Когда меня нашли черкесы

№ 2012 / 21, 23.02.2015

На днях замечательному писателю Андрею Битову исполняется 75 лет. Поздравив Андрея Георгиевича со славным юбилеем и пожелав ему здоровья, бодрости духа и новых книг, мы попросили юбиляра ответить на наши вопросы.

На днях замечательному писателю Андрею Битову исполняется 75 лет. Поздравив Андрея Георгиевича со славным юбилеем и пожелав ему здоровья, бодрости духа и новых книг, мы попросили юбиляра ответить на наши вопросы.

Андрей БИТОВ

– Андрей Георгиевич, с чего началось ваше увлечение литературой?

– У моего дяди (который был бездетным) была хорошая библиотека, и он мне давал читать книги. Прочёл всего Джека Лондона, а вот Мережковского осилить не мог. А одна книжечка мне особенно запомнилась. Называлась она «Весенний салон поэтов» (вышла в 1918 году), где по алфавиту были собраны подборки поэтов того времени. Это была первая моя книга, по которой я сумел сразу для себя определить самых достойных: Есенин, Блок, Маяковский, Цветаева, Ходасевич, Мандельштам, Пастернак. Одновременно с ними мне понравились стихи Савинкова-Ропшина. Потом, когда я посещал ЛИТО Горного института, я понял, что стихи Савинкова очень напоминали раннего Горбовского, с которым мы дружили. Позднее стал ценить и Заболоцкого, которого до сих пор, на мой взгляд, затирают.

– Как бы вы классифицировали основные направления русской литературы XX века?

– 1917 год много чего наделал, и, в частности, он разрубил русскую литературу на эмигрантскую, советскую и попутническую. Платонов и Зощенко, из поэтов – Заболоцкий и поздний Мандельштам – это те, кого бы не было, не будь 17-го года, не в политическом смысле этого слова. Они заговорили тем временем, в котором они жили, абсолютно не исповедуя идеалы революции. Зощенко пробовал попутничать, но его талант перепёр. «Сентиментальные повести» Зощенко – великая книга гоголевского масштаба. Одним словом, я стал ценить в советской литературе то, чего не могло быть ни при каких обстоятельствах без 17-го года. Эмигрантская литература засохла, попутническая стала вялой, советская, естественно, выродилась, захлебнувшись соцреализмом.

– А о человеке, который в 1917 году возглавил революцию, что вы сегодня скажите?

– Однажды я присутствовал при одном разговоре, когда обливали грязью Ленина. И один известный прозаик моего поколения сказал: нельзя путать масштабы, кто о ком говорит, кто на кого «тянет». Это мне очень запомнилось. После чего мне даже один раз приснился Ленин, со спины, в потёртом пальто, и мне было его жалко. Свобода хулить не может быть объективной.

– Когда вы пишете о творчестве Пушкина, вы предварительно знакомитесь с трудами пушкинистов?

– Нет. Например, когда я сравнивал «Пророка» Пушкина, Лермонтова и Тютчева, я не читал Тынянова о Тютчеве и Пушкине и вынужден был потом укусить себя за локоть и сделать сноску. В другой раз я для себя открыл соответствия черновиков письма к Геккерну последней прозе Пушкина. Дал свою статью на отзыв Вацуре, и он сказал, что об этом уже писал Благой. Я был убит, конечно, и был вынужден опять дать сноску. А потом я узнал от одного литературоведа, что это предположение в устной форме высказывала ещё Ахматова.

Вообще-то, это удобно – не читать написанную до тебя литературу, потому что это не мешает открытию велосипеда и сохраняется энергетика неведения. Я, может быть, больше просвещён, чем образован.

– Что вы недавно открыли для себя в Пушкине?

– Одно из последних открытий, не отнятых у меня, я приписал такому мифическому моему соавтору – полемисту и любителю-пушкинисту Бобёрову из Мытищ. Два незавершённых «болтающихся» стихотворения 1836 года «Из Ювенала» и «Князю Козловскому», которые оба печатались отдельно, – я сложил их и понял, что одно продолжает другое. Видимо, Пушкину надоело перелагать Ювенала, он отбросил перевод и сразу же ответил, почему (в «Князе Козловскому»). Мой Бобёров от себя вправе был добавить строчки, которые соединяют эти два отрывка, и получается единое стихотворение.

