Я в идеологи не набивался

№ 2012 / 24, 23.02.2015

Изучая историю газеты «Литературная Россия», которая с апреля 1958 по декабрь 1962 года выходила под названием «Литература и жизнь», я увидел, что на начальном этапе очень многое в ней решал Иван Шевцов.

Изучая историю газеты «Литературная Россия», которая с апреля 1958 по декабрь 1962 года выходила под названием «Литература и жизнь», я увидел, что на начальном этапе очень многое в ней решал Иван Шевцов. Несмотря на то, что в редакции он никаких постов не занимал и даже не входил в общественную редколлегию, писатель, судя по всему, претендовал на роль идеолога и соответственно в чём-то определял линию газеты. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление. Но насколько мои наблюдения соответствовали реальности?

С этого вопроса я начал 6 июня свою беседу с 92-летним прозаиком.

Иван ШЕВЦОВ

– Это преувеличение, – ответил Иван Михайлович. – Я ни в какие идеологи не набивался. Просто я дружил с первым редактором газеты Виктором Васильевичем Полторацким. Это был очень честный человек. Мы с ним вместе в начале 1950-х годов работали в «Известиях». Он, кажется, военный отдел возглавлял, а я был собственным корреспондентом по Болгарии.

– Вы – профессиональный газетчик?

– Нет, что вы. По образованию я пограничник. Хотя в школьные годы я какое-то время успел посотрудничать с районной газетой. Но потом я поступил в Саратовское пограничное училище. А когда началась война с финнами, нас бросили на Карельский перешеек. Потом меня вернули на старую советско-финскую границу и назначили начальником заставы. Однако старая граница уже не соответствовала времени. Надо было всё начинать сначала. Командование решило, что новые проблемы будет легче решить офицеру, выросшему в тамошних местах, и летом сорокового года меня перебросили на Дунай, к устью Прута. Под моим началом оказалось огромное хозяйство, включавшее в том числе пять лошадей и пять собак. Но главным стала, конечно, охрана пятнадцатикилометровой границы.

Служил я, по оценке начальства, видимо, неплохо, иначе вряд ли был бы выдвинут на должность помощника начальника штаба Измаильского погранотряда. В ночь на 22 июня 1941 года я по плану отправился на первую заставу, а там как раз случился инцидент: наши ребята засекли немецких разведчиков, произошла перестрелка, и мы получили два немецких трупа. Что делать, никто не знал, ведь официально наша страна продолжала с Германией дружить. А через полчаса началась война.

А в журналистику я попал уже в конце сорок третьего года после контузии. Я написал очерк об одном разведчике – Кирилле Орловском. Он понравился полковнику В.Ф. Шевченко, и от него поступило предложение перейти в журнал «Пограничник».

– Если я не ошибаюсь, но имя вам сделал не этот журнал, а статьи против художников-западников в «Красной звезде».

– До «Красной звезды» я успел выступить, кажется, в «Литературке» со статьёй об упаднических стихах Эренбурга. На неё обратил внимание заместитель руководителя агитпропа ЦК Кружков. Он вызвал меня к себе на Старую площадь и прямо спросил, не тесно ли мне в «Пограничнике». Я признался: тесно. После этого Кружков отправил меня спецкором в «Красную звезду».

– Вы клеймили западников в 1949 году по чьему-то заказу?

– Бог с вами. Какой заказ?! Я у художников-баталистов постоянно пропадал, начиная с сорок четвёртого года. Сначала я все свободные вечера проводил в студии художников-пограничников, в основном у Соколова-Скаля и у Судакова. Потом журналистские дороги привели меня в студию имени Грекова. Так я стал большим поклонником баталистов. Но тут объявились разные непризнанные гении, которые стали работы баталистов отрицать. В моде оказался абстракционизм. Меня это задело. И я написал статью «Против критиков-антипатриотов в батальной живописи», которую для убедительности подписали также руководители грековской студии Жуков и Ушенин. Я и сейчас считаю, что в своих оценках был прав.

