Есть от чего оттолкнуться

№ 2012 / 23, 23.02.2015

Вы­шед­шая в кон­це про­шло­го го­да в из­да­тель­ст­ве «НЛО» кни­га «Ис­то­рия рус­ской ли­те­ра­тур­ной кри­ти­ки: со­вет­ская и пост­со­вет­ская эпо­хи» вы­зва­ла в ли­те­ра­тур­ных кру­гах за­слу­жен­ный ин­те­рес.

К истории советской и постсоветской литературной критики

Вышедшая в конце прошлого года в издательстве «НЛО» книга «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» вызвала в литературных кругах заслуженный интерес. В книге действительно впервые, как сказано в аннотации, сделана попытка системного «создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода», «рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях». Однако (помимо заслуженного интереса) книга в целом и её отдельные главы закономерно вызывают и споры, порождают «критику критики» (так называлась дискуссия о ней в апрельском номере журнала «Знамя»). В частности, там, где речь идёт о противостоянии «националистического» (консервативно-почвенного) и либерального направлений в литературной критике 1960–70-х гг., симпатии авторов (например, представленного ниже М.Липовецкого) имеют заметный крен в сторону «либералов». Предлагаемое вниманию читателей обсуждение состоялось на последнем на данный момент мероприятии из серии презентаций книги, которые проводит издательство «Новое литературное обозрение». По признанию главного редактора ИД «НЛО» Ирины Прохоровой, эта дискуссия, в которой приняли участие профессор Университета Колорадо Марк Липовецкий, профессор НИУ ВШЭ (где проходила презентация) Сергей Козлов и старший научный сотрудник ИГИТИ НИУ ВШЭ Ирина Каспэ, была одной из лучших.

Ирина Прохорова. Название книги несколько, как говорится по-английски, misleading – потому что «литературная критика» обычно связывается лишь с периодическими изданиями и ассоциируется со значительно более узким спектром понятий, более узкой областью литературы. Здесь же, как подчёркивает в предисловии Евгений Добренко, речь идёт о литературной критике как социальном институте и, более того, в понятие критики входит не только журналистская критика текущих изданий, но и вообще гуманитарная мысль (включая литературоведение, историю литературы и т.д.). Поэтому, мне кажется, этот проект действительно уникален. Помимо исторической перспективы, самой по себе довольно интересной, захватывается практически уже и современность, что позволяет связать всю сложную, разнонаправленную историю в некий единый узел и показать сложность развития русской секулярной культуры на протяжении всего XX века, с заходом в век XXI. Мне показалось чрезвычайно интересным и то, что это именно коллективная монография, а не индивидуальная. Если бы она была индивидуальной, то, несомненно, автор попытался бы выстроить некоторую железную логику, вычленить какой-то мэйнстрим, единую линию, и у нас получилось бы сужение поля. Но именно в силу того, что разные тексты разных исследований предлагали свою оптику рассмотрения, выявился целый ряд любопытных феноменов. Во-первых, несмотря на все попытки идеологической узурпации литературной критики в советское время, всё равно нет никакого единства, единообразия вот этого мистического соцреализма, который до сих пор ищут и не могут найти. Существовала сложная конфигурация различных направлений, которые не могли развиться или прекратились. Можно наблюдать отчаянную попытку критики (как литературного и социального института) на протяжении всего советского периода сохранить или заново развить свои главные функции. А в общем, понятно, что этот институт возник как первая манифестация секулярной светской культуры, которая практически была задавлена в советское время. Здесь возникали невероятные внутренние коллизии, которые совсем не всегда совпадали с установками партии. И вот эта драматическая многообразная жизнь – и научная, и критическая – она в этих текстах, если читать их, выстраивается замечательно. И более того, сама идея некоего литературного канона тоже оказывается умозрительной. Видно, как одна парадигма расщепляется на какие-то различные направления, как, с другой стороны, эмигрантская критика неожиданно смыкается в каких-то своих частях с советской. Мне кажется, что главный вопрос, который ставит эта книга, – это разговор о другой истории литературы, истории, которая должна быть совершенно иначе выстроена. Должны быть разработаны какой-то иной инструментарий, иная оптика исследования, совсем не похожие на те традиционные, которые мы до сих пор имеем. В силу коллективности монографии мы имеем в ней необходимое широкое поле. В сущности, это и есть история литературы, но без линейной логики, при которой «один родил другого» и т.д.

