После успеха

№ 2012 / 14, 23.02.2015

2000–2005 го­ды да­ли нам це­лую ко­гор­ту но­вых та­лант­ли­вых про­за­и­ков, при­чём из са­мых раз­ных ре­ги­о­нов стра­ны. Во мно­гом это­му спо­соб­ст­во­ва­ло по­яв­ле­ние пре­мий «Де­бют» и «На­ци­о­наль­ный бест­сел­лер»

2000–2005 годы дали нам целую когорту новых талантливых прозаиков, причём из самых разных регионов страны. Во многом этому способствовало появление премий «Дебют» и «Национальный бестселлер», Форума молодых писателей в Липках, понимание редакциями толстых журналов того, что без вливания свежей крови журналы рискуют окончательно потерять читателей; к середине 00-х к новым именам проявили интерес и крупнейшие российские издательства – «АСТ» и «Эксмо».


Одни из этой когорты дебютировали ярко, что называется, проснулись знаменитыми, и продолжают и сегодня быть в центре читательского внимания (Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Сергей Шаргунов), другие добивались внимания постепенно, входили, а не врывались в литературный процесс, и теперь без них этот процесс представить невозможно (Александр Иличевский, Ильдар Абузяров, Дмитрий Данилов, Наталья Рубанова), третьи, ярко заявив о себе, затем ушли в тень (Денис Гуцко, Илья Кочергин, Олег Зоберн) или же вовсе затерялись (Максим Свириденков, Ирина Денежкина, Марина Кошкина).


Ниже я попытаюсь посмотреть, что пишут сегодня те, кто не особенно на слуху, чья творческая судьба идёт пока вроде бы по нисходящей – от успеха к почти полному отсутствию внимания к новым произведениям… Впрочем, такие строгие условия вряд ли будут соблюдены – в живой литературе всё зыбко и изменчиво, и, например, творческие пути Дмитрия Данилова, Сергея Самсонова вряд ли вписываются в только что заявленную мной схему – их судьбы складываются волнообразно, и это, наверное, правильно. Тем любопытней взглянуть на их новые произведения, постараться угадать, что напишут они в скором будущем.






Денис ГУЦКО
Денис ГУЦКО

Начну с одного из моих любимых современных писателей – Дениса Гуцко. Его дебют можно назвать классическим для начала двухтысячных (когда они были ещё свежими, не превратились в нулевые). Открыл его, тридцатилетнего жителя Ростова-на-Дону, Первый форум в Липках; до него Гуцко как прозаик практически не публиковался (один-два опыта в местных газетах вряд ли можно считать дебютом). Первая повесть «Апсны абукет. Вкус войны» была написана от первого лица, хотя героем в ней выступил отец повествователя, и сразу произвела на читателей (в тот момент – участников форума) большое впечатление. «Апсны абукет» опубликовали в 8-м номере журнала «Знамя» за 2002 год, затем появились повесть «Там, при реках Вавилона» («Дружба народов», 2004, № 2), тоже вызвавшая массу откликов, и роман «Без пути-следа» («Дружба народов», 2004, №№ 11, 12), удостоенный премии «Букер – Открытая Россия» и в сокращённом варианте составивший вторую часть первой книги Гуцко «Русскоговорящий». (На мой взгляд, к роману автору стоило бы вернуться – при сокращении ушло много важных деталей, притупилось ощущение того жуткого лабиринта, в котором пребывает герой – русский парень, рождённый в союзной республике, пытающийся после распада СССР получить российское гражданство.)


После книги «Русскоговорящий» Денис Гуцко опубликовал ряд рассказов и небольших повестей, из которых получился сборник «Покемонов день», роман «Домик в Армагеддоне», продолжает печатать рассказы и повести в толстых журналах, выступает и как публицист. Но того внимания, какое привлекали к себе его первые произведения, уже нет.


В чём же дело?


Попытаюсь выяснить это, рассмотрев два новых рассказа Гуцко – «Берёзовый компот» («Дружба народов», 2011, № 12) и «Мужчины не плачут» («Знамя», 2012, № 1).