Когда статья вышла в «Красной звезде», мне сказали, что она понравилась Вучетичу и что скульптор хочет со мной встретиться. Первая встреча потом переросла в пятнадцатилетнюю дружбу.

– А в Болгарию кто вас сосватал?

– Полторацкий. Он уже тогда был очень влиятельным человеком.

– Откуда он вас знал?

– Я до этого опубликовал в «Красной звезде» статью об одной из его книг. Она ему очень понравилась.

– Если верить некоторым источникам, Полторацкий сразу после войны попал в партийную разведку, был чуть ли не личным агентом секретаря ЦК Михаила Суслова и якобы уже тогда подбирал проверенные кадры. Не исключалось, что в ближайшей перспективе он мог пойти на повышение и возглавить «Известия». Вы подтверждаете эту версию?

– Мне об этом ничего не известно. Но даже если он и работал на спецслужбы, что здесь такого? Обо мне тоже говорили: мол, раз я служил в погранвойсках, то имел какие-то связи с Лубянкой. А я что – виноват в том, что главный штаб пограничников и чекисты всегда размещались в одном здании, на Лубянке?!

– Но вы никогда не скрывали, что в войну какое-то время были командиром разведывательно-диверсионного отряда, который подчинялся четвёртому управлению Лубянки.

– Это другая тема. Я частично её коснулся в своём романе «Набат».

– Почему же вы «Известия» так быстро оставили? Это было как-то связано с уходом оттуда Полторацкого?

– Умер Сталин. Мне предложили снять погоны и стать гражданским журналистом. Я отказался подать рапорт о демобилизации, и тогда болгарский корпункт «Известий» взяли да закрыли. В это время мне предложили лампасы контр-адмирала в газете «Советский флот». Я от лампасов тоже отказался, но согласился перейти туда в качестве спецкора. Но интереса к тому, что происходило в живописи и литературе, я не утратил, и в году пятьдесят четвёртом написал для «Известий» новую статью о проблемах студии имени Грекова. Западники, естественно, тут же зашикали, но меня поддержали президент Академии художеств Александр Герасимов, Вучетич, Судаков да и другие художники.

– А в писательскую компанию вы как попали?

– Сначала в основном через Судакова. Его мастерская ещё в пятидесятые годы превратилась в некий салон. Туда часто захаживали как генералы типа Софронова или Грибачёва, так и мои сверстники Алёша Марков и Вася Фёдоров. Разговоры мы вели очень откровенные. Все были недовольны засильем ревизионистов в культуре. Мы хотели действовать, но у нас не было своих печатных органов.

– Газета «Литература и жизнь» должна была стать такой трибуной?

– Этой газеты ещё не было. Поначалу битва шла за журналы. Нам не нравилось, что «Новый мир», «Юность», «Дружба народов» и другие журналы попали в руки одной группировки. А мы ведь тоже хотели печататься. Я, например, к тому времени закончил роман «Тля», а куда с ним сунуться в столице, не знал. Пришлось отправиться в Ленинград к Сергею Воронину. У меня как раз перед этим у Кочетова в «Литгазете» вышла статья, сильно задевшая одного из западников.

Приехал я в Ленинград днём и сразу двинул в редакцию журнала «Нева». А у Воронина уже сидел Михаил Дудин. Я-то уже знал, кому поклонялся Дудин. Но тут Дудин вдруг бросился меня обнимать: мол, как я здорово выступил у Кочетова. Воронин чуть со стула не свалился. Он потом мне говорил: «Что с Дудиным случилось, он же не наш?» Поскольку в присутствии Дудина откровенничать было нельзя, Воронин перенёс деловую беседу на вечер, позвав Хватова и ещё трёх или четырёх близких ему людей. Воронин сказал, что роман «Тля» произвёл на него впечатление, предложил заключить договор и выдать аванс. Но впоследствии на него нажали со всех сторон, и он от своих намерений отказался.