Марк Липовецкий. Действительно, с одной стороны, книга по своей структуре выглядит как коллективная монография. Но с другой стороны, помимо того, что у каждой главы свой автор или авторы, редакторы этого тома ни в коей мере не пытались оказать влияние на концепцию той или иной главы. Я писал в соавторстве две главы. У нас, конечно, шла бурная переписка с Евгением Добренко, но это была переписка лишь по логике, по связности, по аргументированности, то есть переписка с редактором, а не с идеологом. Не стоит ожидать от этого труда некоей связной сквозной концепции. В каждой главе есть своя концепция, которая иногда вступает в противоречие с тем, что излагается в соседней главе. Более того, многие (и я сам) в процессе работы не читали все остальные главы. Лишь одну-две соседние, если была просьба от редактора обменяться мнениями. В итоге, мне кажется, получилась довольно интересная книга, интересная именно такой своеобразной разноголосицей. Кроме того, ведь здесь, обратите внимание, работают и русские учёные, и американцы, и европейцы. То есть это сборная команда со всех концов света. Если же попытаться прочертить какую-то логику, которая вырисовывается несмотря на весь индивидуалистический разнобой, то, мне кажется, самое любопытное здесь – это взаимоотношение между динамикой критики как таковой (хотя, подчёркиваю, не всегда можно чётко обозначить её границы) и динамикой литературоведения или даже литературной теории, которые синхронно развиваются. Одна дихотомия – критика и академическое, условно говоря, литературоведение. Вторая дихотомия (старая, как мир) – эстетическая критика и критика как форма (скрытого или явного) политического высказывания. Мне кажется, хоть это и примитивное противопоставление, но оно совершенно не исчезает в советскую эпоху, оно очень актуализируется, и каждый период, который в книге обсуждается, демонстрирует разную конфигурацию эстетической и политизированной критики. Мы видим довольно яростную борьбу между этими тенденциями в 20-е годы (причём и в Советском Союзе, и в эмиграции), мы видим победу идеологической критики в советский период с 30-х по 50-е гг. и, отчасти, в эмигрантской параллели тоже. Затем происходит некое расщепление этой идеологизированной критики в 60-е гг. на либеральную и националистическую, которая в целом остаётся при этом критикой всё равно идеологической (наблюдаются только ростки эстетической критики). В 70–80-е гг. опять-таки продолжается развитие идеологической критики, но идут какие-то поиски (очень непоследовательные, потому что поиск эстетических критериев и подходов часто подменяется морализмом с политическим оттенком) в сторону нового эстетического сознания, выраженного через критику. Затем мы читаем главу о литературной критике периода перестройки, где опять победила политическая критика, и это, в общем, апофеоз политической критики. Далее наступают 90-е годы, где, как ни странно, идеологическая критика остаётся в кругах националистической литературы, а вне этих кругов идёт очень сложная, довольно противоречивая, часто не понятная работа по формированию эстетической критики. (Конечно, когда я говорю: «идеологизированная» или «эстетическая» критика», я не имею в виду один и тот же тип критики. Это целые реки, и у каждой из них есть свои крайности: политизированная критика может превращаться в идеологический догматизм, а эстетическая критика довольно часто превращается в особую форму литературы.)

Прочитав книгу целиком, я стал склоняться к несколько еретической мысли, что идеологическая критика в той же мере необходима, как и эстетическая, и они друг друга подталкивают. Книга убеждает в том, что академическое литературоведение не является основой критики. То есть наше позитивистское представление о том, что хорошо образованные литературоведы, как бы всосав в себя теорию, идут писать критику, не подтверждается никоим образом.

