в степи. Хотя книга вышла в 1953 году, стихи все были написаны раньше, начиная с 1946 года, то есть в первые послевоенные годы. Лирика была не в чести. Держали одного официального лирика для вывески – Стёпу Щипачёва, но это была старчески-мудрствующая и насквозь рациональная лирика. Первым, кто мог бы поддержать «Дождь в степи», был Володя Огнев (настоящая фамилия – Немец), заведовавший критикой в «Литературной газете» (кадр Симонова). Но он, как мне стало случайно известно, не только не позаботился о статье, но и вытравлял всякое упоминание о сборнике. Так, например, я получил письмо от читательницы с Урала. В письме была фраза: «Я даже не знала, что теперь пишут такие стихи». Оказывается, копию своего письма она послала в «Литературную газету». Огнев это письмо опубликовал (поддерживать лирику стало модным после 1953 года), но, увы нигде не было упомянуто, что речь шла о сборнике В.Солоухина «Дождь в степи».


Тем удивительнее для меня прозвучала восторженная статья Марка Щеглова <…> Вторую статью о моём сборнике написал Лев Айзикович Озеров. В совсем недавние времена; между прочим, Эдуард Колмановский написал музыку к моим стихам «Мужчины», а сосватал меня с ним еврей же Костя Ваншенкин. С другой стороны, вместо отдельной квартиры подсунул мне сожительство с Евдокимовым Василий Александрович Смирнов. Отвёл от присуждения Ленинской премии своими выступлениями Николай Матвеевич Грибачёв. Оклеветал в своём пасквильном романе (хотя и под другим именем) Всеволод Анисимович Кочетов. Написал доносное стихотворение о моём перстне с изображением Николая II хоть и не антисемит, но всё-таки Степан Петрович Щипачёв. Нет, я беру, конечно, отдельные точки. Ибо Сурков взял меня на работу в «Огонёк», а там ещё были Бурков и Марьина, тот же Василий Смирнов ввёл меня фактически в редколлегию «Литературной газеты», а там уже был Михаил Николаевич Алексеев, на чью поддержку я мог (да и сейчас могу) рассчитывать. А там ещё был Косолапов… Жизнь сложна».


Возвращусь к газете «Литература и жизнь». Грибачёв с единомышленниками очень хотел оторвать Солоухина от «Литгазеты» Смирнова. Поэтому его не случайно так щедро стал печатать Полторацкий. Но Солоухин на удочку не клюнул. Он с крестьянской хитрецой продолжал всё лучшее печатать в «Литгазете», а отходы отдавал соседям в «ЛиЖи». И на полный разрыв с либералами писатель тоже так и не пошёл, от Андрея Вознесенского он не открестился.


Вознесенский впоследствии рассказывал: «Мне он когда-то посвятил стихи «Кактусы», в которых защищал непохожее искусство. В отместку за это любители его стихов отослали ему с проклятиями его книги. Он не был трусом. Ответил статьёй «Любитель поэзии сердится», где пытался объяснить своим оппонентам сложность моей и вообще современной поэзии.


В другой раз, когда один гоголевед, прикинувшись глухим к поэзии, разгромил мои «Похороны Гоголя», он опять печатно защитил меня.


История этого стихотворения типична для той поры идиотизма.







Вы живого несли по стране.


Гоголь был в летаргическом сне.


Гоголь думал в гробу на спине…



Стихи эти были набраны в январском номере «Нового мира». Цензура их сняла. Редактор журнала Валерий Алексеевич Косолапов, человек номенклатурный, но глубоко порядочный, поехал к Главному цензору, в компетенции которого находились мои стихи. Вернувшись, он сказал, что тот в ярости. Валерий Алексеевич мелко подрожал губами, будто жевал травинку, и покачал головой: «Ну зачем вы упомянули Рязань?!»







Под Рязанью мой разум


смеркается…



В то время в Рязани жил Солженицын. И оказывается, в феврале его должны были выслать из страны. Никто об этом не знал. Но Главный цензор знал. И все стихи читались под этим ключом. И







пробудитесь, народ молодой,


мои книги читавший под партой,



и всё другое. Честно говоря, я не имел в виду только Солженицына, я писал вообще, что Россию заживо хоронят, но интуитивно написалась «Рязань».