Начало «Берёзового компота» – многообещающее. Главный герой, Пётр Валентинович Мальников (на фамилии я всю дорогу запинался взглядом), – шеф-повар на реалити-шоу «Национальный лидер». Не так давно Мальников побыл медиа-звездой, и вирус успеха, кое-какой известности заставляет его снова оказаться пусть не на телеэкране, но хотя бы вблизи него. Плюс к тому герою необходимо сменить обстановку и образ жизни: недавно от него ушла любимая женщина.


Мальников не ограничивается руководством на кухне, он пытается наладить контакты с телевизионным начальством, быть позаметней, попасть в кадр. Правда, это ему удаётся слабо, да и его потуги не особо настойчивы (с другой стороны, настырностью можно всё испортить). Мальников в основном наблюдает, и его оценка реалити-шоу, кажется, помимо его желания, достаточно иронична. Да и как без иронии воспринять, например, такое: «В студии шёл очередной «Вопрос эпохи». Или это: «Магазин, который поставлял для «Национального лидера» скоропортящиеся продукты, по какой-то нелепой накладке, в рамках компании «Честные цены», прикрыли».


Впрочем, тема реалити-шоу и попытки Мальникова пробиться в телевизионные звёзды постепенно отступает. Автор сосредоточивается на воспоминаниях героя о бросившей его девушке Владе (которая пробиваться, кажется, умеет) и том внимании, которое Мальникову оказывает уборщица Таня. И вскоре это внимание перерастает в связь. «Связь с уборщицей», – с неловкостью перед самим собой осознаёт повар.


«Национальный лидер» становится и для героя, и для читателей лишь фоном, на котором существует Мальников. Иногда доносятся обрывки политических споров, порой герой присутствует при планировании дальнейшего сценария шоу. Не больше. Да и рассказ, собственно, не о шоу, а об одном из его винтиков (притом не очень-то важном). О винтике, у которого, как и у всех, свои мысли, оценки, проблемы, свои планы на будущее. Скоро шоу закончится, и ему нужно будет возвращаться в реальность, как-то дальше строить маленькую личную жизнь.


Связь с уборщицей, ещё более ничтожным винтиком, чем он сам, которая поначалу для героя отвратительна, затем представляется здесь, в этих стенах, нелишней, а в финале оказывается прочной и, быть может, долговечной. Когда механизм «Национального лидера» разбирается, винтики и винты рассыпаются в разные стороны, эти два остаются вместе. «Танька, так Танька, – сказал себе Мальников. – Сойдёт на первое время. Баба горячая. Там посмотрим». Судя по всему, случай посмотреть в дальнейшем ему вряд ли представится.


Рассказ, конечно, не о любви. Он о чём-то могущем её заменить, да и зачастую заменяющем. Ведь смешно же нам, взрослым людям, утверждать, что все пары создаются исключительно по любви…


Второй рассказ, «Мужчины не плачут», тоже не о любви, но о мужчинах и женщинах.


Главная героиня, Лилечка (по-моему, можно было и просто Лиля или, лучше, Оля, Наташа, Лена, Таня – типичное имя нынешней женщины около сорока), имеет квартиру, двоих сыновей, не совсем безденежную работу. С мужем вот только не очень-то повезло – периодически уходит из дому, мечется, влюбляется и разлюбляется и возвращается к Лилечке.


В его многомесячные исчезновения она пытается не забыть, что она женщина. У неё появляется любовник из другого города. Они встречаются раз-два в месяц в Москве, куда ездят якобы в командировку. Снимают на сутки номер, не выбираются из постели.


Но вот любовник оставляет её, признавшись, что жена дороже. Лилечка принимает это с пониманием, без истерики – сказывается жизненный опыт, да и характер у неё не стервозный.


Вернувшись домой, она делает генеральную уборку, ремонтирует бытовую технику, а тут появляется и блудный муж. После короткой борьбы Лилечка принимает его, сначала как полового партнёра, а потом, когда становится ясно, что беременна, и как мужа… Жизнь налаживается, и внешне это вполне благополучная семья – муж и жена, трое детей, работа, квартира… Да, внешне всё в порядке, а внутренне?..


