Деда Веня

№ 2012 / 22, 23.02.2015

В Екатеринбурге на Доме писателей была открыта мемориальная доска замечательному поэту-фронтовику Венедикту Станцеву, неоднократно публиковавшемуся на страницах нашей газеты.

Воспоминания и впечатления



В Екатеринбурге на Доме писателей была открыта мемориальная доска замечательному поэту-фронтовику Венедикту Станцеву, неоднократно публиковавшемуся на страницах нашей газеты. Также учреждена литературная поэтическая премия им. В.Станцева, которая, начиная с прошлого года, вручается ежегодно. Ниже публикуем воспоминания В.Сутырина о большом уральском поэте.







Мемориальная доска В.Станцеву  на Доме писателей в Екатеринбурге.
Мемориальная доска В.Станцеву
на Доме писателей в Екатеринбурге.

Впервые я услышал о поэте Станцеве, дай бог памяти, в году 1972-м. Мой сосед по комнате в университетском общежитии, баловавшийся стихотворчеством, – человек спортивный и одновременно склонный к аффектации – между делом сообщил, что его обещали познакомить с настоящим поэтом, членом Союза писателей Станцевым. Венедикт Венедиктович – так моему соседу услышалось имя-отчество поэта: не может же у всамделишного небожителя (а СП представлялся для нас, молодых, недостижимым Парнасом) быть простое какое имя, типа Кузьма Лукич или Пров Тимофеевич… Но вот Станцев как раз Тимофеичем-то и был! Имя громкое (Bene dictus – хорошо говорящий, иными словами – декламатор!), а отчество – как бы от сохи. Да он и родился, как узнал я позже, в деревне…


А вот увидеться впервые со Станцевым мне довелось лишь спустя четверть века – в самом конце многогрешного ХХ столетия, когда, пройдя все окружные пути, выбрел я наконец к практической литературе и стал частенько наведываться в ДРИ, он же ДРК, он же, со временем, Дом писателя.


Тогдашнее писательское сообщество в большинстве своём было старше меня, тоже не пацана возрастом. И главное, за исключением отдельных особей, каковые встречаются в любом коллективе, – оказалось лишено каких-то пустых амбиций. Каждый знал свою ниву на общелитературном поле и преспокойно её возделывал, не заступая за межу, – будь то угрюмый, но внутренне честный Никонов, ироничный и всегда доброжелательный Бутин, немногословный в общении, но не скупящийся на слово в своих романах из провинциальной жизни Власов, громкоголосый и по-разночинному бородатый Кузин… Боже мой, уже никого из них нету в этой жизни. Они, словно сговорившись, довели баржу свердловско-екатеринбургской словесности до первых пристаней нового ХХI века и тихонько друг за другом сошли в подземелье нави…


Но тогда, на закате 90-х, они всё ещё были, и общение с ними составляло для меня особое удовольствие – ведь каждый из них, мало того, что был писателем, нёс в себе богатейшую историю жизни, которая при встрече оборачивалась устным рассказом, перемежаемым, разумеется, тостом или чтением стихов.


Венедикт Тимофеевич Станцев был украшением этой компании. Даже если он молчал (и такое бывало), от него исходило какое-то внутреннее свечение. Он был, фигурально выражаясь, тем словом, без которого общая песня не выпевается.


Я не знаю ни одного человека, который бы его не любил. Его просто не за что было не любить. Его отношение было неизменно ровным ко всем без исключения – и к давним товарищам по литературному цеху, и к новичкам, от которых он услышал всего лишь несколько стихотворений. Да посмотрите на все его фото – на них Станцев неизменный бонвиван, в армейском ли кителе, при наградах, или в стильном пиджаке, сорочке с узеньким воротничком, в шляпе, каковую прежде можно было купить не в каждых «Промтоварах». До сих пор мне памятны три декоративные петлицы на левом лацкане его уже старенького, цвета кофе с молоком, пиджака. Полагаю, лет …дцать назад деда Веня был не последним модником.


А как же иначе? Ведь «когда поэт перестаёт влюбляться, он и поэтом быть перестаёт». Это состояние влюблённости в цветущие липы на ул. Пушкина, в хорошую погоду, в стопку доброй водки, в чужие удачные строки, в своих фронтовых сверстников, однополчан – главный двигатель его поэтического творчества. И хоть написано им не так чтобы уж очень много, все его стихи – поэмы, баллады, четверо– и восьмистишия – памятны, как каждая ленточка на его орденских планках, где сублимировались в их разноцветном муаровом штрихкоде Волховский фронт и Степной, Ленинградский и Южный, Сталинградский и 1-й Прибалтийский.


Он много рассказывал о войне. Но это, наверное, слышал я один. Как-то, когда Венедикт Тимофеевич был уже «невыходным», я приехал к нему со спрятанной (от строгой Инны Ивановны!) во внутреннем кармане чекушкой. Выпили мы её вполне легально на кухне, а потом, вспоминая прошлое, Венедикт Тимофеевич стал рассказывать не об обороне Ленинграда, не о сталинградском пекле, а о взятии Севастополя. Страшно разволновался, вспомнив, сколько народу положили при штурме Сапун-горы.