Правда, мы пытались ввести категорию академической критики, приводя, в частности, Ирину Каспэ в качестве одного из персонажей и тайно имея в виду самих себя, но это как раз тот редкий случай, когда предпринимается попытка осознанно соединять теорию с критикой, а такие случаи возникают не часто. Интересно, что подъём эстетической критики радикализируется. Роль теории и истории литературы в том, что они радикализируют то, что происходит в критике. Казалось бы, критика более радикальна, а на самом деле, как показывает книга, всё наоборот: радикальнее история и теория, поскольку они доводят те более или менее эмоциональные и сиюминутные проявления, возникающие в критике, до логических результатов. С этой точки зрения можно говорить о том, что теории 20-х годов – это результат эстетической критики 10-х годов. Откуда берётся семиотика и структурализм 1970–80-х гг.? Опять-таки из 1920-х плюс, поскольку эстетической критики в это время явно не хватало, приходилось обращаться к другим дисциплинарным уровням и выходить за пределы гуманитарных областей. Можно было бы предположить, что и в современный период 1990–2000-х гг., когда эстетическая критика, казалось бы, возобладала, в теории и истории литературы должна была бы произойти радикализация того, что происходит в критике. Но этого, по-моему, не происходит. Не происходит по разным причинам. Самое поверхностное объяснение, которое вытекает из логики этого тома, состоит в том, что в это время идеологическая, политическая, публицистическая критика сошла на нет, потеряла какие-то основания, и поэтому эстетической критике не с чем стало полемизировать. Ведь из столкновения политических, публицистических, эстетических форм критики и рождается радикализирующая теория. А если нет этого противостояния, то не происходит и перехода в теоретическое или историко-литературное качество. Вот такая сумасшедшая гипотеза у меня возникла по прочтении этой книги.

Сергей Козлов. Вообще известие о выходе этой книги я воспринял с огромным энтузиазмом и огромной радостью. Я был заинтересован в ней, во-первых, как педагог – чтобы было, что дать студентам для чтения, потому что по некоторым из тем, затронутых в этой книге, давать для чтения было абсолютно нечего (например, теперь есть что дать почитать по литературной критике 30-х годов). И, во-вторых, я был очень заинтересован в этой книге как исследователь. Если суммировать мои впечатления, грубо говоря, как педагог я удовлетворён, как исследователь – разочарован. В работе гуманитарных сообществ и институций можно выделить две полярные установки по отношению к производству научных трудов. Одна установка описывается формулой «лучше меньше, да лучше». Она встречается всё чаще, но, в целом, характерна как раз для русского научного сообщества в сфере гуманитарных наук (об этом очень хорошо писал петербургский социолог Михаил Соколов). Другая установка, диаметрально противоположная, описывается строчкой из песни позднесоветского рок-поп-певца Владимира Кузьмина. Песня называется «Шлифовщик», и в ней есть замечательная строчка: «Я хочу делать то, что я хочу делать. Пусть будет лучше хуже, чем не будет совсем». Вот эта вторая установка поддерживается западными и ориентированными на запад институциями. На мой взгляд, обсуждаемый труд является типичным примером осуществления второй установки. Для того, чтобы оценить выбор, сделанный создателями этой книги, следует вспомнить о том, какие вообще типы решений подобных задач встречаются в природе. Первый параметр, по которому эти решения в принципе разрешаются (очевидный и очень важный), – это количество авторов труда. Этот параметр довольно жёстко определяет единство и последовательность аналитического подхода к материалу на протяжении всего исследования. Наилучший вариант, на мой взгляд, – это когда у труда один автор. В рассматриваемой нами сфере классический пример такого труда – это пятитомная история современной литературной критики с 1750 по 1950 год Рене Уэллека. Последние два тома Уэллек надиктовал с больничной койки, лёжа в доме престарелых. Это замечательная и до сих пор не утратившая ценности книга, в которой история знания о литературе последовательно рассматривается сквозь призму истории идей. Другой пример такого подхода, не менее замечательный, хотя и меньший по охвату материала, – это книга Мейера Говарда Абрамса «Зеркало и светильник» (книга по истории английской романтической критики). В основу тут тоже положена история идей. И ещё один блестящий пример тоже авторского, но иного подхода (причём не только на материале литературной критики) – это вышедшая в 1936 году история французской литературы Альбера Тибоде, где вся история французской литературы XIX века последовательно рассматривалась сквозь призму социально-политической и культурной истории поколений. Второй вариант – это когда у книги два-три автора. Здесь, хотя и в меньшей степени, чем в первом случае, но всё же нередко удаётся удержать единство аналитического подхода. Необходимо только, чтобы за дело взялись соавторы в полном смысле слова, то есть единомышленники. В качестве примера реализации этого варианта могу привести довольно известную и выдержавшую уже четыре издания работу по истории французской историографии «Направления во французской историографии XIX–XX веков» (1999). А вот когда авторов много, то есть больше, чем трое, тогда начинаются трудности. В этом случае единственный выход избежать расползания труда и его раздёрганности – это создать предельно жёсткую структуру исследования, которая бы уже сама по себе вполне диктовала и методологию, и проблемы, и аспекты исследования. Создать некий такой панцирь. В таком исследовании именно роль структуры становится первичной, а роль автора, если угодно, – производной или, как сказал фонвизинский Митрофан, «прилагательной». Именно структура, детализированно выраженная в композиции труда, начинает в этом случае играть ведущую роль. Пример организованного таким образом труда – это десятитомное издание «Итальянская литература». Разумеется, всё изложение в таком издании подчинено проблемному принципу, и лишь в рамках каждого отдельного очерка, посвящённого той или иной проблеме, реализуется хронологический подход. Такой проблемный подход не нуждается в десятитомном объёме, его можно реализовать и на площади в триста страниц. Дело лишь в наличии или отсутствии исследовательской или организаторской воли. Если эта воля к единству подхода отсутствует, то получается то, что получается.