Евгений ОСЕТРОВ
Евгений ОСЕТРОВ

Ещё раз говорю: очень часто били по своим не только в «Литературе и жизни». Это практиковалось почти во всех советских редакциях. Что, «Новый мир» времён Твардовского поступал лучше?! Если бы. Достаточно вспомнить реакцию Твардовского на изданный в начале 1960-х годов в полузаброшенной Калуге альманах «Тарусские страницы». Его несомненным украшением стали 42 стихотворения Марины Цветаевой и рассказы Юрия Казакова. Кроме того, в этом альманахе были напечатаны первые повести Владимира Максимова и Булата Окуджавы, а также стихи Заболоцкого, Слуцкого, Самойлова и Панченко. В партаппарате поначалу к выходу провинциального альманаха отнеслись спокойно. Но один из главных организаторов нового начинания – Паустовский понимал, что ситуация в любой момент может измениться. Чтобы предотвратить возможный скандал, Паустовский попытался организовать тёплые отклики во влиятельных изданиях. В первую очередь он рассчитывал, разумеется, на Твардовского. Но главный редактор «Нового мира» в поддержке ему отказал. Твардовскому плевать было на интересы литературы. «Тарусские страницы» он воспринял как фрондёрство Паустовского. А потакать амбициям своего конкурента в его планы ну никак не входило. Как это ни парадоксально, печатно проект Паустовского поддержал, кажется, один кондовый Евгений Осетров, пустивший по этому поводу в «Литгазете» слёзы умиления. Так в ответ на Осетрова немедленно спустила всех полканов родная ему «Литература и жизнь». Бывших начальников Осетрова даже не смутило то обстоятельство, что добрую половину авторов «Тарусских страниц» составляли золотые перья их же родного издания – это и Борис Балтер, и Максимов, и Евгений Винокуров, и собкор газеты по Калуге Николай Панченко.


Так что не удивительно, что Максимов оказался в итоге чужим для «Литературы и жизни», но своим для «Октября», так же как ультралиберал Ст. Рассадин не вписался ни в смирновскую «Литгазету», ни в «Юность» Бориса Полевого. Тональность в большинстве изданий оказалась разной, а повадки редакторов везде оставались одними и теми же. Абсолютной честности нигде не было.


Кстати, подобная картина повторилась в начале 1970-х годов. Когда партийные комиссары выдавили Твардовского из «Нового мира», поэт думал, что вся либеральная интеллигенция поднимется в его защиту. Однако первыми от писателя, к его ужасу, отвернулась часть ближайшего окружения. Вскормленный им Дорош тут же продолжил печататься у назначенного на смену Твардовскому Косолапова. А Залыгин сразу переметнулся в «Наш современник» к Викулову (он боялся, что если впрямую поддержит Твардовского, то никогда не получил московской прописки и квартиры).


Что касается Осетрова, я добавил бы ещё несколько слов. Помучавшись пару лет в «Правде», он понял, что его занесло не в ту степь. И куда этот критик со своими охранительными взглядами потом подался? В якобы либеральную «Литгазету». Это к вопросу о делении литературных изданий на «почвенников» и «прогрессистов». Даже литературным генералам очень часто было всё равно, где и за какие идеи служить.


Интересно и то, что привёл Осетрова в «Литгазету» не какой-нибудь оголтелый Грибачёв. Это был осознанный выбор якобы умеренного либерала Косолапова, который возглавил «Литгазету» после Смирнова (запомнившегося своими обвинительными тирадами в адрес Пастернака). Новый редактор «ЛГ» ради этого разыграл целую комбинацию. Отпустив на «вольные хлеба» редактора литературного раздела Юрия Бондарева, он предложил оставшимся в отделе сотрудникам самим подыскать себе начальника, но поставил два условия: соискатель большой должности непременно должен состоять в КПСС и обязательно по паспорту быть русским. Бенедикт Сарнов и Лазарь Лазарев такого человека не нашли. И тогда Косолапов навязал им в начальники Осетрова.


Осетров быстро всё что мог в газете засушил. Но Сарнов в своих воспоминаниях отругал его не за это. Он приписал ему огромную роль в конспирологической русской партии (якобы от того зависело распределение министерских постов в будущем правительстве страны). Но это было полной чушью. Влияния на партаппарат Осетров никогда не имел. Этот критик всегда отличался большой трусостью, с которым мало кто считался. Неудивительно, что в «Литгазете» он тоже не задержался. Как только «ушли» Косолапова, из газеты сразу выдавили и Осетрова. Новое место работы ему потом подобрали в либеральных «Вопросах литературы» (кстати, туда же затем перебрался и его оппонент Лазарь Лазарев).


Каковы же итоги?


Писательский мир всегда был жесток и эгоистичен. Многие наши писатели предпочитали создавать свои книги по одним законам, воспевая любовь и призывая к милосердию, но жили совсем по другим правилам, постоянно подличая и предавая. Ничем не запятнали себя лишь единицы.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.