– Каким вы видите Пушкина?

– Я рассматриваю Пушкина как поэта кризиса. Ведь он постоянно рос и преодолевал себя. Отсюда все его взрывы: Болдинская осень и т.д.

У меня всегда была одна неосуществимая мечта – написать о Пушкине «вспять»: от смерти к рождению, день за днём. Это та последовательность, которая существует у романиста, который знает конец истории. Когда я одно время преподавал в Принстоне, у меня был семинар, где я позволил себе прочитать курс в этом порядке. Это чтение вспять мне очень много дало. Оно позволяет увидеть, как Пушкин ничего не выкидывал, как «отбросы» становились текстом. Допустим, известно, что поэт в своё время начал и бросил поэму «Вадим»; и вдруг тот же самый строй появляется в начале «Медного всадника». То есть пригодилось! Или другой пример. Когда я читал «Египетские ночи», меня с юности смущала разница уровня прозы и довольно слабые стихи импровизатора. Потом я сообразил, что, наверное, эти стихи были из его юношеского периода, которые он использовал в «Египетских ночах». Ну, в самом деле, зачем импровизатору отдавать гениальные стихи; и Пушкин сделал хозяйское распоряжение. При этом он сделал смелый прозаический приём, потому что включение чужих стихов – вещь весьма затруднительная. К примеру, Пастернак отдал лучшие стихи, чтобы спасти слабый роман.

– Среди композиторов кто ваши кумиры?

– Мусоргский, Бах, Моцарт, потом присоединились Россини и Прокофьев.

– В некоторых литературных воспоминаниях о 60-х годах встречается загадочная фигура Сергея Чудакова. Вы были с ним знакомы?

– Чудакова я хорошо знал. Яркий был человек. Однажды, когда он лежал в психушке, я общался по его просьбе с главным психиатром Морковкиным. Я выдал Чудакова за своего литсекретаря. Но Морковкин первым делом раскрыл большую амбарную книгу, в которую меня стал записывать как посетителя. «А это зачем?» – поинтересовался я. «Такой порядок». И это меня, признаюсь, напугало. То есть получалось, что я уже хотя бы раз обращался в психушку и тем самым попадал на заметку.

– Интересно, а как вы относитесь к творчеству Иосифа Бродского?

– Бродского я знал давно, мне понравилось его поведение на суде (я там был), но его поэзия доходила до меня дольше. Мне показывали его поэму «Шествие», где меня привлекли отдельные фрагменты. Ну, талантливый и талантливый. Но столько у Иосифа было показного гонора, что я не воспринимал его до тех пор, пока не прочитал его «Разговор с небожителем о поэзии». И тут меня пробило. И с тех пор остальные стихи, как в таблице Менделеева, стали на место. И мне не обязательно теперь что-то ещё самому себе или кому-то доказывать. Когда я нахожу 20 стихотворений, я считаю, что это достаточно для признания поэта. Для меня самое главное – талант и честность текста; больше мне не требуется никаких подтверждений личности.

– Ныне весьма распространён автобиографический жанр. У вас нет планов написать повесть о своей жизни на основе ваших дневников или записок?

– Дневников я не писал. Но я хочу и должен написать книгу в автобиографическом жанре под названием «ФИО». Поиски собственного имени, там будут разделы «Фамилия», «Имя», «Отчество». Я знаю своих предков до 7-го колена. Меня давно интриговала моя неожиданно восточная внешность и крайне редкая фамилия, хотя она звучит просто и по-русски. И вот я доискался, что я черкес в пятом поколении. Мой отец об этом не знал. Нашли меня по фамилии. Я был в черкесской деревне, буквально набитой Битовыми. И тут всё стало на свои места. И моё увлечение альпинизмом, и то, что меня всегда тянуло на Кавказ. Сказались-таки гены, хоть и в пятом поколении. А когда меня нашли черкесы, то и я себя нашёл, и родилась возможность написать обо всём, о чём я думал и что испытал на протяжении всей жизни.

Записал Илья КОЛОДЯЖНЫЙ