Чем дальше я пытался читать эту книгу, тем больше испытывал чувство дежавю. Точно таким же образом выглядели многочисленные коллективные исторические труды, написанные литературоведами из ИМЛИ и ИРЛИ: единственный порядок рассмотрения – хронологический, в каждой главе всего понемножку – немножко о политике, немножко о категориях, немножко о направлениях, немножко об отдельных книгах и т.д. В одной главе больше одного, в другой – больше другого. Название у этого метода одно – неотрефлексированный академический эклектизм.

Почему я говорю о неотрефлексированности как о главном недостатке этой книги? Потому что нигде не определены и не сформулированы правила, по которым будет вестись рассмотрение. Они не определены ни для книги в целом и почти ни для одной из её глав. Ирина Дмитриевна только что сказала, что в каждой главе своя особая исследовательская оптика и этим книга интересна. Возможно. Но проблема в том, что эта исследовательская оптика не эксплицирована. Остаётся непрояснённой сетка категорий, при помощи которой анализируется история литературы, и остаётся непрояснённой адресация этой книги. Собственно, к кому она обращена? В одних главах автор обращается к аудитории мало осведомлённой, в других главах автор явно ведёт разговор как бы в кругу своих. И это, разумеется, немедленно отражается в самом характере референции. Понимаете, я бы мог говорить о той другой истории литературной критики, какую можно написать. На мой взгляд, главное, чего мы ждём от истории определённой гуманитарной сферы на протяжении всего XX века – это картографии. Нам нужна карта, по которой мы могли бы ориентироваться, на которой разные явления могли бы быть обозначены. В рамках того, что здесь было задумано и осуществлено, ни о какой такой картографии речи не идёт. О зависимости статуса дисциплин от культурно-регионального контекста, может быть, что-то в книге и написано, но тоже не проблематизировано и не эксплицировано. И что самое обидное: многое из того, о чём я сейчас говорю, уже сделано, уже сделаны шаги к этому. Если взять только то, что было сделано Мариэттой Чудаковой, начиная с Тыняновских чтений и с её выступления относительно истории гуманитарной мысли в Тартуском и Тыняновском сообществе и кончая её статьями 90-х годов о циклах советской литературы. Уже одно это позволяет гораздо более дифференцированно, с учётом такого кардинально важного понятия, как «поколение», подойти к освоению истории литературной критики в XX веке. Я напомню вам и прекрасную статью наших коллег по Высшей школе экономики, опубликованную, кстати, в «НЛО»: статья Александра Дмитриева и Яна Левченко «Наука как приём». Там тоже заявлен такой уровень анализа, который оставляет всю ныне обсуждаемую книгу далеко позади. Поэтому очень обидно, что книга представляет собой шаг назад от уровня, уже достигнутого.

