Запоздалые поиски

№ 2012 / 25, 23.02.2015

Сколь­ко бу­ду жить, ни­ког­да не про­щу се­бе 2001 год. Ма­ма уже силь­но бо­ле­ла и в семь­де­сят во­семь лет ре­ши­ла на­ко­нец из боль­ни­цы уво­лить­ся и офор­мить вто­рую груп­пу по ин­ва­лид­но­с­ти. Я очень хо­тел лю­бы­ми пу­тя­ми вы­рвать­ся в Ма­га­дан.

Сколько буду жить, никогда не прощу себе 2001 год. Мама уже сильно болела и в семьдесят восемь лет решила наконец из больницы уволиться и оформить вторую группу по инвалидности. Я очень хотел любыми путями вырваться в Магадан. Но как? На какие деньги? Помог Владислав Иванов. Он совсем недавно защитил диссертацию по романам Олега Куваева, выпустил монографию и договорился с золотопромышленником Олегом Кубышкиным вытащить в мае на дни славянской письменности в Магадан трёх-четырёх московских литераторов. Со своим начальником Владимиром Ерёменко мы условились так: вместе поработаем в Магадане дней пять, а потом я на пару недель останусь у родителей. Но уже в Магадане меня по телефону разыскал якутский политик Федот Тумусов. Он окончательно надумал вступить у себя в республике в президентскую гонку, понятно, что главные бои предстояли в Якутске, Мирном и Нерюнгри, но и шестнадцать процентов голосов из арктических районов были для него нелишними. Тумусов хотел, чтобы сразу после дней славянской письменности мы с Ерёменко вылетели в Тикси и присоединились к его арктической экспедиции. Задержаться у родителей уже не получалось. Но Володя пообещал, что к осени что-нибудь придумает и я снова слетаю в Магадан.

<IMG alt="Это одна из первых фотографий моей мамы. Ей 16 лет. На обороте снимка она сделала надпись: «На память родной мамочке, братику Грише, сестрице Дусе и бабушке от Маруси . 17 сентября 1939 г.»” src=”img/2012/25/313005001.jpg” width=313>

Это одна из первых фотографий моей мамы. Ей 16 лет. На обороте снимка она сделала надпись: «На память родной мамочке, братику Грише, сестрице Дусе и бабушке от Маруси <нрзб>. 17 сентября 1939 г.»

Мне бы притормозить. Ну какого чёрта я согласился в пятницу утром поехать на какой-то прииск в Ягодное?! Конечно, надо было остаться дома у родителей. Посмотреть полупустую Колымскую трассу и добычу золота за четыреста с лишним километров от Магадана московские гости вполне могли и без меня.

На обратном пути Кубышкин предложил остановиться в придорожном кафе у поворота на Ларюковую. Рядом, через речку Оротукан, оказалось полузаброшенное кладбище. Владислав вспомнил, что на нём похоронены кто-то из родственников его мамы. Но ведший к кладбищу небольшой мостик был наполовину разрушен. Не хватало одного пролёта. Падать в ледяную воду Оротукана как-то не хотелось. Но чувство солидарности всё-таки победило.

Нужной могилы мы, конечно, не нашли. Всё поросло кустарником. На кладбище уже несколько лет почти никто и не ходил. Все ближайшие посёлки позакрывались в начале гайдаровских реформ. Навещать усопших оказалось некому. Потому и прогнивший деревенский мостовой пролёт давно рухнул в реку Оротукан.

В Магадан мы вернулись в ночь на воскресенье ближе к двум часам. Папа меня не дождался и уснул. А мама сидела за какой-то книжкой и не смыкала глаз. Она знала, что утром я уже улечу в Москву. Мы проговорили с ней до рассвета.

