Тенденциозная, но солидная невозмутимость

№ 2012 / 15, 23.02.2015

От­ве­чая на од­ну из ан­кет, Ана­то­лий Бо­ча­ров за­явил: «Я счи­таю се­бя кри­ти­ком-жур­на­ли­с­том» («Ли­те­ра­тур­ное обо­зре­ние», 1979, № 5). Но его кол­ле­га Сер­гей Чу­при­нин это­му не по­ве­рил.

Отвечая на одну из анкет, Анатолий Бочаров заявил: «Я считаю себя критиком-журналистом» («Литературное обозрение», 1979, № 5). Но его коллега Сергей Чупринин этому не поверил. «Это он-то, Бочаров, – недоумевал Чупринин, – журналист?! Бочаров, который и в горячке газетно-журнальной распри не теряет, как правило, солидной, истинно «профессорской» невозмутимости? Бочаров, отклик которого на книгу никогда не ограничивается характеристикой темы и проблематики, что обычно для журналистской критики, но неизменно содержит в себе пусть краткие, но обязательно терминологически выверенные указания и на место разбираемой книги в литературном процессе, а также в творчестве автора, и на её стилевые, композиционные, жанровые, иные особенности?» Тот же Чупринин всегда ценил в Бочарове иное: научность, публицистичность и литературность.

Анатолий Георгиевич Бочаров родился 29 ноября 1922 года в Туле. Он – фронтовик. В 1944 году в армии его приняли в партию.

После демобилизации Бочаров поступил на филологический факультет МГУ. Получив в 1950 году диплом, он остался в аспирантуре и через три года защитил кандидатскую диссертацию о советской массовой песне. Но как исследователь бывший фронтовик во всём следовал партийным установкам. Партия не приняла, к примеру, одну из лучших песен Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…», и он вслед за комиссарами тоже осудил поэта. Чуткий к конъюнктуре критик писал: «Несбывшиеся надежды воина-победителя искажают образ советского человека, замыкающегося в мирок личных утрат и переживаний».

Вскоре после защиты кандидатской диссертации Бочаров устроился в «Литгазету». Он под руководством Юрия Суровцева занимался в основном национальными литературами. Серьёзных претензий по работе к нему ни у кого не было. Проблема оказалась в другом: критик не сошёлся во взглядах с новым главным редактором Всеволодом Кочетовым.

Бочаров долго терпел, но когда на одной неделе в газете вышло подряд три тенденциозных материала (разгромная рецензия Зои Кедриной на повесть Веры Пановой «Серёжа», безграмотная статья А.Бушмина «О художественном преувеличении», трактовавшая художественное многообразие как «недопустимое проявление порочной идейной всеядности», и путаные рассуждения Сарры Штут «О реальности прекрасной»), он поднял бунт. Работавший с ним Лазарь Лазарев позже написал в своих мемуарах: «Пиком летучки стало выступление Анатолия Бочарова. Поддержав то, что говорилось до него о статьях З.Кедриной, А.Бушмина и С.Штут, он рассказал, что при подведении итогов литературного года московскими писателями – и критиками и на конференции филологов Московского университета – и там и там он присутствовал – эти выступления газеты справедливо рассматривались как ретроградные, снова загоняющие литературу в тупик, из которого она только-только с величайшим трудом стала выбираться. А дальше Бочаров перешёл к огорчительным внутриредакционным делам, к той обстановке, которая создаётся новым руководством и благодаря которой стала возможна публикация мракобесных статей. Цитирую по стенограмме его выступление: «Сдавали отчёт о московском собрании писателей. Было в этом отчёте выступление Каплера. Пока отчёт шёл от нас до наборного цеха, из этого выступления были сняты примеры о том, что документальные фильмы делаются по штампу, и если фильм о Москве, то он обязательно начинается с Кремля и Химок, что у нас оживляют в кино покойников: Травкин в повести Казакевича погибает – в кино его оживляют, Тополев в «Далеко от Москвы» умирает – в кино его оживляют, даже Ярослав Клан и тот оживлён… И уже когда мы выправили отчет и сдали его, кто-то из дежурных редакторов (не знаю, кто) полностью снял из выступления Каплера его критику кинематографа за то, что скучны тексты документальных картин, за то, что много штампов, и т.д. Кто снял, мы не знаем».