Ирина Прохорова. Но разве корректно здесь говорить о том, что уровень достигнут, если вы назвали только две-три статьи. Можно, конечно, говорить о том, что много всего сделано. Но где результаты этих исследований? Где монографии либо коллективные труды?

Сергей Козлов. Это замечание я, в общем, не воспринимаю. Потому что результат исследований совершенно не обязательно должен иметь характер готовой книги. Уже БЫЛО ПОКАЗАНО, КАК это можно делать. Для этого достаточно не трёх статей, а даже одной. После того, как уровень уже достигнут, глупо отступать назад. Это мнение читателя.

Марк Липовецкий. Мне очень понравилось ваше словоупотребление – «картография». Действительно, в этой книге много недостатков. Но если она вас удовлетворяет как педагога, значит, скажем так, контурная карта всё же нарисована. А теперь её можно раскрашивать.

Ирина Прохорова. Сергей поставил очень важный вопрос: каков тот исходный уровень, от которого мы должны плясать. Нам хочется плясать, в некотором смысле, сразу начиная с третьего этажа, в то время как фундамент у нас оказался не достроен. Я хорошо понимаю, что надо искать совершенно иной способ описания и изучения истории. Но, с другой стороны, для новой оптики всё-таки требуется сделать то, что должно было быть сделано много лет назад, а именно – собрать воедино и представить некую общую картину, пусть очень спорную, такого развивающегося сложного конгломерата, как критика во всех её проявлениях. А этого, к сожалению, положа руку на сердце, системно сделано до сих пор не было (хотя имеется масса интересных отдельных текстов, размышлений). Поэтому очень важно, что в данной книге собран такой большой материал, отталкиваясь от которого, можно уже делать что-то другое. Хорошо, когда есть от чего оттолкнуться.