Маму больше всего заинтересовал рассказ о короткой остановке возле поворота на Ларюковую. Я понял, что те места ей были очень хорошо знакомы. Она никогда не рассказывала о том, какие ветры в конце сороковых годов занесли её на Колыму. Это мы с сестрой ещё в школе придумали для себя легенду о том, что сначала в Магадан попал папа, разыскивавший своего репрессированного отца – нашего дедушку, а потом он поехал в отпуск, встретил в Москве маму и увёз её на Север. Но как было в реальности, мы долго ничего не знали. Помню, возвращаясь из армии, я по пути из Хабаровска заехал к нашим родственникам в Новосибирск. Так вот мой двоюродный брат Юра Жарких (он старше меня на четыре года), когда я начал задавать ему наводящие вопросы, сразу отрезал: и не пытай, твой отец много лет назад категорически запретил моим родителям и всей родне говорить с тобой на эти темы. Лишь в 90-е годы папина сестра – тётя Алла – тайком показала мне справку Новосибирского управления Министерства безопасности, где чёрным по белому было сказано, что дедушку расстреляли 2 января 1938 года «по необоснованному обвинению в причастности к контрреволюционной, кадетско-монархической организации».

Я уверен: не улети я в то воскресенье в Москву, останься в Магадане, мама многое бы мне рассказала. Я не должен был спешить. Арктика меня бы подождала. Но…

Потом ровно через полгода подошёл отпуск у сестры. У неё даже сомнения не было, где провести время. Конечно, надо было лететь в Магадан. Деньги на самолёт мы нашли.

Дома всё оказалось очень непросто. Мама уже почти не ходила, но она старалась даже вида не показать, что ей плохо. Единственное, что теперь она просила, чтоб в магазин за хлебом ходил уже папа. Но папа тоже сильно болел, редко куда выходил и, кажется, не всегда понимал, что надо делать. Он очень удивлялся тому, что цены на хлеб и молоко менялись почти каждую неделю. Папа протягивал кассирам деньги, а они часто бесцеремонно требовали добавить. Папа сильно расстраивался. Он думал, что его внаглую обманывали.

Соседи всё видели и сочувствовали. Они ещё летом, когда мама могла выходить во двор и сидеть с ними на заменявшем скамейку бревне, иногда прямо в лоб спрашивали, что будет с мужем, когда она умрёт. Мама так же прямо отвечала: есть дети, они не бросят.

Сестра, прилетев в отпуск, как-то попыталась растормошить отца. Она загорелась идеей купить новый современный телевизор (маленький работал уже плохо). Отец увязался за ней, и потом они вместе на санках тащили этот ящик через полгорода: с бывшего антенного поля к телебашне.

Вернувшись в Москву, сестра призналась: всё плохо. Надо бы кому-то из нас переехать к ним хотя бы на несколько месяцев. Я понял, что когда сестра обсуждала эту тему в Магадане с мамой, мама не говорила ни «да», ни «нет», только заметила: кто ж Славу отпустит, мол, у него работа и частые командировки. Да что это работа и командировки? Они не стоили моей мамы. Надо было сразу всё бросить и лететь.

Ещё мама посетовала: почему я занимаюсь лишь историей фамилии Огрызко, но ничего не пишу о её родне… А это ведь я девятилетним пацаном по своему недомыслию надолго рассорил маму со многими её двоюродными дядьями и сёстрами. Вплоть до 1970 года мама, когда прилетала в Москву, всегда навещала на Профсоюзной дядю Ваню и тётю Надю Алексеевых, ездила в Черёмушки на новую квартиру бабы Оли и её больной дочки – тёти Мани, которая, помнится, работала в газетном киоске на площади трёх вокзалов, находила время заглянуть в тесную коммуналку на Красных Воротах к бабе Пане и всегда брала меня в Останкино к тёте Ире, её сыну – дяде Вите и снохе – тёте Тане Мельниковым. А ещё была родня в Медведково. И возле Велозаводской улицы жила тётя, имени которой я сейчас ну никак не вспомню; она дважды – летом 1968 года и в июне 1969 года – доставала для меня на подшипниковом заводе путёвки в пионерлагерь под Сергиев Посад, который тогда на картах указывался под кличкой Загорск. Но я в третьем классе столько бед натворил, что мама потом из-за меня общалась в основном с одними Алексеевыми, да и то, пока была жива тётя Надя, которая всю войну прослужила медсестрой во фронтовом госпитале. Мамочка, как я хочу, чтобы вы вновь все общались и дружили. Но поздно.

