В Кремле я потерял несколько бумажников

№ 2012 / 17, 23.02.2015

Сегодняшнего нашего собеседника очень сложно аттестовать полноценно в нескольких словах. Например, в одной из сетевых публикаций об Арсении Замостьянове сказано так: «Кандидат филологических наук

Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ

Сегодняшнего нашего собеседника очень сложно аттестовать полноценно в нескольких словах. Например, в одной из сетевых публикаций об Арсении Замостьянове сказано так: «Кандидат филологических наук, историк русской литературы и историк Отечества, заместитель главного редактора журнала «Переправа», редактор журнала «Народное образование»… Всё это, конечно, верно. Пожалуй, хватило бы и половины перечисленного, чтобы заинтересоваться личностью такого человека. Однако слишком много важного осталось за кавычками: критик, прозаик, поэт. С последнего мы и начнём разговор.

Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ

– Арсений, я впервые прочитал ваши стихи в начале 1990-х, в журнале «Юность». А увидел и услышал вас в 1994 году на вечере «Литературной газеты» в кинотеатре «Октябрь», где вы, в незабываемом с тех пор синем пиджаке, прямо скажу, достойно смотрелись в одной поэтической «обойме» с Окуджавой, Вознесенским и Евтушенко. Евгений Александрович, кстати, тогда же включил ваши стихи в составленную им антологию «Строфы века» (если не ошибаюсь, ими там завершалось всё прошлое столетие). Расскажите немного о том времени и тех людях. Как получилось, что после столь заметного начала вы не стали дальше позиционировать себя исключительно как поэта?

– А у меня и в те годы было пять-шесть направлений, в Суворова я тогда уже вгрызался. Главная моя ипостась и, если говорить патетически, миссия – слуга Просвещения, популяризатор разумного, доброго, вечного. А средства разные. Один доктор физико-математических наук, автор замечательных научно-популярных книг, всё удивлялся широте моих профессиональных и любительских интересов, но оказалось, что сам он пишет и об истории разных народов, и даже о Шекспире! А я, между прочим, никогда не писал не о России! У меня, правда, была книга «Легенды и были про русских и венгров», но я и там танцевал, что называется, от печки. Первоначально хотел написать о дружбе Суворова с венгерским бароном Карачаем. А уж потом пришло на ум токайское вино, которого у нас выпивали поболее, чем в Священной Римской империи, – и проявились главные герои книги: святой князь Михаил Черниговский, Леонид Мартынов, Миклош Янчо…

Словом, если и касался международных отношений, то только в связи с историей Отечества. У меня никогда не возникало желания выучить иностранный язык: столько неизученного и любимого здесь, дома! Скверно знаю зарубежную литературу, искусство, имею более-менее внятное представление только о том, что связано с русской фактурой. Я люблю быть хозяином, а не туристом. За счёт этого немного лучше знаю окрестность.

Что до 1994 года – давайте повспоминаем. Пожалуй, это был худший год в русской истории из тех, что мы застали. Летом из Германии возвратились последние наши воинские части. Ельцин ведь не зря тогда пил горькую и хватался за сердце, горланя «Калинку». Он-то понимал, что Западная группа советских войск – это же была гарантия безопасности, которую его старшие братья, наши деды – фронтовики – кровью оплатили. А я патриот несусветный. В детстве, представьте, не мог смириться с тем, что Янцзы и Амазонка длиннее, чем наша Обь, хотелось атлас изничтожить. Таким и остался. Вспоминаю осень 94-го – сумрак и слякоть. Я был юным, влюблённым, наверное, счастливым, но время было позорное. Не «лихое», как сейчас говорят: это определение можно трактовать двояко. Лихим называли представителя нечистой силы, но лихими чудо-богатырями Суворов гордился. А вот смысловые оттенки слова «позор» – все, без исключения – к тому времени подходят. А ещё в девяностые началась эпоха контрпросвещения, длящаяся поныне. Тогда установилось: нет такой мерзости, которая могла бы нас удивить. Одичание в прямом эфире, с оперативными комментариями свободной прессы.

– Вы всё об общественном…

– Да уж, перед вами – топорный персонаж Княжнина, а не братьев Пресняковых.

