ПОСЛЕ ПОТОПА

№ 2006 / 11, 23.02.2015

Публикация в первом за этот год номере журнала «Дружба народов» повести Ирины Мамаевой «Земля Гай», на мой взгляд, знаменует появление новой деревенской прозы. Действительно, новой – здесь мы не увидим и следа патриархальных традиций, о гибели которых писали деревенщики 60-х – 70-х годов; здесь нет умудрённых жизнью старух, чудаков и чудиков, мастеров на все руки, нет, в общем-то, и самой деревни. Место действия повести – бывший промышленный посёлок Гай, вместо изб – бараки на две семьи, обитатели – съехавшиеся в Карелию когда-то на заработки или в поисках романтики белорусы, кубанцы, грузины, посаженные на оседлость цыгане… И все они живут на земле, пытаясь, кто как умеет, на ней прокормиться. Получаются горе-фермеры, горе-пастухи, горе-огородники. Но всё-таки они чем-то и ради чего-то живут.
Мамаева показывает нам мир после крушения цивилизации, землю – после потопа. Вот вода схлынула, и уцелевшие пытаются понять, где они, что произошло, как быть дальше. Некогда благоустроенные многоэтажки стоят «серые, страшные, с вывалившимися потрохами коммуникаций», люди разбежались из них в бараки; вокзал, где когда-то «провожали, встречали, плакали, пели, приезжали навсегда и уезжали ненадолго», разрушен, поезда пролетают мимо; в лесу на узкоколейке стоят гнилые вагоны, «два или три из них с лесом – как будто всё кончилось внезапно: люди, торопясь, грузили брёвна в вагоны, не зная, что паровоз не придёт за ними никогда».
Ощущение этой внезапности случившейся катастрофы присутствует в повести в любой сцене, в каждой детали. Люди не могут поверить, что та цивилизация погибла, надеются, что она вернётся, всё наладится. И это, наверное, их спасает. По крайней мере – пока.
Сюжета как такового в повести по существу нет, это скорее кусок летописи. Эпизод. Мамаева не начинает с закручивания какой-нибудь интриги, а в конце не ставит точку. Думаю, для неё важно было показать увиденное… Но вкратце содержание таково.
В разорённый посёлок Гай едут в «уазике» две женщины-начальницы и молодой журналист-стажёр. Едут они забирать у цыгана-алкоголика и вдобавок инвалида (ноги нет) Васьки дочку. Приезжают и забирают. «В детдоме у неё хорошее питание, чистое постельное бельё, игрушки, телевизор можно смотреть». И женщины искренне изумлены, что девочка ехать не хочет, возмущены, что отец пытается её отбить и журналистик вдобавок встаёт на сторону отца и дочки. Журналисту объясняют, что он ещё несмышлёныш, а Ваське обещают: «Мы и о вас позаботимся. В Койвусельге, в отделении временного пребывания лиц пожилого возраста и инвалидов, место освободилось. Оформим вас сначала туда».
Да, где-то, наверное, хорошо – дармовые харчи, «лежи себе на диване да телевизор смотри», но люди почему-то продолжают оставаться в Гае. Как-то пытаются наладить жизнь. Но общее собрание перетекает в ссору, на требование гаевцев восстановить леспромхоз им отвечают: леспромхоз восстанавливать нецелесообразно, никакой работы не предвидится. Один из начальников, Лалашвили, советует: «Сам себя корми. Или – землю копай, картошка сажай, корова дои. Иди ягода-гриб собирай, деньги получай. Или в город едь, работа ищи».
Начальники после собрания уезжают, а гаевцы остаются. Их, по документам, – «197 человек, из них 75 человек пенсионного возраста, 112 человек трудоспособного возраста и 10 несовершеннолетних. Из 112 трудоспособных работают 12 человек»… Мамаева показывает пятерых жителей посёлка – старух Михайловну и Кузьминичну, пастухов Ваську и Егорку и «оформленного фермером» Фёдора Панасенка.
Старухи из того поколения, когда Гай процветал – работали леспромхоз и звероферма; цыган Васька, всю жизнь проживший в посёлке, мечтает о коне, кибитках, строит планы как вернуть дочь; его сменщик Егорка, дальний родственник Михайловны, молодой ещё парень, тоже мечтает, но о том, как бы уехать из Гая, зажить по-настоящему; фермер Панасенок держит коров, сдаёт за копейки молоко, потихоньку разоряется, но бросить своё фермерство жалко, да и что ещё делать?
Михайловна копит деньги – когда-то Кузьминична, с которой живёт, получила письмо от внучки с Кубани, внучка предложила старухе переезжать к ней, нянчиться с правнучкой. Но Кузьминична об этом забыла – она мало что помнит, кроме того что нужно молиться Богу, а вместо остального у неё в голове – «сиреневые цветочки». Но, может, и хорошо, что память её оставила – вот Михайловна помнит всё и страдает куда больше подруги.
«Вот так, Володенька, вот так… Зачем я всё это помню?» – жалуется она портрету Ленина, висящему в красном углу, и тут же начинает фантазировать: «Всё будет хорошо, скоро всё в стране станет хорошо: придут умные и честные руководители, вспомнят старое, восстановят хозяйство, повысят пенсии. Кругом, куда ни глянь, будут леспромхозы, леспромхозы… На поездах приедет молодёжь, снесут всё это старое, дома эти брошенные, смурные сровняют с землёй бульдозерами! Поставят новые дома, восстановят биржу, узкоколейку, откроют школу и баню. Будут работать, все будут работать, как мы в молодости, и со всей страны будут идти заявки на наш лес, и на всю страну мы будем его справлять».