1942 год

– А в столице когда вы получили трибуну?

– Да примерно тогда же, в пятьдесят седьмом году. В ЦК оказались недовольны Атаровым и решили поменять главного редактора нового «толстого» журнала «Москва». Выбор почему-то пал на Евгения Поповкина, который по натуре был человеком слабым. Но на Поповкина имел большое влияние наш патриарх Сергеев-Ценский. Они оба раньше жили в Крыму и подолгу общались. А Сергеев-Ценский ко мне очень благоволил. Он-то и убедил Поповкина сделать меня своим первым заместителем. Так в наших руках оказалась ещё одна очень важная печатная площадка. Уже можно было переходить в наступление.

– И с чего вы начали?

– Мы с Вучетичем решили подготовить для президиума ЦК КПСС письмо о той трагической ситуации, которая сложилась в русской культуре. По нашему плану, это письмо должны были подписать из писателей – Грибачёв, Кочетов и Софронов, из артистов – Михаил Царёв, из художников – Герасимов. Я сделал черновой набросок и оставил его в мастерской Вучетича. А уже через день мне позвонил помощник Фурцевой и попросил срочно приехать в ЦК. В приёмной Фурцевой я сначала столкнулся с Кочетовым. Он уже вышел от Фурцевой, был очень бледен и, уходя, успел мне шепнуть: «Держись». Затем в приёмную ворвался ещё один секретарь ЦК Поспелов, но он, даже не поздоровавшись, сразу проскочил к Фурцевой. И только потом пригласили меня. Оказалось, кто-то уже успел настучать о нашей с Вучетичем идее обратиться в президиум ЦК с коллективным письмом деятелей культуры. Поспелов был в бешенстве. А Фурцева, наоборот, мило улыбалась. Она только заметила, что не стоило собирать подписи, достаточно было бы вместе с Вучетичем прийти к ней на личный приём. После этого Поспелов стал ругать меня уже за журнал «Москва»: мол, как я посмел уволить трёх сотрудников по национальному признаку. Но я сказал, что уволил их по другой причине – за профнепригодность.

– А не помните, на кого конкретно вы посягнули?

– Помню сейчас только одно имя – я уволил Анну Берзер, которую потом на свою голову пригрел в «Новом мире» Твардовский.

– И каковы были последствия?

– Фурцева вроде приняла мою сторону и предложила продолжить работу. А Поспелов так и не унялся. Весь разговор потом дошёл до Поповкина. Кочетов, когда узнал подробности, посоветовал мне на всё плюнуть и уволиться. Он, кстати, вскоре в схожей ситуации так и поступил: когда на него стала давить команда Поспелова, он махнул на всё и из «Литгазеты» ушёл. Но я решил посоветоваться с другими писателями и, в частности, обратился к Шолохову. Михаил Александрович поинтересовался, смогу ли я, если уйду из журнала, прожить на военную пенсию. Я честно признался, что без дополнительных гонораров не смогу. И тогда он пообещал, что за гонорарами дело не станет. После этого я подал Поповкину заявление об уходе.

– А запасной аэродром вы к тому времени для себя уже подобрали?

– Тогда уже начала выходить новая газета «Литература и жизнь». Я стал в ней печататься практически с первых номеров, ещё работая в журнале «Москва».

– Это была инициатива Полторацкого или ваша?

– Полторацкий обратился ко мне за помощью ещё на стадии формирования редакции. Сам я войти в редколлегию газеты не мог, поскольку тогда не разрешалось официально присутствовать сразу в нескольких изданиях. Но я очень хотел, чтобы газета приобрела боевой характер и настоятельно посоветовал Полторацкому позвать в сотрудники или авторы поэтов Алексея Маркова, Василия Журавлёва, Игоря Кобзева, писателя и критика Николая Асанова, критика Владимира Архипова, искусствоведа Михаила Сокольникова, других бойцов.

