Изумляемся вместе с Александром Трапезниковым
№ 2012 / 28, 23.02.2015
Московеды, прогуливаясь по Москве, исследуют её улицы и старинные особняки, а я (доля такая) исследую московедов. Вот недавно писал об Александре Васькине, прошедшемся по московским адресам Льва Толстого
ПОЛКУ МОСКОВЕДОВ ПРИБЫЛО
Московеды, прогуливаясь по Москве, исследуют её улицы и старинные особняки, а я (доля такая) исследую московедов. Вот недавно писал об Александре Васькине, прошедшемся по московским адресам Льва Толстого, а у него уже глянь – наперсник вырос – Денис Дроздов, взявший в свою вотчину для изучения Замоскворечье. Застолбил свой участок от Москворецкого моста, через Кадашевские и Толмачёвские переулки, до Серпуховской площади. Кому – Хамовники, кому – Ордынка. Прямо как во времена «золотой лихорадки» на Диком Западе. Но аналогии тут неуместны, это я так, к слову. Наши московеды если и старатели, то намывают не презренный металл, а историческое золото по крупицам, тщательно просеивая пустую породу и оставляя только важные факты, создавая из них картину прошлого, а потом щедро делятся своими открытиями с людьми, то есть с читателями.
 |
Да я и сам в какой-то степени московед: пару месяцев назад у меня вышла книга «Новые истории московских улиц», правда, это не документалистика, а сборник рассказов и повестей. Однако состязаться с настоящими московедами не могу, я-то действительно просто на прогулку вышел, чтобы с людьми поближе познакомиться, в душу к ним заглянуть. А Васькин с Дроздовым дни и ночи в архивах проводят (помимо прогулок), возвращают нам полузабытый облик столицы, реставрируют его и делают очень важное и нужное во всех смыслах дело. Не сочинительствуют, как я, к примеру, а разминируют прошлое, в котором всегда много скрытых ловушек и растяжек, устанавливаемых с каждой очередной сменой власти в России.
Итак, представляю читателям замечательную книгу означенного молодого и талантливого автора «Большая Ордынка. Прогулка по Замоскворечью» (издательство «Центрполиграф»). Об этом районе М.Ю. Лермонтов говорил как о «широкой долине, усыпанной домами и церквами». И действительно, нигде в столице нет такого количества храмов на единицу площади. Назову лишь некоторые: Церковь Святых благоверных князя Михаила и боярина его Феодора в Черниговском переулке, Церковь Воскресения в Кадашах, Церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи под Бором, Храм иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радость на Большой Ордынке, Церковь Святителя Николая в Толмачах, Марфо-Мариинская обитель сестёр милосердия, Церковь Иверской иконы Божией Матери и много других. А какие иные заповедные уголки! Усадьбы Куманиных, Долговых, Демидовых, гимназия Косицына, Дом писателей в Лаврушенском переулке, Дом Киреевских – Карповых, Особняк Елисеевых – Миндовских, Александро-Мариинское Замоскворецкое училище… А есть ещё Дом-музей А.Н. Островского, филиал Малого театра и, конечно же, Третьяковская галерея. Всего и не перечислишь.
Не случайно своим прозванием «златоглавая» столица во многом обязана именно Замоскворечью. В нём особый патриархальный дух и добродушие, особая консервативная русскость и сила. Островский писал: «Я не без основания назвал эту силу замоскворецкой: там, за Москвой-рекой, её царство и трон. Она-то загоняет человека в каменный дом и запирает за ним железные ворота, она одевает человека ваточным халатом, она ставит от злого духа крест на воротах, а от злых людей пускает собак по двору. Она расставляет бутыли по окнам, закупает годовые пропорции рыбы, мёду, капусты и солит впрок солонину. Она утучняет человека и заботливой рукой отгоняет ото лба всякую тревожную мысль, так точно, как мать отгоняет мух от заснувшего ребёнка».
Сегодня массовое строительство здесь официально запрещено. Это заповедная зона, в которой, по идее, должны сохраняться застройка и планировка XVII–XIX веков. Однако у нас всегда так: что запрещено, то и разрешено. Современные офисные здания растут тут как грибы, вернее, как поганки и мухоморы. И в Замоскворечье остаётся совсем уж немного скрытых от посторонних глаз заповедных уголков, в которых жива атмосфера старой Москвы. Поскольку у московско-кремлёвских властей, как обычно, на словах – одно, на деле – другое, а на уме – третье. Неисправимые болтуны и лгуны. Почему так? Слепцы они, что ли? А я отвечу словами К.Н. Батюшкова: «Тот, кто, стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо всё великое, ибо он был жалостно ограблен природою при самом его рождении». Зато сейчас грабит сам, стоит добавить к словам поэта.