А девятнадцатого декабря 2001 года в четыре утра раздался телефонный звонок. Звонили девчонки с бывшей маминой работы. Они сообщили, что мама умерла. Папа говорить не мог, он плакал и только спросил: когда мы прилетим?

Ближайший рейс на Магадан был только вечером. Накануне в Москве неожиданно ударили сильнейшие морозы. Девчонки из аэродромных служб, когда привели пассажиров к трапу, буквально дрожали от холода. А тут ещё кто-то дал сначала команду посадку задержать, а потом приказал всех вернуть в зал ожидания. Выяснилось, авиакомпания ждала задержавшегося в Совете Федерации магаданского губернатора Валентина Цветкова. Личные проблемы одного чинуши оказались важнее замёрзших и задёрганных ста пятидесяти других пассажиров.

Папа уже больше суток оставался один. Он постоянно плакал и не знал, надо ли было участковому милиционеру отдавать мамин паспорт или нет и стоило ли соглашаться на вскрытие тела.

Младшая сестра мамы – Евдокия Калмыкова

Добравшись наконец до Магадана, мы с сестрой решили, что она останется с папулей, а я побегу собирать справки. Я чуть ли не впервые зашёл к маме на её бывшую работу в кардиологическое отделение с парадного входа (в детстве мне проще было забегать к ней за ключом от квартиры со двора, через чёрный вход). И первое, что бросилось в глаза, на сестринском посту стояли большая мамина фотография с траурной ленточкой и большой букет с мамиными любимыми, но ещё не распустившимися белыми лилиями. Это было в обед в четверг. А в пятницу, к концу рабочего для руководство больницы хотело провести в красном уголке церемонию прощания. И цветы, словно почувствовав суть происходившего, вопреки всем законам природы, к утру вдруг распустились и заплакали. Я был потрясён.

На траурную церемонию в красный уголок пришло, как мне показалось, полгорода. Ведь мама стольким людям за свою жизнь помогала.

Городские власти предложили похоронить её как фронтовичку на центральной аллее уже закрытого Марчеканского кладбища. Но мы отказались. Хоронить маму мы с сестрой решили только в Москве. Во-первых, Москва была маминым любимым городом. Она всегда хотела жить в Москве. И я должен был, обязан был всё сделать, чтобы мама с отцом переехали в свою московскую квартиру ещё в конце семидесятых годов, до моего ухода в армию (а то и раньше). А ничего не сделал. Остался на готовеньком. Во-вторых, я не хотел, чтобы в Магадане повторилась история с полузаброшенным кладбищем на Колымской трассе возле поворота на Ларюковую.

Перед церемонией прощания папе позвонил из «Вечернего Магадана» Станислав Рыжов. Когда-то он работал в «Магаданском комсомольце», писал стихи и печатал мои неумелые заметки о судьбах первых колымских издателей. Рыжов хотел уточнить: была ли мама крещёной. Папа в ответ расплакался. У нас дома разговоры о вере почему-то никогда не велись. Да, когда бабушка жила на 5-й Кожуховской в бараке, там вся её маленькая комнатка в коммуналке была уставлена иконами. Но Магадан, в отличие от Москвы, долго строился как город безверия. Крестить детей было негде. Если кто и решался, то делал это в страшной тайне.

Папе после маминой смерти оставаться в Магадане было невозможно. Один он всего этого бы не перенёс. В Москву мы полетели все вместе.

Заведующий кардиологическим отделением (его звали, кажется, Игорь Петрович) достал грузовик для обитого досками гроба и выпросил санитарный Уазик. От больничного морга до аэродрома было пятьдесят с небольшим километров. Папа ничего не понимал. Ира Архипова и Лена, две медсестры, проработавшие с мамой последние лет десять, по дороге в салоне Уазика сквозь слёзы пересказывали моей сестре истории об их совместных с мамой дежурствах: кого ночами откачивали, о чём потом говорили, как вся кардиология переживала за всеобщего любимца доктора Сергеева и почему милиция так и не нашла иуду, убившего этого доктора незадолго до маминой кончины. Но я подробностей не запомнил. Мне было не до этого.

В аэропорту начались новые проблемы. Надо было искать грузовой терминал. Гроб с телом заставили взвешивать как какой-то обычный груз. Потом пришлось искать представителя авиакомпании и бегать на таможню, ибо Магадан приобрёл статус свободной экономической зоны.