Меня, конечно, часто ругают за эти вечные разговоры о Родине с большой буквы. Одни напоминают, что любовь к Отечеству противоречит любви к Богу, что это язычество, победобесие… Другие видят в этом деревенскую узость кругозора: у меня ведь нет ни всемирной отзывчивости, ни тоски по мировой культуре. Для третьих здесь не хватает эстетической утончённости. Четвёртые делают ставку на частную инициативу, которая не имеет границ. А я взвесил: вот если бы я стал более умеренным русофилом и советофилом – сделался бы я лучше? И понял, что попросту оказался бы ещё большим скрягой и брюзгой, да ещё и самовлюблённым! Наш труд чаще всего – один на один с клавиатурой или с блокнотом, с книгой или с архивными документами. Один на один. Когда что-то получается – как велико искушение преувеличить своё значение. А надо всё-таки не задирать нос – и в то же время сохранить уважение к своему труду, ощущение важности, необходимости наших писаний. Уверен, что патриотические восторги помогают мне обуздать эгоизм. На том и успокоился. Если уж вы вспомнили о стихах – позволю себе процитировать, это я совсем недавно написал:

Такая несуразная привычка – Чего б моя страна ни затевала – Судьбы и чести я не знал превыше, И верен был, как пёс и запевала…

Тот вечер в кинотеатре «Октябрь» как раз осенью прошёл. Начиналась чеченская война: единственный случай в истории, когда мы сами себе создали противника, вооружили его… Под огонь ведь шли не перестройщики. Они в это время в Москве казино открывали. А бросили на грозненский снег офицеров, над которыми ехидничала пресса, и призывников из горемычных семей. Я недавно перечитывал газеты той поры. В том, что началась война, обвиняли «ястребов», требовали прекратить боевую операцию. Такие вот благие намерения. А по-моему, трагедия и тупик как раз в том, что вооружённые формирования появились и война стала неизбежной… Этого не могло случиться при прежней системе! Вообразите, приходит к Брежневу генерал Цинёв и сообщает: Леонид Ильич, в Грозном сформированы воинские части под командованием генерала Дудаева… Каким я запомнил по той осени Евтушенко? Он не из тех, кто ликовал в те годы на презентациях, новая реальность ему была отвратительна. Под «Письмом сорока двух» нет подписи Евтушенко – и это не случайно. О 93-м годе он написал растерянные, мрачные стихи – и это по настроению соответствовало истинной фактуре событий. Наши воззрения на историю, на демократию во многом – противоположные. Но какая же это крупная личность, какая в нём энергия! Его Нюшка из «Братской ГЭС» – образ-озарение. Прошло пятьдесят лет – и проявился новый ракурс: современные художники от Нюшек нос воротят, а старые стихи Евтушенко от этого оживают.

– Вы – автор монографии и множества статей по русской героике. Когда, как и почему появился у вас интерес к этой обширной теме вообще и, в частности, к теме суворовской?

– Сколько себя помню, всегда восхищался Суворовым. Ну, а героика… Я люблю государство. Ещё раз повторю: силён во мне патриотический сантимент, о котором презрительно писал Бродский. Я в Кремле потерял несколько бумажников, когда водил там друзей, витийствовал и размахивал руками.

Наверное, каждый, кто занимается литературой, в поисках второй точки опоры связывает её с какой-нибудь соседней наукой. Для кого-то это философия, для других – лингвистика, языкознание, а для меня – история. Последовательность событий – и мифы, пересуды, причинно-следственная связь. Героика – вроде бы основа государственной идеологии. Из Министерства образования то и дело поступают документы о «патриотическом воспитании», о днях воинской славы. Проводится немало искусственных мероприятий, которые остаются на замусоренной обочине сознания школьника или студента. А я думаю, что воспитывают нас не Роспатриотцентры (есть такая организация), а «Песнь о Вещем Олеге», «Полтава», «Бородино», «Неман», «Подвиг есть и в сраженьи…», «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое», «Поручик», «Василий Тёркин»… Все эти стихотворения и поэмы имеют отношение к героике. Нередко именно с них начинается любовь к поэзии, к литературе. И осознание себя «псом России». Это уже из Вознесенского строчка: «А по ночам – я пёс России!»

Что можно прочитать о героике? Книги блистательные, но перечень короткий: «Героическая поэзия» С.М. Боуры, несколько монографий В.М. Жирмунского, антология поэзии, связанной с наполеоновскими войнами, собранная О.Н. Михайловым, несколько антологий и монографий о поэзии Великой Отечественной… Этого мало! Русскую поэтическую героику нужно вкрапливать в школьную программу по литературе и по истории, чтобы все десять лет обучения это была постоянная рубрика. Надеюсь, моё исследование поможет педагогам пробить эту идею. Сейчас я готовлю гораздо более важную книгу – не собственный научно-популярный бубнёж, а хрестоматию русской героики, в которой заговорят лучшие поэты от предтеч нашей словесности до Твардовского. Даже у Апухтина, которого я сперва считал безнадёжным, нашёлся достойный образец жанра – драматическая сцена «Князь Таврический». Сильная и проницательная!