Но Кочетов подавил бунт в зародыше. Лазарев вспоминал: «Мы понимали, что добром это не кончится, что каким-то образом они рассчитаются с Бочаровым. Новое начальство не намерено было позволять подчинённым задавать себе вопросы, на которые оно не желало или не могло отвечать. Бочаров получил ответ не на летучке. И это произошло гораздо быстрее, чем мы могли думать и чем позволяли бюрократические приличия. Через несколько дней, придравшись к пустяковой ошибке, главным виновником которой был не он, а бюро проверки, и за которую даже в скорые на расправу времена максимальным наказанием могло быть замечание на летучке или устный выговор начальства, Бочарова уволили из газеты».

Потом основной площадкой для Бочарова на несколько лет стал журнал «Дружба народов». Так, у специалистов большой резонанс вызвала его дискуссионная статья «К вопросу о национальной специфике литературы» («Дружба народов», 1957, № 1). Отмечая в 1989 году 50-летие журнала, редакционные историки писали: «Статья при всей подчёркнутой академичности названия ставящая проблему национальной формы по-новому. Форма – не оболочка для содержания и не вместилище национальной специфики в противовес «ненациональному» содержанию; при таком подходе эталоном национального становится в конце концов просто древнее, архаичное. Форма – другое, она – «как влага в почве: когда она есть, её не увидишь, и лишь когда она исчезает, замечаешь, что почва суха и бесплодна. Как нельзя выделить влагу из почвы, так нельзя разъять национальное содержание и его форму». В сущности А.Бочаров утверждает концепцию, которая со временем, в 60-е и 70-е годы, станет практически общепринятой».

В 1973 году Бочаров стал по книге «Человек и война» доктором филологических наук. Спустя три года он основал на журфаке МГУ новую кафедру – литературно-художественной критики и публицистики.

Конечно, Бочаров знал истинную цену многим литературным генералам. Но это не мешало ему в годы застоя петь оды графоману Анатолию Ананьеву. Назвать вещи своими именами критик решился, кажется, лишь в 1980 году, опубликовав в «Литературном обозрении» небесспорную статью «Эпос, миф, притча». «Бочаров знал, – свидетельствовал С.Чупринин, – на что он идёт, на что руку поднимает». Он замахнулся на «защищённую бронёй своей полуопальной в недавнем прошлом репутации и щитом нынешнего одобрения» военную прозу М.Алексеева и Ю.Бондарева и «деревенские» вещи И.Стаднюка и В.Белова. Как считал Чупринин, критик пытался предотвратить наметившийся застой в движении отечественной литературы. Плохо было другое – Бочаров ругал только консерваторов и практически не задевал либералов, хотя с точки зрения художественности посредственность поразила оба лагеря. А тот же Чупринин в работах коллеги этого не заметил.

Последней книгой Бочарова стала его монография о Василии Гроссмане. Её высоко оценил Лазарь Лазарев. Бывший фронтовик, ставший крупным специалистом по военной литературе, заметил, что «серьёзное, не спекулятивное истолкование творчества Гроссмана покоится на глубоком, доскональном знании биографии писателя, его общественной и литературной жизни соответствующей эпохи» («Знамя», 1991, № 6). Хотя, на мой взгляд, Бочаров показал личность Гроссмана односторонне. Он обошёл стороной вопрос о противоречиях Гроссмана с Твардовским. Ни слова не сказал критик и о том, почему в 1960 году писателя отказался печатать либеральный С.С. Смирнов в «Литгазете» и художник вынужден был постучаться в охранительное издание «Литература и жизнь».

Умер Бочаров 12 июня 1997 года в Москве.

Вячеслав ОГРЫЗКО