Новые рассказы Дениса Гуцко я бы не назвал лучшими из им написанных (в отличие, по крайней мере, от потрясающих «Сороковин») – язык несколько старомоден («Тима просто так суровость свою четырнадцатилетнюю на телячьи нежности не разменивает, только в особых случаях, и то нужно изловчиться, не вспугнуть. А Саньке всегда мало. Всегда голодный – как голокожий слепой птенец с жадно распахнутым клювом, алчущий корма, ежеминутно караулит, выпрашивает материнской ласки. Вовремя не приласкаешь – захандрит»), хотя часто можно встретить живые детали («телефон истерично жужжит и ползает по прикроватной тумбочке в поисках хозяйской руки»); непонятно, зачем автор ввёл компот из берёзового сока, чуть было не сведший рассказ к анекдоту, жаль, что сильное название – «Мужчины не плачут» – почти не раскрыто в тексте рассказа… Впрочем, эти вещи однозначно художественная проза, и жаль, что они остаются практически незамеченными, не разобранными критикой.


Причин здесь, по-моему, несколько. Во-первых, внимание к толстым журналам у нашей критики близко к нулевому. Обзоров почти не осталось, очень редкая публикация вызывает отклик в прессе. Во-вторых, сам жанр рассказа, слегка заинтересовавший критику в середине 00-х, вновь ушёл в тень крупных произведений, которые сегодня в изобилии представлены на книжном рынке. И, в третьих, что касается такой прозы, какую пишет Денис Гуцко, – о ней сложно писать исключительно как о литературе (точнее, о литературе, как мы её сегодня понимаем). В этих рассказах нет особой интриги, фантазии, сюжеты просты, стиль неоригинален. Критику не на чем отвести душу ни в каком смысле.


Но эти рассказы нужно рассматривать как документ времени, в них нужно искать, в первую очередь, не словесной прелести, новаций и тому подобного, а социальные и нравственные проблемы.


Очень многие произведения проходят мимо критиков, литобозревателей и литжурналистов (а следовательно, и мимо читателей, для которых рецензии, советы, ориентиры в море публикаций и изданий очень важны) именно по этой причине. Критики и близкие к ним специалисты не хотят или не умеют указывать на вроде бы далёкое от самой литературы значение прозы. Пёстрая пустышка сегодня важнее грубого сосуда, наполненного живительной влагой…






Илья КОЧЕРГИН
Илья КОЧЕРГИН

Не удостоились внимания и два рассказа Ильи Кочергина, опубликованные в последнем за прошлый год номере журнала «Знамя». В них нет той экзотики Алтая, воспоминаний о позднем советском и раннем рыночном времени, которые лет десять-двенадцать назад покорили столичный литературный мир, принесли ему известность и россыпь наград (премии журналов «Новый мир» и «Знамя», «Эврика», правительства Москвы, финал премии Белкина…).


В рассказах, вышедших после более чем четырёхлетнего молчания (повесть «Я внук твой» была опубликована в том же «Знамени» в июне 2007-го), действительно нет ничего для читателей необычного. В первом, «Крещение кукушки», речь о москвиче, уже не юном, но и не умудрённом жизнью. Да и что может умудрить современного москвича? Какой опыт?


Герой по имени Дима существует в этом круговращении и не знает, зачем. Вроде бы есть события, причём важные: вот рожает жена, и Дима героически помогает ей и врачам: «…ему дали задание – держать роженицу за плечи, чтобы та не отползала от края стола, а то врачам неудобно»; вот они с женой едут во Францию; вот у жены обнаружили саркому кости, и Дима опять ухаживает за ней, и болезнь отступает… Но всё это кажется герою словно бы происходящим понарошку, он воспринимает радости и беды будто сквозь сон. Его не «торкает».


