Взрыв культуры

№ 2012 / 15, 23.02.2015

В Чеховском культурном центре состоялся круглый стол, посвящённый 90-летию со дня рождения Юрия Лотмана. Он прошёл в рамках проекта «Классики XXI века» и представил разнообразные аспекты влияния Ю.М. Лотмана на современную культуру.

В Чеховском культурном центре состоялся круглый стол, посвящённый 90-летию со дня рождения Юрия Лотмана. Он прошёл в рамках проекта «Классики XXI века» и представил разнообразные аспекты влияния Ю.М. Лотмана на современную культуру.





Детектив с архивом


Татьяна КУЗОВКИНА, старший научный сотрудник Эстонского фонда семиотического наследия:







Юрий ЛОТМАН
Юрий ЛОТМАН

Архив Ю.М. Лотмана грандиозен по объёму. Это самый большой архив какого-либо гуманитария в Эстонии. И судьба его тоже неординарна. Обычно архивы профессоров Тартуского университета наследники этих профессоров просто передавали в библиотеку университета. Точно так же поступил и единственный наследник архива и библиотеки Ю.М. Лотмана и З.Г. Минц – их старший сын, филолог Михаил Лотман. В 1995 году он привёз большое количество материалов (целый грузовик) и передал на хранение в библиотеку Тартуского университета. Библиотека начала чистить эти материалы, обрабатывать их, и к 2001 году был закончен большой научный проект по сортировке, описанию и вводу их в электронный каталог. Но это был не весь архив, а только его часть. Далее, в 2005 году начинается детективный сюжет. Приходят буржуазные времена, в Эстонии тоже обстановка ухудшается, начинаются процессы реструктуризации. И вышло так, что последняя квартира Ю.М. Лотмана, в которой он жил с семьёй три года – с 1990 по 1993 год, – оказалась частной собственностью другого человека (не наследника). И хозяйка квартиры захотела жить именно в ней. Таким образом, наследник, Михаил Юрьевич Лотман, был выселен из этой квартиры и, как и все остальные в Эстонии, вынужден был взять кредит. В это время к нему обращаются с предложением купить архив и библиотеку Лотмана. Это предложение поступило от Гуверского института из Стэнфорда, который приобретает, как вы, может быть, знаете, огромное количество архивов разных гуманитариев (это такое мировое собрание архивов). Ситуация была очень скандальная и сложная, потому что архив Лотмана – национальное эстонское достояние – был под угрозой вывоза из Эстонии. Тогдашний ректор Тартуского университета, который ныне министр образования, а ранее был министром обороны, с наследником не договорился. И тогда на горизонте возник Таллиннский университет. Это такое новообразование. В Таллинне был педагогический институт, построенный в 1947 году. А в 2005 году объединились академические структуры, в результате чего в Таллинне открылся второй университет, такой молодой, мобильный. И во главе его встал профессор Рейн Рауд – человек чрезвычайно космополитических взглядов, сам полиглот, закончил восточное отделение Ленинградского университета. И он нашёл выход из этой ситуации: он образовал Эстонский фонд семиотического наследия, нашёл богатого мецената, который дал средства на то, чтобы этот новообразованный фонд выкупил у наследников библиотеку и архив Лотмана. Таким образом, не переданная в Тарту часть архива, а также вся библиотека Ю.М. Лотмана оказались в Таллинне. И если тартуская часть архива уже описана достаточно подробно и открыта для исследователей, то та часть, которая оказалась в Таллинне, описывается только сейчас.