Летели мы тоже очень тяжело. Наш второй салон на треть оказался заполнен группой Игоря Николаева. Артисты возвращались с корпоратива от энергетиков. И все восемь часов они на глазах у всей публики шумно делили гонорары за подтанцовки. Сам Николаев предпочёл затаиться с книжкой в первом салоне и лишь периодически присылал на разборки недовольных бэк-вокалистов и музыкантов своего директора.

В аэропорту Домодедово мы тоже оказались никому не нужны. В грузовом терминале сослались на нехватку людей и разгрузку борта пообещали начать лишь на следующее утро. «Чтоб достать ваш груз, – объяснила мне какая-то чиновница, – надо несколько тонн рыбы перетаскать». Диспетчеры всё понимали, но сделать ничего не могли. Они лишь виновато отводили глаза. Я добился своего лишь дикими криками.

Похоронили мы маму в воскресенье, на пятый день после смерти. Наверное, это плохо, но раньше никак не получилось.

Папуля сильно горевал. Как-то я, вернувшись с работы, увидел его возле письменного стола. Он искал какую-то нужную ему бумагу и вместо неё наткнулся на переданные мне новосибирской роднёй документы о нашем деде. Папа сразу понял, что я продолжаю искать материалы о нашей фамилии. Но, как и много лет назад, он это моё занятие не одобрил. Возможно, ему не хотелось доставлять беспокойство. Или что-то ещё было. Не знаю. Чтоб не расстраивать его, я подальше убрал все справки о деде, а заодно и привезённую из Магадана после маминой смерти обветшалую старую сумку с мамиными бумагами. Я только знал, что там лежали некоторые документы о бабушке и маминых сёстрах, какие-то квитанции и несколько фотографий.

Десять лет я не открывал ту сумочку. Оказалось, я мало что знал. Точнее – что-то знал, но всё какими-то урывками. Знал, что моя бабушка Анна Ильинична Калмыкова родом была из рязанской деревни Протасов Угол и долго работала санитаркой на ЗИСе, была очень верующим человеком и имела трёх дочерей и сына. Теперь узнал, что она происходила из семьи Буровых. А моего деда звали Сергей Михеевич Калмыков. В маминых бумагах я нашёл выданный ему в 1925 году билет № 1936 члена профсоюза работников связи (в коем он состоял с 1917 года). Как сложилась его дальнейшая судьба, пока неизвестно. Смутно помню только, что, вроде бы, ходили разговоры о том, будто дедушка ещё задолго до войны погиб в какой-то железнодорожной катастрофе. Правда, уже в «нулевые» годы я решил проверить, может, дед всё-таки имел какое-то отношение к войне. Тем более в это время Министерство обороны России создало сайт со списками погибших солдат и офицеров. На сайте я действительно нашёл Сергея Михеевича Калмыкова. Но мой дед был 1884 года рождения, а этот Калмыков оказался 1911 года рождения и жил в рязанской деревне Красное. 25 июня 1941 года однофамилец и полный тёзка моего деда был Михайловским райвоенкоматом Рязанской области призван в армию. Но спустя пять месяцев он без вести пропал на фронте. Извещение военкомат отправил его жене – Марии Никифоровне Калмыковой. Какое совпадение: ведь мою маму тоже звали Марией Калмыковой, только отчество у неё было Сергеевна.

Моя бабушка

Если я правильно понял, начиная с середины тридцатых годов большая часть маминой родни потянулась в Москву. Видимо, первым собрался в путешествие старший мамин брат Григорий. Он, кажется, попробовал осесть в Люберцах. В декабре 1938 года поближе к Москве перебралась и старшая мамина сестра Антонина. Она устроилась шлифовщицей на завод «Автостекло». Мама же чуть раньше поступила в Люберцах в медицинское училище. И, надо полагать, тогда же окончательно в Москву переехала и бабушка вместе с младшей дочерью Евдокией. Её сразу приняли нянечкой в больницу завода им. Сталина.