Постепенно всё больше пьёт, чтобы спастись, начинает строить дом вдалеке от Москвы, но в глуши пьёт ещё сильнее. Крестится и тут же уходит в новый запой. Возвращается в Москву, посещает собрания алкоголиков, но потом бросает. Весной снова едет в деревню, сажает огород. И вот последние абзацы рассказа хотелось бы привести целиком… Нет, лучше посоветую найти журнал и прочитать. В них пусть для кого-то банальный, но, на мой взгляд, истинный смысл человеческой жизни – видеть, как растёт и развивается, крепнет посаженное тобой. Редиска, морковка, фасоль, картошка…


«Тут, на картошке, с ним это наконец-то и случилось. И совсем не так, как думалось раньше. Не так, как Олимпий рассказывал, что мол, Евангелие прочёл – и торкнуло, вся жизнь сразу переменилась. У Димы вышло совсем наоборот – мягко так, бережно.


Смотрел просто он, как незаметно, но быстро живут растения, и всё время удивлялся. Каждое утро Дима начинал именно так – с осмотра того, что успело вырасти или измениться за ночь. Одну сигарету выкуривал, вторую, ходил вдоль грядок. И не переставал удивляться и видеть чудесные превращения. Вот и всё».


В финале – осень. Сбор урожая. Радость, «что будут кормиться эту зиму своей картошкой».


Совсем не исключено, что через месяц, полгода, пять лет Дима снова сорвётся, полезет в петлю, но пока – ему хорошо, и он понимает, зачем живёт.


Ощущение открытости финала усиливает второй рассказ – «Нечаянная радость», в котором та же география, те же (или почти те же) персонажи, то же ощущение зыбкости и тревоги, душевной пустоты.


Но здесь у главного героя есть вполне конкретные противники и в то же время образцы для подражания – некие биороботы арбайтеры. (Поначалу я неприятно удивился тому, что сугубый реалист Кочергин подался в области фантастики, но затем вспомнил, что в реальной жизни дачники часто не воспринимают деревенских как стопроцентно настоящих, с какими-то своими мыслями и соображениями, людей; гастарбайтеры для нас тем более не совсем настоящие; поэтому фантастика в рассказе Кочергина достаточно условна.) Арбайтеры не пьют, не курят, верят в Бога; они трудолюбивы, добропорядочны. Слегка ворчливы и туповаты, но что ж делать – всё-таки роботы.


И герой рассказа то раздражается их поведением, то завидует, то презирает. Но в конце концов, далеко не праведник, всё же радуется тому, что он человек, что у него всё так сложно, и не понять, где что: горе, счастье, добро, зло, отдых, работа… Нет правил и заложенной в голову программы.


Как и у Дениса Гуцко, рассказы у Кочергина неброские, но они не забываются вскоре после прочтения. Есть в них то, что должно быть в настоящей прозе – какой-то не дающий покоя нерв, возвращающие к себе вопросы…






Олег ЗОБЕРН
Олег ЗОБЕРН

«Русский прикид» («Новый мир», 2012, № 1) Олега Зоберна, несколько лет назад считавшегося самым, пожалуй, многообещающим молодым рассказчиком, сложно признать рассказом. По существу, он продолжает цикл довольно странных текстов, которые стали выходить из-под зоберновского пера после издания книги «Тихий Иерихон». «Русский прикид», как и предыдущие вещи, это то ли маленькое эссе, то ли зарисовка, то ли какая-то шутка…


Впрочем, что бы это ни было, текст заслуживает внимания. В нём показан (а вернее – создан) тип молодого человека, добровольно не вписывающегося в понятия и условия современной Москвы. Даже точнее так – он на некоторое время выписывается из этих условий. По вечерам одевается как гопник: спортивные штаны, лакированные туфли, ветровка «Adidas», и идёт в парк заниматься физкультурой… Это нам становится понятно в первых же строках.


Дальнейшие полторы страницы (текст действительно крошечный) – обоснование такого поведения.


Герой начитан, циничен и то ли умён, то ли безумен. Шагая в парк и пугая редких прохожих, качаясь на турнике, он размышляет: «В конце концов, позволить себе одеться бездумно или вообще «никак» – роскошь в муниципальном мире. И в природе этой роскоши заключено то, что мы напрасно утаиваем от самих себя — чувство родства с третьестепенными приметами времени, кроме которых, по сути, нет больше ничего, ведь явления первой величины доживают последние промозглые деньки в лживых обещаниях и риторических фигурах.