Несколько слов о библиотеке. Библиотека Ю.М. Лотмана, переданная в Таллинн, которую он собирал всю жизнь, представляет собой около семи тысяч томов книг. Надо сказать, что Юрий Михайлович был библиофилом, и в этой библиотеке есть очень редкие издания. Самым ценным и, может быть, уникальным изданием является «Камень» О.Мандельштама. Наследники всё время приходят и спрашивают: «Камень» на месте?». «На месте», – отвечаем. Все книги, естественно, с дарственными надписями и пометами. Есть автограф Владимира Соловьёва, фотография А.Ахматовой с её дарственной надписью и многое другое. Задача в том, чтобы ввести всё это в электронную систему, описать как можно подробнее. Здесь есть тоже разные сложности. Дело в том, что в Эстонии есть одна общая система каталогизации книг, и только в эту систему мы можем вписать описание библиотеки. Таким образом, мы лишены возможности подробно описать все маргиналии, которые есть в книгах. При описании оказалось, что во многом часть архива, переданная в Таллинн, даже более весома, чем тартуская. В ней тоже, как и в Тарту, оказались письма от более чем пятисот корреспондентов. Среди них есть и знаменитые – такие, как Клод Леви-Стросс, есть великие российские литературоведы. Список очень объёмный. Причём постоянно случаются архивные находки. Среди описанной части материала, а описано и разобрано ещё не всё, найдено около шестидесяти фрагментов или статей, которые требуют дальнейшего изучения, т.к. с первого раза они не находят отражения в библиографии Ю.М. Лотмана. Самой ценной, пожалуй, находкой является курс его теоретических лекций, первое упоминание о котором было в 1960-е годы в переписке Юрия Михайловича с Б.Ф. Егоровым: «Читаю теоретический курс. Крою напролом. Лёнька (имеется в виду Л.Столович) и Зара (З.Г. Минц) всё конспектируют. Переверну науку». Приведённое упоминание – всё, что было известно об этом курсе. И мы нашли в Таллинне эти лекции Юрия Михайловича, записанные Зарой Григорьевной. Надо сказать, что Зара Григорьевна была одним из самых лучших слушателей Юрия Михайловича, и, конечно, её конспекты – блестящие. Во-первых, у неё прекрасный почерк, а во-вторых, она передавала его мысли как никто точно. Этот курс лекций – «Лекции по эстетике» – был прочитан ещё гораздо ранее того, как вышли первые сборники по семиотике (1962), гораздо ранее, чем состоялась первая летняя школа (1964). То есть это самое начало. И в этом курсе уже прорабатывались все те вещи, которые потом вышли в «Лекциях по структуральной поэтике» (книга Лотмана 1964 года). Но здесь они в несколько другом изводе, и сейчас наша задача этот курс распечатать и опубликовать с комментариями.


Я хотела бы также рассказать об очень важном, на мой взгляд, издании, которое мы недавно выпустили в Таллинне. Это книга «Непредсказуемые механизмы культуры». О ней уже многие знают в Москве, есть несколько рецензий. Надо сказать, что это одна из последних лотмановских книг, которая была полностью им надиктована. Дело в том, что после перенесённого в 1989 году инсульта Ю.М. свои работы диктовал секретарям. И мне выпало счастье быть одним из этих секретарей в 1990–1993 годах. Работа проходила следующим образом. Ю.М. создавал замыслы ночью, а когда мы приходили, у него на листке был конспективный набросок. Потом уже начиналась диктовка. И диктовка эта потрясала. Ведь это довольно трагический период жизни Лотмана: в 90-м году умерла Зара Григорьевна, кроме того, после перенесённого инсульта 1989 года обнаружились другие болезни, и Юрий Михайлович уже знал, сколько ему отпущено лет. И вот в таких трагических обстоятельствах мы были свидетелями постоянного процесса преображения вот этой человеческой немощи, болезненности через творчество. Диктовал он каждый день без выходных. Приблизительная норма диктовки была 11–12 страниц текста. Причём диктовал он готовыми стилистическими блоками! Тем, кто пишет тексты, очень понятно, насколько сложно вообще какую-то фразу сходу написать как следует. А у Лотмана они выходили сразу готовыми, созданными. Если ему нужна была какая-то цитата, то тут начинались всеобщие поиски, потому что он мог порой помнить только ритм. И по этому ритму мы должны были вспомнить само стихотворение. Так было, например, с блоковским стихотворением «Художник»…





Сила лотмановского метода


Евгения ВЕЖЛЯН, литературный критик, доцент кафедры русской и зарубежной литературы и методики МГПИ:






Я коснусь той методологии, которая лежит в основе работ Лотмана и которая сделала его главой московско-тартуской семиотической научной школы. Мне хотелось бы показать, как именно можно интерпретировать эту методологию, и как неожиданно разворачивается эта методология, если внимательно вчитаться в один из основных поздних текстов Лотмана – «О семиосфере» (1984). Когда я познакомилась с ним (это было на младших курсах института), в тот момент как раз только что в Таллинне вышел знаменитый трёхтомник, где были собраны многие основные научные труды Лотмана. И тогда эта работа поразила меня тем, что, как мне показалось, она объясняла всё. Она объясняла весь культурный универсум и объясняла, как именно можно анализировать и интерпретировать (а это не одно и то же) любое из явлений, составных частей этого культурного универсума. Предложенный в этой работе способ описания культуры поразил меня своей совершенно универсальной применимостью. Совсем недавно прошла конференция, где у нас была секция, посвящённая теории и методологии, и на ней в одном из докладов возник вопрос: каким именно образом Лотман относился к культуре? Вопрос этот возник потому, что Лотман в рамках советской научной жизни – это был такой форпост западной гуманитаристики. Принято считать (и вполне обоснованно), что Лотмана можно так или иначе рассматривать в контексте западной семиотики (не будем забывать, что метод Лотмана в основе своей – это, собственно, метод семиотический), в частности, более позднего её извода – постструктурализма. И вот, когда зашла об этом речь, была выдвинута идея, что отношение Лотмана к культуре и та модель культуры, которая возникает в его работах, совершенно внезапно оказываются какими-то более традиционными и совершенно не похожими на то, что происходит в аналогичном контексте на Западе. Если на Западе в рамках структурализма, а затем и постструктурализма возникает метод деконструкции, который как бы десакрализует поле культуры, раскладывает его на составляющие и выводит за пределы идеологии, заставляя относиться к культуре как к некоторому нейтральному объекту, подлежащему анализу. То есть происходит некоторое совлечение культуры сверху вниз, к исследованию повседневности, и культура встраивается в этот контекст повседневного (например, в работах Ролана Барта или того же Леви-Стросса). И тут выясняется, что отношение Лотмана к культуре можно, напротив, определить даже словом «сакрализация». То есть это отношение гораздо более привычное для нашего культурного, общеинтеллигентского сознания. В качестве иллюстрации привычности такой модели культуры, более близкой для нас, можно привести как раз случай с телепередачами Лотмана по истории русской культуры и с тем, насколько эти лекции были популярны. Лотман вполне был в состоянии выполнить роль своеобразного гуру, который может сказать о культуре нечто, вселяющее в слушателя веру, что сейчас можно взять и всё понять. Я попыталась себе представить в этой роли у нас, например, Ролана Барта, и мне показалось, что, наверное, это невозможно. Во время той научной секции мне возражали, что – нет, никакой сакрализации культуры у Лотмана быть не может, Лотман придерживался позитивистского научного проекта, и это исключает сакральный подход к объекту. Но вот что пишет Лотман в своей работе «О семиосфере», где он излагает собственное кредо на тот момент (момент позднего творчества): «…В результате индивидуальный акт знакового обмена стал рассматриваться как модель естественного языка, а модель естественных языков как универсальные семиотические модели. Самоё же семиотику стремились истолковать как распространение лингвистических методов на объекты, не включающиеся в традиционную лингвистику. Эту точку зрения, восходящую к Фердинанду де Соссюру (французский лингвист, на работах которого Лотман основывал свою семиотическую модель), с предельной