Бабушка потом получила от ЗИСа маленькую комнатку в одном из бараков в рабочем посёлке Кожухово. По соседству поселились и другие ребята из рязанских сёл. Жизнь только начала налаживаться. И вдруг в марте 1941 года у Григория умер его первенец – девятилетний сынишка Серёжа. Что случилось, не знаю. Лишь смутно помню, что когда мне исполнилось годика четыре и мама стала брать меня с собой в отпуск в Москву, то мы иногда ездили с ней на какую-то железнодорожную станцию, где в каком-то полусгнившем бараке под постоянный грохот рельсов жили вдова её погибшего брата – тётя Зина, мои двоюродные братья Иван и Сергей и их сестра. Мама, как я потом узнал, долго вместе с моим отцом, как могли, поддерживали эту семью и постоянно посылали им из Магадана небольшие деньги. В году шестьдесят шестом или седьмом Сергей женился, получил какое-то жильё в Мытищах и пару раз приезжал к нам в Ленино-Дачное, где маме после сноса барака в Кожухово дали наконец в новой двенадцатиэтажной хрущёвке пусть небольшую, но отдельную квартиру из двух крохотных комнаток.

По другим сохранившимся документам я выяснил, что 9 мая 1941 года старшая мамина сестра Антонина вышла замуж за молодого шофёра Евгения Ларина, который, как и она, также вырос в рязанской деревне. Но их счастье тоже продолжалось недолго. Вскоре началась война. Молодые даже не успели толком понянчить своего сынишку (он родился 15 октября 1941 года, а 21 августа 1942 года уже умер).

Судя по архивам, сначала в армию из Ухтомска призвали маминого брата Григория. Он ушёл на фронт 28 декабря 1941 года и уже в апреле пропал без вести. Затем повестка пришла Евгению Ларину.

Уже перед смертью папа иногда что-то обрывочно рассказывал о маминой родне. Он говорил, что, когда в Кожухово пришли первые похоронки, кто-то не сдержался и потом на машине на полном ходу врезался на территории ЗИСа в толпу немецких пленных, за что человека тут же повязали и сослали потом в штрафбат. Но с кем именно произошёл этот случай, с маминым отцом, её старшим братом или с кем-нибудь из Лариных, папа так и не вспомнил.

Старшая сестра мамы – Антонина Ларина

В маминых бумагах сохранилась записная книжка Евгения Ларина. Я не почерковед и не всё разобрал. У меня сложилось впечатление, что сначала какие-то пометки делались карандашом, но потом полустёртые записи были переписаны чернильной ручкой. Кто и когда постарался, Ларин или кто-то другой, не знаю. Но мне кажется: всё, что удалось восстановить, надо без изъятий напечатать.

В записной книжке моего дяди записи обрываются на феврале 1943 года. Наши войска заняли Курск. Почему на этом записи прекратились, не знаю. По сохранившимся надписям на некоторых фотокарточках можно сделать предположение, что весной 1943 года дядя был ранен и с 17 апреля по 20 июня 1943 года лечился в подмосковном Монино.

Похоронка на дядю пришла в победную весну. В извещении военкома Пролетарского района Москвы майора Шувалова, отправленном маминой сестре, было сказано: «Ваш муж, капитан Ларин Евгений Никитович, уроженец [далее следовал прочерк], в бою за Социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив геройство и мужество, погиб 16 февраля 1945 года. Похоронен с отданием воинских почестей».

В Подольском архиве Министерства обороны сохранился именной список безвозвратных потерь офицерского состава 380-й стрелковой Орловской, Краснознамённой ордена Суворова дивизии за период с 20 по 28 февраля 1945 года (фонд 33, опись 11458, дело 823). В нём о Е.Н. Ларине сказано, что он родился в 1916 году, с 1937 по 1939 год служил в Красной Армии, в 1942 году был призван на фронт и тогда же вступил в ряды ВКП(б). Последняя его должность – командир пулемётной роты. Но согласно этому списку погиб мой дядя не 16, а 19 февраля. Похоронили его, если я правильно разобрал архивные записи, в деревне Дембовец, в десяти километрах восточнее города Тухаль. Похоронка была отправлена жене – Антонине Сергеевне Лариной на адрес: Московская область, Октябрьский район, деревня Камино, хотя она продолжала жить в посёлке ЗИСа «Кожухово».