Весь двадцатый век наиболее психически здоровые люди старались на одной невозмутимой интонации говорить и про покрой одежды, и про стать загорелого торса, и про абортивный материал, и закоулки для развития в себе такого чудесного отчуждения современник может отыскать в любом районе Москвы. Достаточно развить наблюдательность. Главное, чтобы поблизости не горела помойка, не велись дорожные работы и не шумела пьяная компания».


Можно счесть поведение героя глупым протестом, посмеяться, хотя нельзя не принять, что в этом прикиде да после физических упражнений он чувствует прилив сил, ощущает себя мужчиной. А это, пусть не в литературе, так в реальной жизни, – самое важное.


К сожалению, и Кочергин, и Зоберн в последние годы очень редко публикуются (а значит, видимо, мало пишут, так как и тот, и другой востребованы, по крайней мере, в толстых журналах). А обоим, как мне кажется, есть что сказать. Кочергин большую часть времени живёт в настоящей (каких мало осталось по России) деревне на краю Рязанской области, Зоберн ведёт скрытную жизнь в Москве, наверняка следя за развитием или же деградацией персонажей своих прежних рассказов. Думаю, их художественные наблюдения-летописи обогатили бы нашу литературу. Сейчас же мы имеем дело лишь с фрагментами этих летописей.






Дмитрий ДАНИЛОВ
Дмитрий ДАНИЛОВ

Ещё один автор, обретший известность несколько лет назад, – Дмитрий Данилов.


Сначала известность его ограничивалась узким, но благодарным кругом читателей. О его книгах «Чёрный и зелёный» и «Дом десять» восторженно спорили в литературных кафешках, давали друг другу почитать редкие экземпляры (тиражи были мизерные). Та проза Данилова действительно заслуживала чтения и восторга – он нашёл в окраинных районах Москвы особую поэтичность, каждую никчёмную мелочь украшал и делал произведением искусства. К тому же читать Данилова было легко и приятно – не так часто в нынешней литературе встречаются писатели, способные подбирать слова так, чтобы взгляд не спотыкался, не буксовал, не отпрыгивал в ужасе или негодовании.


Но всё равно те книги были для узкого круга. Широкий круг вряд ли бы понял, зачем ему (кругу) это читать. Не развлечёшься, не приколешься, а удовольствие от самого процесса чтения хорошей литературы теперь способен получить далеко не каждый…


О писателе Дмитрии Данилове узнали под конец 2010 года, когда в «Новом мире» появился журнальный вариант его романа «Горизонтальное положение». Затем была издана книга, которая вошла в финал премий «Большая книга».


Роман удивительный. На мой взгляд, он очень точно показывает жизнь обычного жителя российского мегаполиса. Много перемещений не только по городу и его окрестностям, но и по стране (командировки), множество людей вокруг, знание разных аксессуаров, компьютерных игр и тому подобного; много услышанных слов, много зачатков мыслей, планов, идей. Но в итоге лишь усталость и опустошение, и желание упасть на кровать – принять горизонтальное положение.


Данилов безжалостно фиксирует суету и пустоту каждого дня, выбрав для этого форму дневника. Форма архаическая, почти графоманская ныне, но именно она позволяет автору не уйти в беллетристику, не заслонить ужас, по сути, бесцельного существования увлекательным сюжетом. Создавать текст лаконичный и в то же время изобилующий деталями… «Горизонтальное положение» находится на грани документа и художественной литературы. И только язык – язык действительно талантливого писателя – говорит нам, что это настоящая проза.


Приведу цитату из романа, чтобы продемонстрировать стиль Данилова. Хотя оговорюсь, что читать «Горизонтальное положение» нужно целиком, постепенно попадая в тот круговорот существования, который попытался (очень удачно) показать нам автор:


«К автобусной остановке подъезжает автобус 855. Посадка в автобус 855. Автобус начинает движение. Езда на автобусе 855 по улице Дмитриевского, раньше автобусы доезжали до Каскадной улицы и ехали по ней, а теперь открыли скоростную магистраль, и автобус, не доезжая до Каскадной улицы, сворачивает на скоростную магистраль, едет по ней до Новоухтомского шоссе и дальше едет по Новоухтомскому шоссе.