чёткостью выразил покойный Ревзин, предложивший в прениях на Второй летней школе по вторичным моделирующим системам такое определение: «Предметом семиотики является любой объект, поддающийся средству лингвистического описания». Такой подход отвечал известному правилу научного мышления – восходить от простого к сложному – и на первом этапе, безусловно, себя оправдал». Это некий тезис. А дальше следует антитезис самого Лотмана: «Однако в нём таится и опасность. Эвристическая целесообразность удобства анализа начинает восприниматься как онтологическое свойство объекта, которому приписывается структура, восходящая от простых и чётко очерченных атомарных элементов к постепенному их усложнению». Собственно говоря, подобного рода структура, восходящая от анализа объекта к его интерпретации, это вполне позитивистская, традиционно научная модель, которая как раз выводит гуманитарное знание из тех идеологических концепций и структур, которые могли бы позволить его сакрализировать. «Пройденный за последние двадцать пять лет путь семиотических исследований позволяет на многое взглянуть иначе, – пишет дальше Лотман. – Как можно теперь предположить, чёткие и функционально однозначные системы при функционировании не существуют сами по себе в изолированном виде. Вычленение их обусловлено лишь эвристической необходимостью. Ни одна из них, взятая отдельно, фактически не работоспособна. Они функционируют лишь будучи погружены в семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном уровне организации семиотическими образованиями». Это основной тезис, с которого Лотман начинает изложение своей собственной позиции. А дальше он берёт Вернадского с его понятием «биосферы» и отчасти «ноосферы» и логику структурирования этих понятий экстраполирует, переносит на свой объект, то есть на семиотические системы, и порождает таким образом понятие «семиосфера». Более того, далее у него возникает в тексте рассуждение о соотношении части и целого, которое мне показалось подозрительно знакомым и совершенно из того самого контекста, который принято противопоставлять структурно-семиотическому, якобы позитивистскому методу. Это рассуждение о том, что семиосфера – изоморфна, гомологична, то есть в ней каждая часть изоморфна целому, и в связи с этой всеобщей связанностью мы не можем её разъять и не можем идти от частей к целому. Как он выражается, если быка разрезать на бифштексы, то обратно быка сложить нельзя. Таким образом, возникает органическая, естественная метафора этого вот мира семиозиса и культуры, как некоторой такой внутри себя замкнутой, холистической семиосферы. И эта метафора удивительно похожа на то, с чего начинается модель гуманитарного знания, как бы предшествующая стадиально тому, что делали структуралисты, а именно на герменевтическую модель. В основополагающей для доструктуралистской гуманитарной мысли работе Дильтея «Введение в науки о духе» обосновывается научность наук о духе (в то время как позитивисты давно уже обосновали научность наук о природе). Здесь Дильтей как раз и говорит о том, что культура есть некое органическое, холистическое (то есть всецелое) образование, в котором целое и части соотнесены так, что они не подлежат разложению, анализу и объяснению, а подлежат только пониманию. Примерно это предлагает на самом деле и Лотман: прибегнуть к понимающим процедурам. И тогда у него возникают вполне естественные для герменевтики концепты – «другой», «граница», «перевод» и т.д. При этом он излагает все эти концепты на таком, совершенно похожем на позитивистский, семиотическом языке. Естественно, такое отношение к культуре как бы приподнимает культуру и делает её недоступной для полного анализа, разложения на косточки и составные части. И, пожалуй, ощущение всеохватности этой теории Лотмана, её сила и непротиворечивость обыденному сознанию, имеет вот такие корни.