Кого-то Полторацкий, видимо, знал и до меня. Я думаю, что Ефима Пермитина он включил бы в редколлегию и без моей рекомендации. Моё слово, может, только укрепило его в этом решении. Я рассказал Полторацкому о том, насколько запала мне в душу повесть Пермитина «Раннее утро». Так чисто и светло у нас до Пермитина, на мой взгляд, мало кто писал. А как он болел за русское дело!

– Ваш первый материал в газете «Литература и жизнь» появился уже в третьем номере, 11 апреля 1958 года.

– Ну я в свои девяносто два года точные даты уже не помню. Это надо по газетным подшивкам проверять.

– Я и нашёл этот материал в подшивке. Вы писали тогда о рассказах Николая Грибачёва.

– Да, такое было, это я помню. Я достаточно сдержанно относился к стихам Грибачёва, но рассказы у него были ничего.

– Ничего – в плане плохие?

– В плане средние. Мы ведь тогда ценили Грибачёва всё-таки не за писательский дар. Мы видели в нём прежде всего бойца за идею, единомышленника. Я одно время с ним приятельствовал. Но он с годами стал задирать нос и ставить себя выше всех. Меня это поначалу коробило. А потом махнул рукой.

– Вторую статью для «Литературы и жизни» вы писали о романе Кочетова «Братья Ершовы». Я в фондах РГАЛИ нашёл два варианта этой статьи. Но Полторацкий оба варианта отклонил. Почему?

– Этого я уже не помню.

– А третью статью, против Сельвинского, помните?

– Это помню. Кто-то показал мне лекции, которые Сельвинский читал в Литинституте. В них ни слова не было о реализме. Меня это возмутило. Я рассказал об этом Анатолию Софронову, но тот сразу замахал руками: мол, молчи, всё равно тебе никто задеть Сельвинского не позволит. Это ещё больше меня разозлило. Я написал резкую статью и отнёс её Полторацкому. А он тут же поставил этот материал в номер. Потом – да, разразился большой скандал. Сельвинский грозился пустить в ход кулаки. Но дело уже было сделано.

– Далее, если я не ошибаюсь, вы выступили в «Литературе и жизни» со статьёй в защиту Вучетича.

– И это было.

– А на какой почве вы потом разошлись с Вучетичем?

– Первые недомолвки случились ещё в 1958 году, когда мы готовили в президиум ЦК КПСС письмо о трагическом положении русской культуры. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как черновик нашего обращения, оставленный в его мастерской, попал Поспелову. С ведома Вучетича это произошло или нет?

Потом был у нас с ним один разговор о его корнях. Вучетич решил, что я подозреваю его в каком-то не таком происхождении. Он долго уверял меня, что его отец – черногорец, а мать – француженка, что ли. Но какое это имело значение? Нас объединяла ненависть к абстракционизму. Вучетич, как и я, считал абстракционизм беспочвенным космополитизмом буржуазного искусства.

А окончательно мы разошлись после издания в 1964 году моего романа «Тля». Вучетич назвал эту книгу антисемитской. Но это была неправда.

– Как «Тлю» восприняли вожди охранителей?

– Когда меня стала травить почти вся московская печать, я первым делом позвонил Анатолию Софронову. И что услышал в ответ? «Ой, Иван, я страшно занят». Он даже встретиться со мной побоялся. Грибачёв – тот хоть что-то вякнул: мол, не расстраивайся и продолжай писать. Но от встречи он тоже под предлогом занятости уклонился. И только Кочетов сразу позвал к себе в гости. Когда я ему рассказал про реакцию Софронова и Грибачёва, он хмыкнул: «А ты что, раньше ничего не видел? Они всегда такими были».

– Вы Кочетова всегда высоко ценили?