Маленькие унылые домики района Косино.


Мост через МКАД, пост ГИБДД.


Серые девятиэтажные дома улицы Молдагуловой.


Серые девятиэтажные и более высокие дома Вешняковской улицы.


Покидание автобуса.


Базарная суета рядом со станцией метро «Выхино». Какие-то бабы продают прямо посреди тротуара непонятно что.


Слякоть, грязь, мерзость запустения рядом со станцией метро «Выхино».


Подъём по лестнице на платформу станции метро «Выхино».


Ожидание поезда».


Конечно, можно утверждать, что это не литература. Или – это не пища для литературы. На мой же взгляд, пища для литературы есть везде, в том числе и в рядовой поездке в автобусе, в бездумном ожидании поезда… Главное, как написать. Данилов написал отлично, и подтверждение тому – отзывы критиков, шорт-листы премий, читательское внимание (книгу раскупали, как я знаю, довольно энергично).


Но я разделяю мнение тех, кто считает этот роман жестом, приёмом, повторять который не стоит.


Дмитрий Данилов, судя по всему, решил его повторить. (Впрочем, и раньше у него были подобные рассказы, но их можно рассматривать как эскизы к «Горизонтальному положению».) В 1-м номере «Дружбы народов» за этот год опубликован «путевой отчёт» под названием «146 часов» о поездке поездом во Владивосток.


Вроде бы подобная, в несколько дней, поездка – отличный материал для прозы. Лично я, каждый год совершая путь на поезде от Москвы до Абакана и обратно, несколько раз брался зафиксировать то, что происходит за эти трое суток со мной, с моими соседями, которые по большей части меняются по два-три-четыре раза; как я воспринимаю большие и малые города, которые для меня, пассажира, являются лишь станциями.


Но – не получалось. Впечатления мимолётны, разговоров с соседями или нет вовсе, или они совершенно дежурны, сухи. Бывают интересные случаи, но именно случаи, ситуации, которые становятся рассказами или эпизодами больших вещей. Но вот путевой очерк у меня так и не вышел.


У Дмитрия Данилова – вышел. И если бы я не был знаком с его романом «Горизонтальное положение», «146 часов» вызвали бы у меня восхищение. Именно так, на мой взгляд, должен выглядеть путевой очерк пассажира поезда. Конечно, можно нафантазировать, ввести интересных попутчиков, дать одну, другую человеческую исповедь. Но, по-честному, стенограмма – и есть исчерпывающая форма такого рода произведения. Рассказчик сидит на своём пятачке, смотрит в окно, поглядывает (именно поглядывает) на соседей и отмечает в блокноте или ноутбуке скудные впечатления. А поезд везёт его из одного конца страны в другой. Огромной, разнообразной страны, остающейся за стеклом.


Вот цитата:


«Смешанный лес и пустые открытые пространства.


Наступает вечер. Теперь местность выглядит ещё более уныло. Скоро Новосибирск.


Вот и Новосибирск. С берега Оби открывается панорама Новосибирска с несколькими выделяющимися высотными зданиями, хотя назвать их небоскрёбами всё же затруднительно.


Посередине Оби стоит несколько больших барж.


Поезд переезжает Обь и крадучись, со скоростью примерно пять километров в час, подбирается к станции Новосибирск. Подбирается, подбирается, и наконец подбирается.


На станции Новосибирск население вагона резко увеличивается. Соседние боковые места занимают мужчина в белой футболке с надписью Russia и женщина в розовой футболке с надписью Russia.


Отправление поезда от станции Новосибирск.


Широкие улицы и высокие дома Новосибирска. В темноте сияет зелёная неоновая вывеска «Зелёные купола».


Наступает ночь, за окном практически ничего не видно».