Щёгольство Бармалея


Сергей ЗЕНКИН, литературовед, переводчик:



Я хотел бы заметить, что лотмановское отношение к культуре противостояло расхожему отношению к культуре, которое было типично для либерально-демократической интеллигенции 70-х годов, а именно идее защиты культуры. Культура в нашем традиционном, повседневном мышлении часто воспринимается как некоторый реликт, который сохранился от прошлого, которому грозит уничтожение, энтропия, злой умысел, забвение и который нужно специальными усилиями охранять, восстанавливать, оберегать от действия времени. Вот теория культуры Лотмана совершенно другая. По теории Лотмана культура – это живой организм (да, в чём-то похожий на органическое устройство), который может постоять сам за себя. Его, может быть, в чём-то и нужно охранять, но в главном своём культура сама умеет независимо от наших усилий поддерживать свою жизнь, восстанавливать утраченные части, заполнять и использовать лакуны, как делает настоящая живая материя. То есть культура обладает некоторой внутренней свободой. И вот, отправляясь от этого, я хотел бы поговорить об идее искусства жизни. Начну я с того, что Ю.М. Лотман был человеком удивительно яркой, стильной внешности. Когда я первый раз ещё студентом собирался идти на конференцию в Москве в 70-е годы, где должен был впервые увидеть Лотмана, мне сказали: «Ну, ты его сразу узнаешь! Он похож на Бармалея». Естественно, эти суровые, мрачные длинные усы, всклокоченные волосы в сочетании ещё и с модными костюмами Юрия Михайловича (я до сих пор помню его великолепный вельветовый костюм тех лет) – всё это производило впечатление. Лотман, конечно, по возрасту не попадал в поколение послевоенных стиляг, но сама идея индивидуализации человека через внешность была ему очень близка. Это был один из тех параметров, по которым он противостоял однообразию советских моделей внешности и моделей поведения. Эта стильная внешность была для Лотмана не только стилем самоосуществления в жизни, но ещё и объектом рефлексии. В книге «Непредсказуемые механизмы культуры» есть специальная глава, которая называется «Мода и одежда». Лотман, что естественно для семиотика, обращается к моде, как к знаковому механизму, и показывает, что мода в его понимании – это фактор человеческой свободы. На сегодня эта идея несколько заболтана рекламно-коммерческим дискурсом, но в научном дискурсе 90-х годов это было нечто необычное. В целом человек, формируя свою внешность с помощью одежды и других средств, может противостоять, причём иногда вполне серьёзно, жизненным обстоятельствам, которые навязывают ему единообразие, незаметность, бесформенность. Лотман, что очень характерно, приводит пример серьёзного применения моды и модного щёгольства – в поведении солдата, идущего в бой. Лотман вспоминает катастрофическое отступление советской армии от Харькова в мае 1942 года. Во время этого отступления один из его боевых товарищей, сержант Лёша Егоров, подбирает из брошенного склада совершенно ненужную вещь – стеклянную фляжку. Ей страшно неудобно пользоваться, и непонятно, зачем вообще её такую сделали. Когда Лотман спрашивает друга: «Зачем ты берёшь это барахло?», тот отвечает ему, по выражению Лотмана, «фразой настоящего солдата»: «Когда драпаем, форма должна быть строгая!» Строгость формы, солдатское щёгольство – это способ противодействия разгрому, катастрофе, способ сопротивления. И вообще, щёгольское поведение, щёгольское отношение к жизни и даже особый щёгольской язык служили для Лотмана неоднократно предметом изучения в 70-е и 80-е годы. Он показывал, например, каким образом русская литература в конце XVIII века, прежде всего усилиями Карамзина, формировалась на основе щёгольского языка тогдашнего общества. Оказывается, именно щёгольской, подчёркнуто жеманный язык служил особо продуктивным способом культурного строительства. Дело в том, что щёголь – это субъект повышенной семиотичности, повышенной знаковости. Он ведёт себя не нейтрально, незаметно, незначаще, как все, а показывает себя и демонстрирует некоторые смыслы, которые мы обязаны читать в его внешности, в его поведении или в его речи. Это щёгольство замечательным образом можно прочитать в самом поведении и даже научном самоутверждении советского структурализма. В самом деле, вспомним такие типичные черты советского, тартуского, прежде всего, структурализма, как подчёркнутая дистантность по отношению к обществу, к официальным академическим институциям (как щёголь держит себя на расстоянии от других, не желает смешиваться с ними), как самоутверждение без опоры на авторитетные традиции. Советский структурализм был во многом самодельным, импровизированным течением. Он, конечно, опирался на некоторые научные модели, но