Цинизм выходит из моды

№ 2012 / 24, 23.02.2015

Давно нет душевного спокойствия. Какое-то внутреннее дрожание поселилось во мне. Много, очень много вопросов и о литературе нашей современной, и о пресловутой общественно-политической жизни колют мозг.

Давно нет душевного спокойствия. Какое-то внутреннее дрожание поселилось во мне. Много, очень много вопросов и о литературе нашей современной, и о пресловутой общественно-политической жизни колют мозг.

Со своими вопросами я обращаюсь ко многим людям, и некоторые дают довольно определённые, прямые ответы. Которые, правда, не снимают вопросы, а только их усиливают, заостряют, как крючки.

Сегодня – разговор с литературным критиком Евгением Ермолиным.

Евгений ЕРМОЛИН

– Евгений Анатольевич, десять лет назад вы радостно приветствовали молодое поколение писателей. Оправдало ли оно ваши надежды?

– Безвременье нулевых ни в одной творческой сфере жизни не привело к креативному взрыву. Поколение тотально не сложилось. Не случилось это и в литературе, где наличие дружеских компаний вовсе не симптом поколенческого единства. Проект «нового реализма», который я теперь предпочитаю вписывать в общемировую практику трансавангарда, – это вовсе не поколенческое, а совокупное движение всего живого к чему-то настоящему и подлинному в мире социальной мерзости и мертвечины. Отсюда вытекает, что как творческие одиночки состоялись те, кто причастны именно этому движению. Причём состоялись противоречиво, с подъёмами и спадами, пораженьями и победами, что, впрочем, присуще жизни вообще. У некоторых из них есть тема, с которой они вошли и которой о себе заявили. Скажем, у Шаргунова и Ключарёвой – юный нарцисс-идеалист на сквозняках двусмысленной эпохи, у Малатова – то же, но герой циничнее, у Садулаева, Прилепина и Гуцко – молодой мужчина на войне (которая становится им самим и от которой последние двое не очень интересно иногда пытаются уйти в какой-то душный интим), у Павлова – человек в аду, у Георгиевской – ад как состояние сознания (ад – это другой и ад – это одиночество)… Ясно, что есть темы на всю жизнь, а есть такие, с которыми долго жить вредно.

Назову в кругу прозаиков – начиная с 1969–70 года рожденья – ещё и Иличевского, Мамаеву, Надежду Муравьёву, Абузярова, Красильникова, Лорченкова, Самсонова… Есть ещё два-три широко признанных автора, к которым я отношусь критично. Мне кажется, что это не такой уж плохой литературный рельеф, но ему недостаёт вселенских амбиций, глобального мышления. Всечеловечности, если угодно, интеллекта и эрудиции.

– Есть ли у нас сегодня большие поэты моложе пятидесяти лет? И чем можно объяснить резкое увеличение продолжительности творческой жизни русских поэтов?

– Поэты есть. Темы у них, увы, нет. Как правило. У большого поэта – большая главная тема. А тут и маленькую бывает трудно извлечь, хотя иногда впечатляет латентный драматизм, скажем, у Игоря Белова. Но где взять большую тему в момент, когда всё измельчилось? Возможно, дело в том, что поэт – резонатор, мембрана. А современный мир так пёстр и невнятен, что вектор резонанса не весьма внятно прощупывается. И некоторые вибрируют со своей средой поэтически, как Вера Полозкова. А многие – даже не со средой, а произвольно, как придётся.

Старым поэтам повезло. В последние 20–25 лет мир к ним гуманен. Но это и испытание. Оказалось, что многие (почти все) поэты становятся годам к пятидесяти консервами длительного хранения. Они не меняются. Не рискуют. И их начинают забывать, и темы их выпадают из актуального контекста, и они выглядят мамонтами. Вот как Рейн, например, недавно, на вручении премии «Поэт».

– Строку Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны» вспоминаю всё чаще. Справедливо ли?