Ирина Каспэ. Меня очень удивили слова о том, что авторам не было предложено очень жёсткой концепции. Мои читательские впечатления, как ни странно, оказались прямо противоположными: мне показалось, что в этой книге есть очень жёсткая концепция и весь этот блестящий состав авторов, каждому из которых действительно свойственна своя собственная оптика, своя методология и т.д., в данном случае следует именно этой концепции. Это, безусловно, можно считать достоинством книги, но отсюда же проистекают некоторые недостатки. Что мне здесь показалось целостным, какая именно концепция? В предисловии к этой книге Евгений Добренко пишет о двух важных, на мой взгляд, для этой книги проблемных местах. Одно проблемное место – это, безусловно, история литературы. Е. Добренко пишет о том, что сегодня капитальная история чего бы то ни было в литературе является очень рискованным и, от себя добавлю, даже утопическим предприятием. Это предприятие заставляет нас переосмыслить, что вообще такое сегодня история литературы, каковы её границы и возможна ли она ныне в принципе. Насколько история литературы отличается от других историй, которые мы сегодня привыкли читать и, может быть, писать. Наверное, к истории повседневности (к соответствующим статьям) того же самого периода (с 20-х годов до 90-х) ни один из нас не станет предъявлять требования некой целостной, абсолютно исчерпывающей картины, никто не будет обвинять историков в том, что не были упомянуты те или иные объекты исследования. Тут будет совершенно другая логика критики исторического высказывания. С историей же литературы такое почему-то оказывается возможным. То есть наша логика восприятия истории литературы по-прежнему устроена таким образом, что мы ожидаем упоминания тех или иных имён. Другая проблематичная область, упомянутая Евгением, – это собственно критика. Ведь действительно, я помню, ещё во времена моего студенчества Сергей Николаевич Зенкин начинал свой курс с того, что говорил нам о специфическом словоупотреблении слова «критика» в русском языке. То, что мы называем «критикой», фактически не имеет аналогов в других языках. Как ухватить эту сущность, которая дистанцируется от академических исследований, дистанцируется от журналистики и в то же время наделяется специфическими ценностными, идеологическими и т.д. маркерами. Эта проблематичность усугубляется ещё и тем, на мой взгляд, что сегодня люди, которые пишут статьи о книгах, литературных текстах, предпочитают не называть себя критиками, избегать этой формы самоопределения. Оно по тем или иным причинам кажется каким-то смешным или излишне пафосным и т.д., что, конечно же, говорит о проблематичности самого этого института. Вообще, что это за институт и как можно его ухватить? В этом смысле, я воспринимала данный проект как попытку опробовать возможности написания истории литературы и одновременно испробовать возможности написания истории этого сложного конструкта критики. И здесь, конечно, вполне целостной мне видится идея двух параллельных сюжетов: сюжет, посвящённый тому, что называется критикой, и сюжет о том, что следовало бы называть критикой во французской традиции, то есть о теории литературы, академических исследованиях и т.п. Эти сюжеты действительно не пересекаются. Точнее, данный проект использует приём импрессионистов и предлагает читателю эти сюжеты соединить у себя в голове. Я бы сказала, что они не соединяются. Я честно попробовала это сделать. И вот здесь я, пожалуй, вижу основной момент, который меня не устроил в проекте. Главы, написанные собственно о критике, отчасти имеют некий связный сюжет – сюжет «формовки» советского критика и последствий этой формовки. Да, этот сюжет выстраивается сложным образом: нам показывают, насколько, вопреки расхожим представлениям, многообразна, не унифицирована была советская критика, тем более в разные периоды. Итак, всё-таки сюжет есть. Но мне бросилось в глаза, что этот сюжет выстраивается иначе, чем в главах, написанных по теории. Прежде всего, отличается он тем, что в большинстве статей не приводятся в качестве объектов исследования собственно рецензии. А там, где они приводятся, это делается с одной целью – они подтверждают программные цели критиков, которые разбирались раньше. То есть в данном случае о критике пишется в связи с некоей программой анализа текста, которую этот критик декларирует совершенно открыто. Главы, статьи строятся именно как описания декларативных программ: такой-то критик считал, что о литературе нужно писать таким-то образом, он транслировал такие-то идеологические схемы, он следовал таким-то идеологическим побуждениям и т.д. Но это поверхностный уровень самоописания критика. А за этим поверхностным уровнем лежат собственно рецептивные механизмы, которые можно анализировать более тонко, рассматривая непосредственно критическую статью. То есть помимо уровня осознанных интенций критика можно анализировать устройство его читательского аппарата, устройство его читательской оптики, которую он сам, скорее всего, не осознаёт. Это делается в статьях, посвящённых теории (например, у Кэрил Эмерсон, где она пишет, как читали бы Гоголя), но не делается в статьях, посвящённых критике, и именно поэтому те и другие статьи не смыкаются.

Меня удивило, что в книге практически не ведётся речи о критиках как читателях, не ведётся речи о том, что критик представляет некие нормы и способы чтения, интерпретации. Рецептивный уровень существования критика, который мне кажется основным, исчезает.

А этот уровень важен, потому что он как раз и позволил бы выйти за рамки больших категорий: «история», «теория», «критика». Он позволил бы выйти на действительные проблемы социальности и культуры, на проблемы ценностей, повседневного опыта и т.д. Потому что читательский опыт – это именно то, что вживлено в повседневность, что нас связывает. Это и есть наш живой опыт восприятия литературного текста, это и есть то, чем литература живёт, иначе бы она была мертва. И вот как раз этого пласта, который сделал бы анализ социологически ориентированным и мог бы привнести прививку современности несколько архаичному методу истории литературы, нет. Если бы он был, то, может быть, оппозиции, на которых книга строится, – идеологическая, эстетическая, либеральная, патриотическая, постмодернистская, традиционная и т.д. – тоже оказались бы несколько поколебленными, и тогда можно было бы представить более общую картину.

Материал подготовил Евгений БОГАЧКОВ