гораздо меньше, чем структурализм западный. Характерная холодность структурализма. Щёголей, денди всегда ругают за холодную отстранённость. Также и структурализм ругали за холодное, «сальерианское», якобы, отношение к художественным текстам. Типичный эстетизм красивых, точных математических моделей, которыми пользовался структурализм. Наконец, типичная опять-таки для щёгольства эгоцентрическая склонность многих его представителей к тому, что называлось «автометаописанием», то есть научным автопортретом. Всё это типичные черты щёголя, который показывает себя другим и самому себе. То есть искусство щёгольской жизни служило не только предметом, но и методом. Лотман пошёл дальше. В 70-е годы он написал цикл статей о так называемой «поэтике поведения». Он именно так назвал эту постулируемую новую дисциплину, которая была новаторской для того времени, и только теперь современная наука постепенно начинает осваивать эти опередившие время идеи. Отчасти – в истории (например, знаменитом в 80-е и последующие годы американском течении «нового историзма», которое прямо ссылалось на лотмановскую «поэтику поведения») или в некоторых течениях современной социологии. Поэтика поведения отличается тем, что она анализирует человеческое поведение как свободный выбор. Поведение не предопределено социальным положением человека или устойчивыми структурами общества, – всегда есть выбор, и человек этот выбор делает ответственным, значимым образом. В этом смысле лотмановская поэтика поведения – это типично творческая поэтика, противостоящая, разумеется, упрощённому представлению о структурализме как о построении холодных, безличных, навязываемых человеку моделей, структур. Лотман как корректный учёный показывал, как поэтика поведения, например, России XVIII века, определяется конкретными историческими условиями. Например, реформами Петра I, в результате которых русское дворянство оказалось в своей стране в положении чужих, культурных иностранцев, которые обязаны вести себя по-другому, одеваться по-другому, часто говорить на других языках, и поэтому неизбежно переживает своё поведение как поведение значимое, отличающее их от окружающих и формируемое по целому ряду категорий, прямо связанных с поэтикой. Он показывает, как особо серьёзным было семиотическое поведение декабристов или поведение Радищева, чьё самоубийство, как показывает Лотман, было подражанием литературе. Эта серьёзность, даже трагичность, ответственность поведения, разбираемого Лотманом, по-видимому, объясняла собой то, что Лотман отстранялся, критически отмежёвывался от традиционной идеи жизнестроительства, которая была знакома в Европе ещё со времён романтической культуры, а в России прежде всего по поведению многих писателей и других творческих людей Серебряного века. Он считал, что искусство жизни – нечто более серьёзное, чем индивидуальное чудачество или индивидуальное самоосуществление. Через искусство жизни отдельных людей развивается общество, развивается история. В этом смысле для него была особенно важна фигура Пушкина. В биографии Пушкина он настойчиво стремился показать, как Пушкин сознательно строит свою жизнь. И эта книга заканчивается словами о том, что Пушкин вошёл в высокую культуру не только как гениальный поэт, но и как мастер жизни, умеющий в любых ситуациях найти собственную творческую модель поведения, преодолевающую окружающие невзгоды, неблагоприятные обстоятельства, вражду. Вплоть до дуэли, которая, как показывает Лотман, была творческим, трагическим ответом Пушкина на ту ситуацию враждебности, в которой он оказался. В письме Б.Ф. Егорову по поводу этой своей книги Лотман подчёркивает, что Пушкин – скульптор, торжествующий над материалом, подчиняющий его себе, что Пушкин является победителем, счастливцем, а не мучеником, именно потому, что он сумел сделать не только своё творчество, но и собственную жизнь и собственную смерть достоянием истории. Вот в этом историческом отношении к семиотике поведения, к искусству поведения, к искусству жизни мне видится важнейший, до сих пор ещё не до конца оценённый или, по крайней мере, не до конца освоенный современной наукой интеллектуальный вклад Ю.М. Лотмана. Та поэтика поведения, которую он одновременно и изучал в своём творчестве, и реализовывал в своей жизни. Это в полном смысле слова историческая поэтика поведения: историческая – потому что здесь описывается преобразование общества через жизнь отдельных людей, и поэтика – потому что это теория творческого поведения, где человек не слепо следует навязанным ему моделям, а создаёт новые, осуществляет выбор, реализует свою и общественную свободу.

Материал подготовил Евгений БОГАЧКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.