Постскриптум. А другой поэт, Анна Ахматова, подписывая многие свои стихи просто «Москва. Ордынка», писала о Замоскворечье так:
Переулочек, переул… Горло петелькой затянул. Тянет свежесть с Москва-реки, В окнах теплятся огоньки. Как по левой руке – пустырь, А по правой руке – монастырь, А напротив – высокий клён Красным заревом обагрён… |
«ПОТОМ» МОЖЕТ И НЕ НАСТУПИТЬ
Поэтесса из Коми Галина Бутырева также, оказывается, любит прогуливаться по заповедным уголкам. Вернее сказать, путешествовать. Причём не только по родному Сыктывкару, весям и городам республики, но даже по самым дальним странам и континентам. Япония, Китай, Индия, Тайланд, Иордания, Италия – вот далеко не полный перечень государств, где посчастливилось побывать автору книги «Дорога домой. Записки путешественника», вышедшей в местном издательстве «Кола».
 |
А начинает она своё описание с огляда маленькой речки Мыдмос, которая впадает в реку Ёртом, та в свою очередь – в Вашку, а она – в личутинскую Мезень, и наконец все они вместе – в Белое море. Потом (а может быть, и раньше, это уже не важно) Галина села на теплоход «К. Черненко» и отправилась к Японии. Хиросима, Кобе, Киото, Токио… Кстати, в своё время европейцы неправильно истолковали иероглифическое обозначение Японии как «страна восходящего солнца». Правильнее: «корни солнца».
Ну а дальше – пошло-поехало. Кто увлёкся путешествиями и прогулками, того уже не остановить. Это ведь как книги читать, такое же познание мира, неустанное самообразование и самосовершенствование. Вот Бутырева во Флоренции, изумляясь, «сколько сияющего мрамора оставили современники Микеланджело и те, кто были до и после него: скульпторы, архитекторы, каменотёсы, наконец, просто крестьяне. Сколько труда вложено в каждый дом, в каждый мост, базилик, фонтан, или просто в крепостную стену, или просто в дорогу из булыжников. Воистину Господь, которого Микеланджело называл «бесподобным ваятелем», и живущие здесь народы, объединив свои усилия, сумели создать в этих краях «Рай земной»…
А вот она в Индии, в городе Амритсаре, где «ворота Золотого Храма распахнуты на все четыре стороны света, – как символ открытости для всех людей, независимо от кожи, касты, вероисповедания…». А вот и Мёртвое море: «Если ты даже очень неплохо плаваешь, тебе всё равно придётся немало потрудиться, чтобы правильно войти в воду, правильно поплыть, правильно встать на ноги (особенно, если ты сидя плавала, – опустить ноги невозможно без чьей-либо помощи, – они словно пробковые, задираются к поверхности…) Нет! Определёно не понравилось мне на Мёртвом море».
Но большей частью, конечно же, посещаемые места на Земле автору нравились, чем наоборот. А уж река Иордан, где Иоанн Креститель крестил Иисуса Христа, – особенно. Здесь Галина советует читателям: «Рубашку, в которой вы совершите омовение, не стирайте. Высушите. Привезите домой. И надевайте, когда вашему организму потребуется помощь – при различных болезнях… Помогает. Я знаю».
Ну а потом следует возвращение домой, в Россию, где ждёт ещё одно путешествие – дорога на Большой Камень, на Урал, на Пижму, Щугор, Вуктыл, Мезень, в родные, знакомые, исхоженные места. А чего стоит одно только это радостное чувство: «И вот, наконец, мы оказались дома. Я и до Японии успела уже напутешествоваться по белу свету, но именно после Японии для меня предвкушение пути (куда бы то ни было!..) и предвкушение дороги домой стали одинаково волнующими и радостными. Я только не летала, предаваясь воспоминаниям об этой стране «инопланетян». Казалось, я испытывала одинаковое обалденное чувство от того, что побывала в «стране восходящего солнца», и от того, что я живая (после столь долгого и непростого морского путешествия) вернулась домой… С тех пор, ещё не отправляясь в дальний путь, я уже начинала мечтать о возвращении…» Потому и книга её называется именно так. Главное – вернуться.
Постскриптум. Хорошо как-то сказал Конфуций: «Путешествуй, общайся с друзьями… «потом» может и не наступить».