– Ты знаешь, Вовша, буквально вал из трупов лежал… Потом вдоль этого вала вырыли глубокую траншею, сделали из железа такие длинные крючья, дали нам и приказали стаскивать эти трупы в яму – как что-то, никогда не бывшее людьми… Представляешь?! Ведь это наши солдаты, погибшие за Родину, а мы их без всяких почестей, точно брёвна какие, кое-как в яму, чтобы с глаз долой…


Но была и другая тональность в наших беседах. Как-то я обратил внимание, что на левом луче его ордена Красной Звезды отбита эмаль.


– Что это вы так?.. – поинтересовался.


– А… – махнул рукой Венедикт Тимофеевич. – Не люблю я этот орден. Мне полагалось Красное Знамя, а дали этот…


И рассказал историю, наполовину смешную, наполовину горькую.


– Почему не напишите?! – вскричал я, искренне жалея о сюжете, неудержимо уходящем сквозь песок времени.


– Ну, нет, – отказался он. – Такое про себя я писать не стану… А ты можешь – у тебя получится.


И я спустя несколько лет действительно написал текст из цикла «Сказы о ВОВ», который формирую уже много лет на основе ветеранских баек. Получилось вроде здорово. Но без присущего военной тематике пафоса, даже, я бы сказал, в значительной степени дегероизированно… Без особой надежды показал в военной газете. А там прочли – и в номер. Я, опять же на удачу, отправил его в столичный литжурнал – и там взяли. И никого мой текст не смутил. Значит, не перегнул я палку, ведь всё описанное – сущая правда, рассказанная ветераном войны Станцевым В.Т. и припудренная моей авторской фантазией.






В.Станцев (справа) на творческом вечере В.Сутырина в  поэтическом клубе им. Бродского. Екатеринбург, начало 2000-х гг.
В.Станцев (справа) на творческом вечере В.Сутырина в
поэтическом клубе им. Бродского. Екатеринбург, начало 2000-х гг.

Наши отношения все эти годы выливались в стремление сделать друг другу добро. Венедикт Тимофеевич писал на мои книжки рецензии в «Областную газету». Я посодействовал публикации отрывка из его военной повести «Диво-дивизия» к очередному Дню Победы в «Литературной России». На отдельном издании этой повести он мне написал: «Володя, милый, как бы то ни было, а мы спасли Россию! Спасайте теперь вы! В. Станцев».


В 2002 году на СГТРК я снял о нём телепередачу в цикле о писателях «Магический кристалл». Меня никто не подвигал на этот поступок, просто я решил, что это нужно сделать. И сегодня, когда спустя девять лет я впервые с тех пор пересмотрел эту уже ставшую архивной видеоплёнку, понял, что моей волей руководили высшие силы. Станцева не единожды снимали и телевизионщики, и киношники, – но как бы походя, по случаю. А здесь он навсегда остался на фоне времени, в котором жил, в ряду коллег, с коими состоял в рядах СП. А они, коллеги, наговорили в кадре в адрес Тимофеича массу хороших слов – и это было искренно, я свидетельствую.


В последний период жизни поэта стали преследовать хвори. Досталось ему и от зашлакованного желчного пузыря, от которого он решил вконец избавиться. После того, как он вернулся из больницы домой, я послал ему через друзей (обилие посетителей послеоперационным режимом не приветствовалось) шутливые стихи по этому поводу:







В.Станцеву



Много желчи в нас, поэты –


Льём и брызжем вкривь и вкось,


Бьём строкою и куплетом,


Так меж нами повелось…



Потому-то и карета


Стихотворчества хрома:


Сверху гимны да сонеты,


Снизу – фальши бахрома.



И текут шальные реки


В графоманские пруды,


И вкушают человеки


Желчи горькие труды…



Лишь один из нас, почтенный,


Мытый в сотне щёлоков,


Не сменявший вдохновенье


На сиянье пятаков,



Средь хореев долгий странник,


В стане ямбов поводырь –


Позабыв былые раны,


Взял и вырвал тот пузырь.



Больше желчи нет в поэте –


Только радости миры!..



(Вот давайте-ка на этом


И закончим до поры).



Вот такие всполохи воспоминаний. Точно вспышки магния из-под рук фотографа, фиксирующего происходившее с нами.


Сейчас этого уже нет, а тогда, в самом начале 2000-х, частенько собирались мы за длинным столом правления нашего СП – без всякого деления на тот Союз и этот. И все друг друга знали, и все были друг другу рады. И поводов для встреч хватало, и купюр в кармане, и снеди и выпивки в соседних магазинах – хоть направо сходи, хоть налево сбегай. Правда, и было нас тогда всего ничего – тридцать в этом Союзе и тридцать в том. Оттого, может, и дорожили друг другом.


Несколько раз, видя, как старики – Станцев и Левин – собираются домой, я брал их, тоже тёпленький, под руки и сопровождал на остановку к худучилищу. Сначала садился в автобус какого-то одному ему ведомого маршрута Юрий Абрамович, а потом я уже устраивал Венедикта Тимофеевича в троллейбус-семёрку.


– Осторожно, осторожно, деда Веня, не поскользнись, – подводил я его к самому створу дверей.


– Как ты меня назвал? – обернулся он, ставя ногу на подножку. – Веня? Это правильно. Очень хорошо! Меня так мать называла…

Владимр СУТЫРИН,
г. ЕКАТЕРИНБУРГ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.