Другим же героям не о чем и повспоминать по-настояшему, будущее для них не светлее нынешнего. Панасенок, обременённый своим убыточным хозяйством, даже рад, когда ночью у него сгорает сарай. Отгоняет людей, пытающихся бороться с пожаром: «Не трожь! Не трожь, тебе говорят! Моё это всё, моё! Всё, что есть у меня! И хрен с ним, пусть горит! Я вам всем говорю – идите на х…! Своё добро спасайте, а мне ничего не надо, ни-че-го!» Васькины мечты о кочевой жизни вялы, однообразны, о дочке он вспоминает реже и реже, понимая – отсюда ему не выбраться. Егорка моложе, он ещё чувствует силы изменить жизнь. Не получается уехать из Гая, то хоть креститься. Но и добраться до церкви (точнее – «молельный дом») в соседний посёлок тоже непросто. Вот Егорка беседует с батюшкой по единственному в Гае телефону:
«– Мне это… креститься надо. Так я завтра часам к двенадцати дня приеду. Я из Гая.
– Мы крестим по субботам в два часа дня.
– Да, блин, я же говорю, из Гая я, у меня только завтра возможность будет приехать к вам креститься.
– А я говорю, мы крестим по субботам!
– Вы чё, не понимаете? Я креститься хочу. Мне в субботу до вас не на чем доехать, а завтра из нашего посёлка к вам поедут и меня захватят. И ваще, может, я до субботы передумаю. Ваше ведь дело – в веру обращать! А вы мне отказываете!»
Но креститься всё-таки удалось. И тут же будто испытание свыше – Егорку заподозрили в воровстве.
У старух набралось, как считает Михайловна, достаточно денег, чтобы прибыть им в семью внучки Кузьминичны не бедными родственниками. Вдобавок по их просьбе Васька режет корову Демократию, мясо которой старухи решают продать – ещё денежка. И наутро после поминок коровы Михайловна обнаруживает, что деньги в тайнике за портретом Ленина пропали. Она трясёт Ваську, Егорку – они вполне могли украсть. Они, конечно, отнекиваются…
Но даже не столь важно пока, куда делись деньги. Становится ясно – старухам из Гая не уехать. Придётся доживать здесь. Здесь они и умрут, здесь их, может быть, похоронят. Да – «может быть».
Одна из сильнейших, на мой взгляд, сцен – похороны старика Кулаковского. Если похоронами это можно назвать:
«Анна Ивановна Поползенок, управляющая поселковой администрацией, кутаясь в старый китайский пуховик, тащила по улице низкую тележку на четырёх колёсах с чем-то длинным, полутораметровым, завёрнутым в мешки из-под сахара. Она шла медленно, время от времени останавливаясь: отирала лоб, заправляла под платок выбившиеся волосы. Было видно, что тащить ей одной очень трудно.
Именно на неё и налетел Егорка в своём стремительном беге в никуда.
– Егорка, помоги, – взмолилась Аннушка, ухватив его за фуфайку.
И Егорка впрягся, замедлив шаг, и потащил, потащил, уже мало что понимая.
– А чё тащим-то?
– Так ить у старухи Кулаковской дед помер. Третьего дня ещё. Да так и лежал. У старухи-то денег нет схоронить его. Она детям письмо с автолавкой передала, но те отзвонились мне, шо денег у них тоже нема деда хоронить. Тая, старуха-то, и говорит, мол, не буду я его хоронить, мол, давайте государственных денег, старик-то всю жизнь в леспромхозе отработал. Я-то всё понимаю, но денег нету. А Тая плачет, говорит, забери деда, а то он уже вонять начал. Ну вот я и забрала, надо каких-нибудь мужиков найти, яму вырыть. Я немного из своих заплатить могу… Може, тебе денег надо, а, Егорушка?»
Сцена сильная, но удивления не вызывает. Так хоронят в России всё чаще. Обитый алой тканью гроб в кузове грузовика, венки, веточки пихты на асфальте, оркестр, памятник на могилке – тоже приметы прошлого. Теперь бы хоть как-то зарыть…
Но, показывая нам ужасы погибшей цивилизации, что-то в повести Ирины Мамаевой есть глубоко оптимистическое. Не возникает чувства, что дальше – тупик, как нет, наверное, тупика у существования живого на земле. Одно уходит, появляется другое. Катастрофы заканчиваются, ужасы отступают… И, начертыхавшись, побегав по посёлку, Егорка засыпает в траве, и к нему приходят коровы, которых он столько лет пас; Панасенок, узнав о беде старух, бодро подсчитывает свои доходы, планирует, как им помочь. Васька-цыган наконец исчезает – у крыльца, рядом с которым висит окровавленная туша коровы, остаются следы подков. Их тщательно изучают старухи. И тут Кузьминична, потянув Михайловну за руку, спрашивает: «А ты шо всю ночь печку какими-то похожими на деньги бумажками топила?»
Михайловна не отвечает. Словно проснувшись, смотрит по сторонам. «Сиреневая дымка над Гаем. Утро».
…Вспоминаются много тысяч лет назад написанные строки: «И устроил Ной жертвенник Господу; и взял из всякого скота чистого и из всех птиц чистых и принёс во всесожжение на жертвеннике. И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце Своём: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал: впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся».
Если и не знание, то чувствование этого обещания свыше и даёт героям Мамаевой силы жить. Может быть, и выжить.Роман СЕНЧИН