– Как художника, наверное, нет. Я в году шестьдесят первом напечатал в газете «Литература и жизнь» большую статью про его роман «Секретарь обкома». Но в реальности я не роман отстаивал. Я знал цену Кочетову как писателю. Я защищал его как борца с ревизионистами.

– А из-за чего вы с ним разошлись?

– Враньё, я с Кочетовым не расходился. Кочетов до конца оставался очень порядочным человеком. Другое дело, он просил меня при жене и сыне не вести откровенных разговоров по русскому вопросу. У него на это были свои причины.

– Почему тогда Кочетов не печатал вас в журнале «Октябрь»?

– Он печатал мои статьи, а роман «Тля» – да, отказался. Хотя эта вещь ему в целом понравилась. По его словам, он боялся журнальной публикацией сорвать выход книги. Кочетов мне говорил, что если он даст мою вещь в журнале, поднимется страшный вой и уже больше ни одно издательство не рискнёт выпустить её отдельной книгой. Он прямо спрашивал: что более важно – напечатать «Тлю» в журнале или издать её отдельной книгой. Я предпочёл дождаться выхода книги.

– Когда и почему вы перестали печататься в газете «Литература и жизнь»?

– Вы не представляете, как со всех сторон давили на Полторацкого. Его попытались обложить со всех сторон. Ему потом навязали очень осторожных заместителей.

Я считал, что надо переходить в контрнаступление, бить по Евтушенко, Аксёнову и, наоборот, рьяно поддерживать реалистическое искусство. Я возмущался, зачем понадобилось летом 1961 года раздувать в центральной печати шестую выставку молодых художников. Ну что хорошего было в работах, к примеру, Мессерера? Лично я видел там одну мазню, какое-то жалкое подобие человеческих фигур. Меня удивлял щенячий восторг критики и по поводу Аксёнова. С каких пор блатная речь стала достоинством литературы?! Я считал, что надо развенчать этого Аксёнова. Но каждая моя новая статья с какого-то времени стала проходить в «Литературе и жизни» со скрипом. И дело стало упираться не в Полторацкого (Виктор-то всегда был на моей стороне), а в его очередного нового заместителя – Константина Поздняева. Мне этот тип сразу не понравился. Он с первого дня начал блудить.

– Но Поздняев ведь тоже не жаловал ни Евтушенко, ни Аксёнова.

– Не знаю, не знаю. Говорил он красиво, но линию стал насаждать Полторацкому совершенно другую.

– Но у Полторацкого тогда ведь в заместителях ходил не только Поздняев. Был ещё какой-то Кузнецов.

– Вот Кузнецов занимал правильные позиции. Это был честный мужик. Но как журналист он оказался слабоват. Поэтому его быстро «ушли». А Поздняев, наоборот, к лету 1962 года успел всё под себя подмять.

– Так всё-таки что погубило газету «Литература и жизнь»: непрофессионализм большей части коллектива и авторов или нечёткость идейных позиций?

– Осторожность. Даже Леонид Леонов, который не раз передавал мне всякие хорошие слова о моей «Тле», боялся идти на обострение с космополитами. Он считал, что у них сила. Да, они сплочены. А мы порой ведём себя как размазня. Леонов рассказывал, как в тридцатые годы он сидел в доме Горького. Пьяный Ягода при всех потребовал от него отстать от сионистов и стал ему угрожать. Леонов думал, что за него тут же вступятся Горький и Фадеев. Но один продолжил как ни в чём не бывало курить, а другой уткнулся в рюмку. Каждый переживал только за себя. А поодиночке нас как котят можно передушить. И никто и не пикнет. После этого случая в Леонова вселился страх. Мне кажется, осторожность потом в чём-то его сломала как большого художника.

Никогда нельзя пытаться усидеть на двух стульях. Вспомните хотя бы Солоухина. Он очень хотел угодить и нашим, и вашим. Но для красных Солоухин оказался слишком сложен, а белые откровенно над ним издевались. Отсутствие чётких идейных позиций у некоторых деятелей культуры из патриотического лагеря во многом и сорвало наше наступление.