– Так а где страна? Нет страны. Прилепин треть своего романа «Санькя» посвятил полемике со мной, вложив некоторые мои диагнозы в уста этого его героя… Бескрылова? Низкополётова? Говорящая там какая-то фамилия. И ничего не доказал… Постсоветская Россия не состоялась как страна, как государство, как социум, объединённый внятным общественным договором. Гражданский сон и мелкая корысть не образуют страны. Ну а территория – она оккупирована мародёрами, моральными мутантами-крысолюдьми. Современному писателю приходится жить волком-одиночкой, вороном-альбиносом, без почвы. Его родина у него в сердце – даже не как мечта, а как постоянная боль, перманентная горечь, незаживающий ожог сочувствия, но и унижения, оскорблённости…

Я думаю, новая Россия ещё только рождается сегодня на площадях и улицах больших городов, в социальных сетях рунета как надполитическое белое братство людей, поставивших ценности выше партийных догм и научившихся весело презирать тупую силу. Нужно быть очень тугим на ухо, чтоб не слышать этот гул будущего. А тот, кто слышит, – уже соучастник. Запрещённый протестант!

– Чем конкретно, на ваш взгляд, можно всё-таки объяснить нелюбовь немалой части интеллигенции к нынешней власти? Судя по произведениям литературы и искусства, причин-то особых нет…

– Интеллигенция – какая она ни на есть – всё же дорожит ценностями. Власть же имеет только интересы. Были те, кто сомневались, надеялись, что власть тоже не лишена ценностных ориентиров. Я думаю, за последние месяцы таких уже не осталось. Мне кажется, что и вообще жутко устарел этот романтический комплекс – «любовь к власти». Власть не нужно любить. Любовь зла, любовь терпелива – некоторые этим хорошо попользовались! Уже хватит. Впрочем, бонапартистский харизматизм нами ещё не изжит.

А что касается литературы… Вы знаете, объяснение у меня такое: анализ природы нынешней российской власти умещается в рассказ. Эта власть как предмет искусства не интересна, «Осени патриарха» тут не получится. Это брезгливое, высокомерное презрение лучше всего, мне кажется, выразил Маканин в «Иsпуге». Предмет не увлекает как таковой, а проявляется только в каком-то игровом опосредовании – сатирической антиутопией, как у Пелевина, Сорокина, Волоса, Славниковой, Быкова, аллюзивной дистанцией любого рода – или проходит стороной. В публичной любви к власти мною в последнее время были из писателей замечены только Багиров и Юденич, даже Липскеров что-то притих. С другой стороны, писать о современности реально трудно. О прошлом легче. Да и спрос на социальность в минувшее время был невысок.

– Нынешние первые лица в конце концов станут старенькими и не смогут рулить страной. Что будет дальше, если нефть не закончится и не упадёт в цене, – длинная вереница преемников или нечто иное?

– Если Россия останется сырьевым придатком? На это мало шансов, как я понял: спрос на эту Россию исторически недолог. Да, можно себе представить ветшающий бонапартизм, который обливают елеем лояльные клирики. Но он не справится с вызовами истории. Он уже с ними не справляется. Какая-то внезапная старость заметна уже сейчас. Эффективной власти нет, есть только косметический пиар. Черты косметической диктатуры. Так что нас ждёт явно нечто иное.

Я думаю, и в литературе многое закончилось. Будет совсем другая литература.

– Евгений Анатольевич, мы начали с нулевых, давайте закончим настоящим. Заметно ли вам ускорение исторического времени в начавшихся десятых, которым уже полтора года?

– Ускорение – это метафора. Я бы сказал о перенасыщении, сравнительно с довольно пустыми нулевыми. Жизни было мало, а стало вдруг больше. Она выходит из старых берегов. Новые люди, новые средства активности. Внезапно – социальная повестка дня. Кто знал год назад трёх Николаев – Левшица, Беляева и Бобринского? А теперь, если живёшь хоть полчаса в сутки в Фейсбуке, то как же можно их не знать. А новые лица Церкви – Анна Данилова, Лида Мониава, Дмитрий Ахтырский, Артур Аристакисян, священники Дмитрий Свердлов, Андрей Зуевский, Фёдор Людоговский… Вообще много прекрасных лиц. Цинизм, который я считаю главным духовным вектором нулевых, решительно выходит из моды. Старые люди, от которых уже ничего не ждёшь, вдруг меняются. Те, кто не меняются, кажутся стариками, несмотря на физический возраст, иногда довольно юный.

Беседовал Роман СЕНЧИН