Меня научили правильно выбирать среду…

№ 2012 / 33, 23.02.2015

Дмитрий Быков – один из самых известных отечественных писателей не только в современной России, но и за рубежом. Казалось бы, при таком успехе у читателей можно зазнаться

Дмитрий Быков – один из самых известных отечественных писателей не только в современной России, но и за рубежом. Казалось бы, при таком успехе у читателей можно зазнаться, забыть о том, как когда-то был студентом журфака МГУ им. М.В. Ломоносова, хватать с неба звёзды пригоршней, не особо заботясь о том, что о тебе подумают окружающие.


Но не таков Дмитрий Львович. Он всегда улыбчив, прост в общении и готов часами рассказывать не о себе-любимом, а о других – о живых и уже давно ушедших коллегах-писателях, о друзьях-журналистах, о своих поездках по стране и ещё о миллионе всяких мелочей, из которых состоит наша жизнь.


Мы встретились с Димой в один из летних вечеров, чтобы поговорить о текущих творческих делах и планах на будущее.


Юлия КАЧАЛКИНА








ПИСАТЕЛЬ НОМЕРА
ПИСАТЕЛЬ НОМЕРА

– Вы на зависть многим литераторам одновременно работаете в нескольких направлениях – проза, стихи, публицистика. Только что завершили новый роман, а уже на подходе книга про дело Бейлиса. Расскажите, пожалуйста, откуда родилась идея такой книги и почему для вас сегодня дело Бейлиса важно? Если человек до этого слово «Бейлис» увязывал только лишь с названием ликёра, а про ритуальное убийство русского мальчика евреями ничего не слышал, – прочтёт ли он вашу книгу и что из неё вынесет?


– У меня уже была историческая «О-трилогия» – из трёх сравнительно больших романов на букву «О». Сейчас я собираюсь закончить небольшую «И-трилогию» – из трёх книжек на букву «И»: это получилось случайно, как, впрочем, и с «Оправданием»-«Орфографией»-«Остромовым». Первая часть называется «Икс» и выйдет у вас в «Эксмо», вторая – «Истина» – как раз про дело Бейлиса, а про третью я пока ещё сам мало знаю. Дело Бейлиса как выдающийся судебный детектив привлекало меня давно, в нём сошлись все главные темы русской жизни, потому-то, вероятно, о нём до сих пор нет ни фильма, ни сколько-нибудь серьёзного романа. Это у нас своего рода «Ожог», «Мёртвая зона»: лучше эту тему не трогать, и мы её стыдливо обходим. В лучшем случае пишут документальные расследования. Мы с Лерой Жаровой, с которой вместе пишем эту книгу, перелопатили гору стенограмм, газетных отчётов, последующих дискуссий, не считая биографической литературы о Бейлисе, Короленко, Маклакове на трёх языках – и, кажется, представляем себе, как это написать. Это будет сценарий – мы вроде как уговорили нашего друга-режиссёра это снимать и даже нашли продюсера, – и к ноябрю-декабрю книга будет готова. Она тоже не очень большая, и чем меньше читатель будет подготовлен к её восприятию – тем лучше. Хорошо бы он смог её воспринять не как идеологическое высказывание, а как полноценный триллер с довольно неожиданной моралью.


– Не боитесь ли вы этой книгой про Бейлиса вызвать в патриотическом читательском лагере (а он у нас велик сегодня) волну негатива? Или определённый скандальный ореол книге пойдёт только на пользу?


– Юля, никакого единого патриотического лагеря не существует – как и единого либерального. Пора назвать вещи своими именами: для кого-то национальность (как и прочие имманентности – гендер, возраст, место рождения) становится значимым фактором, для кого-то значимо только то, что человек представляет собой и что он сделал. Первые не представляют для меня интереса. Рискну сказать, что это разница не идеологическая, но антропологическая.


– Есть ли в нашей странной современности отзвуки «дела Бейлиса» и если есть, то какие?


– Эпиграф к роману самый простой, и хотя брать библейские эпиграфы стало невыносимо дурным тоном, более точной формулы не найдёшь: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин, 8:32). Истина в деле Бейлиса оказалась никому не нужна, в результате и возникло это уродливое, страшное, рискну сказать, что и пошлое нагромождение. Истину искажали все – антисемиты, сионисты, журналисты, добровольные следователи, общественные активисты; нужен был железный ум Короленко, чтобы разобраться во всём этом, и фантастические способности двух студентов – Махалина и Караева, – чьё расследование в результате не было учтено судом по причинам, которые подробно разобраны в романе. Мы не стали свободными именно потому, что истина нужна нам в последнюю очередь – и так до сих пор, что бы ни случилось. Объективная картина мира не интересует в России никого – даже Достоевский утверждал, что скорее останется с Христом, чем с истиной. Хорошо, если с Христом, – а если с кем другим? Да и чего стоит, по замечанию Волгина, само предположение, что истина вне Христа…


Это не идеологический роман, и всё-таки это роман о том, как инфантильная, опасающаяся роста страна заслоняется от правды. Ибо правда требовала бы действий. Мы все в своём доме не хозяева, а рабы. Хотя в той же главе сказано: «раб не пребывает в доме вечно, сын же пребывает вечно».





– Кому помешал подросток Ющинский? Он везде преподносится как жертва, а был ли он жертвой? «Был ли мальчик»?