– В прошлом году в издательстве «ЭКСМО» были переизданы ваши романы – продолжение оваловской серии о майоре Пронине. Как возникла идея этих сиквелов и даже приквела? И, кстати, почему при вашей любви к самым различным периодам отечественной истории именно тридцатым-сороковым годам отдали вы предпочтение стать фоном для лихо закрученного сюжета?

– Да, легче определить, какие периоды истории мне не по душе. Это примерно семьдесят лет, начиная от великих реформ и вплоть до придушения НЭПа, времена ростовщичества и терроризма. И наша история, начиная с XIX партконференции, когда горлопанством стали подменять то, чему я поклоняюсь: труд, просвещение, открытия, «железо и кровь». А на волне горлопанства приходят всё те же ростовщики и террористы в разных карнавальных масках. Вот эти эпохи мне не по душе, но даже их я бы не променял на самое счастливое время из истории любой другой страны.

Нас двое: я и кинорежиссёр Евгений Малевский. Лет десять назад мы, сидя за пльзеньским, набросали план воскрешения майора Пронина. Не всё получилось, но наш план расписан на пятьдесят лет вперёд! Я не мастер и даже не подмастерье художественной прозы. С Прониным я отдыхал от публицистики, от Суворова, от истории литературы. Искал шпионов, которых мы подчас не замечали даже в собственном кабинете! Наслаждался «тем самым боржомом», рахат-лукумом, какао и коньяком «Двин». Выискивал дом майора Пронина на Кузнецком мосту.

– У вас в «пронинских» книгах вообще много исключительно интересных, «вкусных» деталей эпохи…

– Вот это и было для меня главным, дух ретро. Стилистику времени определяли Жолтовский, Пырьев, Дунаевский, Григорий Федотов, голоса Лемешева и Утёсова, хор Пятницкого… Конечно, шпионская история требует принаряженных, праздничных декораций – и я сочинял сказку. В которой, правда, немало намёков. Некоторые воспринимают мою прониниану как политический памфлет. Ведь там из террора, из кровавой кутерьмы рождается не идеальное, но оптимальное для нас государство, которое должно было совершенствоваться ещё много десятилетий. Но…

– В январе следующего года исполняется 210 лет журналу «Народное образование». Что представляет собою сейчас это издание? Кто его нынешний читатель?

– Да, это старейший журнал России, правда, назывался он по-разному, но, как пошло с графа Завадовского, – так и тянем лямку. Совсем недавно мы с Виктором Чумаковым писали книгу об истории «Народного образования» – к двухсотлетию журнала. Последние десять лет прошли как одно мгновение. И, значит, всего лишь еще двадцать таких мгновений отделяют нас от Завадовского, от Суворова! Видите, какая слащавая элегическая чепуха меня занимает? А читателя «Народного образования» я очень люблю: это учителя и аспиранты со всей России. Вообще лучшие читатели – это инженеры и учителя. Без них литература и журналистика превращаются в кунсткамеру.

– Очень важен для меня ваш интернет-проект «Звучащая поэзия», возрождающий интерес к далёкой от большинства из наших современников литературе «осьмнадцатого» века. Вами уже «озвучены» оды Ломоносова, Державина, Шишкова, Жуковского. Кто дальше в очереди?

– Я берусь за те стихи, красоту которых трудно уловить актёрам. Мне не нравится, как исполняют поэзию XVIII века – не видят ни юмора, ни пафоса, ни бодрости. Есть, конечно, исключение – Николай Анненков, любивший и понимавший Державина. А ведь именно в том самом столетии в России и были действительно лихие девяностые, когда «ни одна пушка без соизволения нашего в Европе выстрелить не могла».

Читателям непросто пробиться сквозь строфы допушкинского чекана. Я надеюсь, что на слух они почувствуют сначала музыку, а потом и суть. Тредиаковский, Княжнин, Денис Давыдов… А Державина будет много! Надеюсь, наши слушатели разгадают даже таинственную строчку «Попе – женских клок власов», за правильную трактовку которой я ставил в Литинституте зачёт «автоматом».

– Занимаясь столь обширной историей русской литературы, находите ли вы силы следить и за современной словесностью? И если да, то кто из нынешних писателей, на ваш взгляд, заслуживает внимания сегодня, а, возможно, окажется достоин его и в будущем?

– В этой области я, прямо скажем, скверный эксперт. На современную литературу взираю с узкой кочки зрения, но назову два открытия этого года. В журнале «Переправа» мы опубликовали рассказы Александра Орлова. А ещё – удивительную прозу Василия Килякова. Надеюсь на них.

Беседовал Максим ЛАВРЕНТЬЕВ