Добавлю, что уже после войны 18 ноября 1946 года моя тётя получила из управления кадров сухопутных войск справку, которая удостоверяла, что её «муж капитан Ларин Евгений Никитович за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награждён орденами: Красного Знамени, Отечественной войны первой и второй степени, Красной Звезды и медалью «За отвагу».

Знаю, что моя мама после окончания Люберецкого медучилища была направлена на работу в одну из больниц. Она до конца своих дней хранила фотографию подружки, сделанную всего через месяц после начала войны. Подруга на обороте написала: «Мари! Смотри, но не смейся! Смотри, но никому больше не показывай! Если увидимся ещё, то будет хорошее фото, а если – нет, то пусть это останется тебе в знак дружбы и совместной работы в Панковской больнице в инфекционном корпусе. 31/VII–41 года».

8 мая 1942 года мама по вольному найму перешла медсестрой в 4867-й эвакогоспиталь, который вплоть до 2 апреля 1943 года входил в состав действующей армии. В маминых бумагах я потом нашёл фотографию красивой молодой девушки. На обороте карточки я прочитал: «На память Марусеньке Калмыковой от Клавочки Трофимовой. Помни, родная, дни, которые провели вместе в стенах эвакогоспиталя № 4867. Пусть этот мёртвый отпечаток напомнит тебе о живой. 6.09.42 г. К.Трофимова».

В госпитале. 1943 год. Крайний справа – мой дядя Евгений Ларин с супругой. Имена второго раненого бойца и стоящей девушки пока неизвестны

В эвакогоспитале мама проработала до 15 сентября 1944 года. После войны она, по папиным рассказам, устроилась кладовщицей в Кремль. Но, похоже, папа что-то перепутал. По документам я установил, что в июле 1945 года мама устроилась на пятую базу в Центрозаготзерно. Она работала заместителем заведующего складом. Но летом 1947 года какой-то умник решил, что мама злоупотребила властью. Я пытался в архивах найти это дело. Но мои старания пока оказались тщетны. То дело, как выяснилось, уничтожили ещё в 1962 году – видимо, чтобы от подтасовок никаких следов не осталось.

Дальше знаю, что бабушке с 1 апреля 1948 года стали платить пенсию за потерю кормильца – её сына Калмыкова Григория Сергеевича. Но когда моего дяди не стало и где он обрёл вечный покой, точно до сих пор неизвестно.

После войны мамину старшую сестру – Антонину Сергеевну стал одолевать туберкулёз. В мае 1949 года ей даже выхлопотали путёвку в Ялту. Я в маминой старой сумочке нашёл несколько ялтинских фотографий. На обороте одной из них двое мужчин – Николай и Юрий (фамилии я не разобрал) сделали посвящение – Нине (так близкие и друзья называли в быту Антонину Сергеевну). Они надписали: «В войну ты сына, мужа потеряла,/ Разрушен твой родной очаг./ И ты, оставшись одинока –/ Живёшь бесцельно как-то./ Всегда в душе своей таишь/ Своё несчастье и горе./ И лишь немногим говоришь/ О том, какая твоя доля./ Но верь! Придёт пора!/ Когда ты горе позабудешь/ И светлой радостью полна/ <нрзб> ты в жизни будешь».

Эх, если б слова неизвестных мне Николая и Юрия оказались пророческими. В это же время уже тяжело больна была и младшая сестра Антонины – Дуся. Я знаю, что сразу после войны Дуся поступила в московский станкостроительный техникум. Но из-за болезни она вскоре вынуждена была учёбу оставить и устроиться станочницей на 1-й Государственный подшипниковый завод. Там тоже больные люди оказались никому не нужны. Сидеть на шее у матери Дуся не захотела. Последние годы она работала то револьверщицей, то намотчицей на одном из закрытых заводов Министерства промышленности средств связи. Умерла она в 1952 году в возрасте всего двадцати пяти лет.

Моя мама, к сожалению, тогда ни сёстрам, ни бабушке ничем помочь не могла. Она сама нуждалась в защите. Но разве в нашем государстве можно от кого-либо дождаться хотя бы элементарного сочувствия?!