С одной стороны, именно то, что есть на самом деле. Больше, если не фантазировать, написать вряд ли что получится. Нет, конечно, можно зафиксировать множество деталей, но это окажется психологической неправдой, – человек, находящийся в вагоне, тем более не первый день, не хочет замечать детали, он томится своим здесь пребыванием, ему здесь тягостно, даже если он сел в этот вагон ради того, чтобы всё описать.


Но, при уважении к методу Данилова, я как читатель протестую. Я прочитал «Горизонтальное положение», написанное так же, ещё два-три подобных по стилю рассказа, и больше уже не могу. Путевой очерк читал без всякого удовольствия. И, судя по рецензиям на сайте премии «Национальный бестселлер», новое произведение Данилова «Описание города» – в том же ключе.


Тот же стилистический самоповтор мы видим и в романе Сергея Самсонова «Проводник электричества». Я с трудом могу представить себе читателя, наслаждающегося этой огромной, нарочито сложно написанной книгой. Тем более после «Аномалии Камлаева» и «Кислородного предела»…






Дмитрий НОВИКОВ
Дмитрий НОВИКОВ

Закончу этот обзор новой прозой одного из самых ярких дебютантов начала 00-х Дмитрия Новикова из Петрозаводска.


Его рассказы «Муха в янтаре», «Там, где зимуют тритоны», «Куйпога», «На Суме-реке», «Рубиновый вторник», опубликованные в «Дружбе народов» и «Новом мире» и вскоре составившие сборник «Муха в янтаре», были встречены с огромной и дружной радостью. Эти рассказы стали, прошу простить за штамп, свежей струёй в довольно-таки душной атмосфере нашей тогдашней прозы.


Дмитрий Новиков (параллельно с Ильёй Кочергиным) открыл нам нового героя – вроде бы сугубо городского человека, уже пожившего, но не вжившегося в реалии постсоветской действительности. Эта душевная неустроенность провоцирует героя на смешные, но искренние безрассудства («Рубиновый вторник»), гонит за город, к природе («Куйпога», «На Суме-реке»), которую герой не понимает, боится, и недаром – природа только обостряет тоску.


Постепенно герой Новикова примирился с природой, почувствовал в ней настоящую силу и поддержку. Но та нота тоски, что заставляла читателя сострадать герою, исчезла. Рассказы – «Строить!», «В сетях Твоих», «Змей» – стали всё сильнее напоминать этнографические, краеведческие очерки. Читать их интересно и полезно, но не более. Слёзы, как лично у меня до сих пор происходит при чтении «Там, где зимуют тритоны», «Куйпога», не наворачиваются…


Конечно, автор – хозяин своих тем, стиля, своих героев. Его внутреннюю установку не изменить. И, приняв участие в коллективном романе «Шестнадцать карт» («Урал», 2012, № 1), Дмитрий Новиков, в отличие от большинства других авторов, остался в своей теме, надломив только-только начавший выстраиваться сюжет коллективного произведения. Впрочем, автор всё-таки в своём праве, даже если работает в команде.


Дмитрий Новиков не раз говорил, что пишет большой роман. Скорее всего, опубликованные в последние два-три года тексты – его фрагменты или эскизы. Что ж, быть может, уже скоро мы прочитаем наверняка сложный, многолинейный роман целиком.


На дворе 2012 год. Разгоняется второе десятилетие XXI века. Дебютанты начала 00-х по большей части обрели известность и вес в литературном (по крайней мере, литературном) мире. Но всё-таки меня лично грызёт чувство неудовлетворённости судьбой многих изначально, от природы талантливых писателей. Кому-то, видимо, не хватает пресловутой работоспособности, кто-то увяз в поиске опять же пресловутых важных тем, другие, не исключено, нашли занятия интересней писанья прозы, и возвращаются к ней время от времени…


История литературы показывает, что у редкого русского писателя была долгая творческая жизнь. В основном она умещалась в десять-пятнадцать лет. А потом наступал или спад и бесплодие, или физическая смерть. Не прозевать бы поколению, пришедшему в нулевые, свои лучшие годы. А то, что нулевые были для них лишь разгоном, я уверен.

Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.