ПРОГУЛКИ СО СМЕРТЬЮ
Последнее наше почти дантовское путешествие в этом обзоре – это ещё не совсем в загробный мир, но, если можно так выразиться, «прогулки под руку со смертью». Прежде всего, хочу напомнить слова Антония Великого: «Смерти не следует бояться, ибо она есть бессмертие». А уж творческие личности, особенно поэты, практически никогда не пугались этого страшного жупела для простых людей, напротив, часто предчувствовали свою гибель и даже порой стремились к ней. Книга Максима Лаврентьева «Поэзия и смерть» (издательство «КАЗАРОВ») именно о предсмертных мотивах в поэзии. О символике смерти и бессмертия в творчестве Пушкина, Веневитинова, Блока, Брюсова, Хлебникова, Маяковского, Ходасевича, Введенского и некоторых других поэтов.
 |
Когда-то, ещё на исходе 80-х годов прошлого века, я написал повесть «Утешительные границы жизни и смерти» (она, как ни странно для советского времени, была опубликована в журнале «Наш современник»), в которой в художественной форме рассматривались вопросы пограничного состояния человеческой души, всегда стремящейся вырваться из телесной оболочки, подающей особые знаки уму и сердцу её носителя (вот почему меня особенно заинтересовала данная книга). Но мы, как правило, никогда не обращаем на это внимания, а то и попросту отмахиваемся от них, как от назойливых мух.
Иное дело человек со сложной и нервной душевной конструкцией, как, к примеру, Велимир Хлебников, о котором пишет Лаврентьев. Поэт обладал пророческим даром, подкреплённым божественной природой его творчества, хотя лечивший его профессор Анфимов определил своего пациента в одном ряду с импульсивными или астеническими психопатами типа Dejener supericur. Но Хлебников сказал знакомому художнику Митуричу: «Люди моей задачи часто умирают тридцати семи лет». И умер ровно в свой срок, точно так же, как на тридцатисемилетнем отрезке ушли из жизни Байрон, Рембо, Пушкин и другие провидческие творцы.
Хлебников не одинок, многие поэты и большего, и сопоставимого, и меньшего уровня внутренним обонянием чувствовали близкий (а то и дальний) аромат смерти. Автор пишет: «Считаю уместным высказать здесь же одно своё глубокое убеждение. Смерть не есть разрушение или полное уничтожение Я, а только его слияние с Абсолютом. Последнее особенно заметно в финальном художественном произведении, ибо всякий подлинный поэт умирает в своём тексте ещё до момента констатации физической смерти человека, носителя поэтической личности. Острое переживание на пороге смерти даёт поэту возможность настолько приблизиться к Абсолюту, что взгляд на себя перестаёт быть, как прежде, эгоцентричным, благодаря чему достигается высшая, надличностная объективность. Применяемое автором в итоговом тексте отождествление себя с «ним» в ситуации заключительного кризиса личности, предполагающее замену авторского Я авторским же Он, я называю поэтической «формулой смерти».
В третьем лице («Он») писал о себе перед кончиной Веневитинов: «Как знал он жизнь! как мало жил!» (эти же строки выбиты и на его могильном камне); также Вагинов и Введенский. «Последнее стихотворение, – отмечал Юрий Казарин, – это феномен и языковой, и культурный, и духовный, и экзистенциальный в целом». А Лаврентьев дополняет: «На пороге смерти всё чрезвычайно тонкое и гиперчувствительное существо поэта охвачено предощущением чего-то неотвратимого… У некоторых при этом открывается или обостряется пророческий дар… тот же пушкинский «Пророк» метафорически отражает глубинные изменения в личности своего автора, а не является его досужей фантазией».
Любопытно в связи с этим, что пушкинский же «Памятник», написанный за полгода до гибели поэта и впервые опубликованный лишь в 1841 году, да и то с цензурными искажениями, был предпоследним его законченным стихотворением. Далее шли лишь экспромты и наброски. А Лермонтов, создавший за несколько дней до своей роковой дуэли с Мартыновым предсмертное гениальное стихотворение огромной лирической и философской силы – «Выхожу один я на дорогу…»? А Маяковский, покончивший с собой в «классические тридцать семь лет» со своим фамильярным обращением к Пушкину «Мне бы памятник при жизни полагается по чину… вы на Пе, а я на эМ…»? Да-а, «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…». И обо всём этом пишет, исследует, заглядывает в бездну Максим Лаврентьев.
Постскриптум. Я бы отметил три главные составляющие этой небольшой по объёму, но очень глубокой по содержанию книги. 1. Необычайную эрудицию автора. 2. Несомненный аналитический дар. 3. Отменный, в классическом смысле, литературный стиль и вкус.
 |
Александр ТРАПЕЗНИКОВ
Добавить комментарий