– А профессионализм, точнее, его отсутствие?

– Это тоже сыграло свою роль. Я вспоминаю Михаила Шкерина. Был у нас такой критик и прозаик. Интересный, между прочим, человек. Он был очень резок, непримирим к этим абстракционистам, очень хотел стать лидером. Но ему явно не хватало образования. Может, поэтому его проза вызывала скуку. Хотя, повторю, товарищ он был очень даже боевой.

Ну и потом, сильно вредило нашему делу чрезмерное поклонение некоторых писателей и художников Бахусу. Ну нельзя было так по-чёрному пить.

– Если я правильно вас понял, вы очень долго таили обиду на Софронова и Грибачёва. Но разве вам мало было того, что за вас не раз вступались члены политбюро Полянский и Шелепин, помощник Брежнева – Голиков, многие военачальники, влиятельные генералы советской милиции?

– В том-то и дело, что вроде бы чужие люди порой больше помогали, чем свои якобы друзья-единомышленники. Я рад, что судьба в своё время свела меня с Полянским. Когда меня готова была сожрать почти вся московская критика, он вдруг сам разыскал мой телефон, позвонил и изъявил желание встретиться. Помню, он спросил, куда прислать машину. Но я ничего хорошего от встречи не ждал и дерзко от машины отказался, сказал, что дорогу в Кремль пока не позабыл, и только уточнил, вход по-прежнему через Спасские или уже другие ворота. А встреча получилась очень тёплой. Как оказалось, Полянскому моя «Тля» очень понравилась. Под конец он предложил мне продолжить наши беседы по субботам. Так началась наша дружба.

Позже Софронов не раз подкатывал ко мне: мол, Ваня, прости, я исправился, и тут же просил свести его с Полянским. Я передал его просьбу Полянскому, но заметил, что Софронов – сволочь. Полянский, когда услышал это, сказал, что тогда и ему встречаться с Софроновым не с руки. Впрочем, кто в ту пору только не льнул к Полянскому. Вон Никита Михалков ухлёстывал за его дочерью. Но Полянский понимал: Никите нужна была не его Ольга, а покровительство члена политбюро.

Но в 70-е годы космополитическое окружение Брежнева сожрало и Полянского. Я уже в 90-е годы спрашивал его, не жалел ли он, что когда-то вступился за меня. Полянский ответил, что он в своих поступках никогда не раскаивался.

– Полянский, Шелепин и Голиков поддерживали вас, как я понимаю, непубличными методами. А пресса?

– При Брежневе меня, по большому счёту, только один раз поддержала газета «Советская Россия», напечатавшая весной 1970 года мощную статью Игоря Кобзева. Это случилось как раз благодаря вмешательству Полянского и Голикова. Но партийный аппарат не сдался. Он не смог меня сломать, но сразу после публикации статьи Кобзева руками Яковлева отправил на пенсию всё руководство «Советской России». Это было горько. Я ведь хорошо знал редактора этой газеты Василия Петровича Московского. Когда-то я пахал под его началом в «Красной звезде». В конце 1957 года он, работая уже в ЦК, очень помог Полторацкому в создании газеты «Литература и жизнь». Позже Полянский забрал его к себе своим заместителем. И вот спустя годы из-за меня такого человека лишили работы.

– В середине 1960-х годов в патриотических кругах Москвы был очень популярен Русский клуб. Вы в нём участвовали?

– Нет. Меня туда никто не приглашал. К тому же я быстро понял, что ничего русского там нет. Впрочем, хватит болтать. Мы и так заговорились. Предлагаю выпить. Я в свои девяносто два года каждый день принимаю по два бокала вина, но тебе можно и три бокала.

На этом наша беседа и завершилась.

Беседу вёл Вячеслав ОГРЫЗКО