Ещё один удар мамину родню постиг 10 марта 1957 года: от туберкулёза лёгких скончалась старшая мамина сестра Антонина (она последние девять лет вообще по состоянию здоровья уже нигде работать не могла). Обе сестры были похоронены на Калитниковском кладбище.

После смерти Антонины бабушка получила из Пролетарского райсобеса Москвы открытку с извещением, что пенсия за умершую дочь ей может быть назначена 202 рубля старыми деньгами, «т.е. меньше чем вы получаете за п/сына». Что это за «п», можно только догадываться. Чиновники даже не постеснялись использовать канцеляризмы и сокращения. Неужели они не сознавали, как больно ранили людей эти всякие скобки?

На похороны своей старшей сестры Антонины мама летала уже из Магадана. От многих ветеранов я знал, что раньше найти на Колыме работу по специальности было крайне сложно. Знаю, что мама одно время вынуждена была мыть полы в открывшемся в 1954 году дворце спорта. Но когда в 1957 году она оформилась медсестрой в Магаданскую областную больницу, то оттуда больше уже никуда не уходила и проработала там сорок четыре года.

Так жил рабочий посёлок завода им. Сталина – Кожухово перед самой войной

Первое время маме приходилось очень тяжело. Народ разъехался в отпуска. Нагрузка резко возросла. Помимо своих обязанностей – раздать таблетки, поставить капельницы, помочь сделать другие процедуры, мама должна была собирать и относить в другие корпуса больницы анализы. Дорожки никто не чистил. После дождя всё было размыто. Однажды мама поскользнулась, все пробирки и склянки разбились, и осколки впились в её руки. А мама – это я уже по документам выяснил – ждала вторую дочку. Видимо, все эти стрессы бесследно не прошли. В августе 1958 года маленький ребёнок был похоронен на старом магаданском кладбище, через которое спустя несколько десятилетий пролегла объездная дорога.

Уже в 2007 году мамина давняя подруга Валентина Алексеевна Кузнецова прислала мне следующее письмо: «Всё думаю, что написать про Марию Сергеевну. Прошло много лет. Многое забылось. Память стала какая-то «дырявая». Да и лет ведь много мне. Я на два года моложе Марии Сергеевны. Давление донимает. Глаза плохо видят. Но всё же я немного напишу про Машу – я так звала её в жизни. И прозвище дала: «Серёжка». Познакомились мы в 1957 году в августе или сентябре месяце. Я приехала из отпуска, и мне сказали, что со мной будет работать новенькая медсестра. Мы познакомились. Она назвалась по фамилии: Калмыкова Мария Сергеевна. Я назвала себя. Мне сразу понравилась новая медсестра. Симпатичная молодая женщина. Очень спокойная, вежливая дама. И началась наша совместная работа. Работали и в день, и в ночь. Оказалось, что наши дети (Лена и моя дочь) ходили в один садик. А вы выросли в нашем отделении, Маша брала вас с собой на работу, когда не с кем было оставить. Так что многие «старые» сотрудники отделения помнят вас. А мы с Машей спасали больных. Она была очень добросовестным, аккуратным работником. Больных любила и отдавала им всю свою заботу, доброту, ласку. Была как родная мать. Все назначения выполняла чётко и грамотно. Умела делать все медицинские манипуляции. Аппаратами того времени умела пользоваться. Конфликтов с больными никогда не было. Они любили Машу и уважали. Особенно она заботилась о пожилых одиноких людях <…> Сейчас таких людей, как Маша, нет у нас. И врачей добрых тоже нет. Все охвачены только деньгами. Жизнь наступила тяжёлая. И заботы о больных никакой нет».

Дорогая моя мамочка! Я понимаю, что с этой публикацией опоздал на много-много лет. Мы даже не смогли тебя похоронить в одной могиле с бабушкой и родными сёстрами на Калитниковском кладбище. Ты покоишься теперь на Щербинском кладбище. Там же спустя пять лет, в ноябре 2006 года мы похоронили и папу. Как он тебя любил!

Прости меня, мамочка, за всё, если сможешь. Я вырос у тебя непутёвым и не знаю, успею ли уже исправиться.

Вячеслав ОГРЫЗКО