– Интересный был мальчик, и вокруг него, собственно, тоже ломались копья на процессе: был ли он святым отроком, или наводчиком, или агентом полиции, или двойным агентом? Непростой, очень непростой мальчик. Мы в романе стараемся как можно меньше о нём говорить – он и должен быть загадкой. Вообще жанровым образцом был для меня фильм Януша Маевского «Дело Горгоновой» – сильнейшее кинематографическое потрясение моего детства, документальный детектив без разгадки, снятый по материалам одного из самых загадочных польских процессов тридцатых годов. В Польше об этой загадке огромная литература, на форумах спорят до сих пор. Страшная, амбивалентная, почти мистическая история – очень рекомендую. Хотя даже в Интернете скачать картину не так-то просто.


– Ваш новый роман, который вот-вот выйдет у нас в «ЭКСМО», посвящён… Шолохову. Титану советской прозы, который переплавил в своей творческой печи столько образов, что иному современному писателю хватит на две с половиной жизни.


Как вы работали над романом, приходилось ли вам брать архивные материалы или общаться с родственниками Шолохова?


– Он не о Шолохове, конечно. Он, как сказано в предуведомлении, не о тайне авторства «Тихого Дона», а о тайне авторства вообще. Я давно читаю всё, что пишет о шолоховской проблеме Зеев Бар Селла (Владимир Назаров), меня интересуют разыскания Томашевской, я постоянно перечитываю «Тихий Дон», в особенности вторую его половину, которую считаю гораздо выше этнографичной и физиологичной первой. Видно, в общем, как человек учился писать. Для меня это не величайший из советских романов, а книга примерно того же ранга, что и «Унесённые ветром» – сходств вообще много, Глебов и Быстрицкая запросто сыграли бы Скарлетт и Ретта. Но и этот ранг – исключительно высокий. Но Шелестов далеко не тождественен Шолохову, и вообще роман про совершенно другую тайну – она волнует меня гораздо серьёзнее.


– Шолохов был счастливым человеком, как вы думаете? Судя по вашему роману – он жил за гранью добра и зла, но ведь что-то человеческое было ему не чуждо. В чём проявлялась его человечность?


– Опять-таки вынужден дистанцироваться от «Икса», но раз уж мы заговорили о Шолохове, человечность его в том, что, как справедливо писала когда-то Вика Белопольская, он вернулся к последней, родовой архаике. Всё, что остаётся у человека после гибели или компрометации всех ценностей, – ребёнок, род, дом. Вот это постепенное сужение мира, в котором остались наконец только простейшие базовые вещи, – и есть скрытый сюжет «Тихого Дона», та правда, которая одинаково выглядит с красной и белой стороны. В том и чудо, что он сумел увидеть эту внеидеологическую закономерность. Но ведь он уже в «Шибалковом семени» её увидел – а это рассказ двадцатилетнего. Странно, что антишолоховеды не видят этой сквозной линии, проходящей через «Семя», «Дон» и «Судьбу человека», и лейтмотив там один – потерявший всё мужчина с ребёнком на руках.


– В вашей прозе последних лет настойчиво появляется мотив потустороннего мира. Герои уходят в него либо в состоянии медикаментозного транса, либо в состоянии сна и творчества. Верите ли вы в существование такого мира и зачем он дан человеку?


– Не совсем потустороннего, скорей заявившего о себе внутреннего. Я ведь и в самом деле не знаю, левитирует Даня из «Остромова» или впадает в особого рода транс: не зря у него после первой левитации ботинки мокрые, как от долгого стояния в весеннем снегу. В котором он и стоит всё это время.


– Среди ваших любимых писателей, насколько я знаю, – Александр Грин и Стивен Кинг. Скажите, пожалуйста, за что вам каждый из них симпатичен и какие произведения вы перечитываете чаще всего?


– Грин – гений, заражающий такой энергией и силой, что я всегда во время упадка перечитываю его. Ему самому, при его-то эпохе и биографии, требовались очень сильные отвлечения – и он умел выдумывать картины такой яркости, что они способны пробудить от любой умственной летаргии. Гриновские пейзажи, кошмары, даже гриновские названия – что есть на свете гипнотичнее названия «Синий каскад Теллури», которое одно способно заменить роман, да что роман – целую страну? Таким ожогом была для меня, может быть, только поэзия Новеллы Матвеевой, и в особенности её песни. Кинг, конечно, далеко не того масштаба писатель – всё-таки автор определяется не только тем, сколько он написал хорошего, но и тем, сколько у него лажи. У Кинга лажи тонны, она почти заслонила «Воспламеняющую», «Мизери», «Ночную смену» и другие шедевры. И всё-таки он подарил нам столько тем и приёмов, излечил от стольких заблуждений и комплексов, что можно ему простить даже его невыносимые бейсбольные и рок-н-рольные отступления.


Сравнивать их нельзя, конечно. Грин – самый крепкий и сильный абсент, настоящий, полынный. Кинг – в лучшем случае скотч, а очень часто пепси. Тайная мечта напиться с Грином отчасти реализована в «Орфографии». Но всё равно, думаю, я бы не осмелился с ним заговорить. Как сказала мне однажды Матвеева на вопрос – не сравниваете ли вы себя с ним иногда: «Я и с пяткой его себя не сравниваю».


– В современной русской литературе сегодня складывается интересная ситуация: живы классики, и современники вынуждены конкурировать с ними на полке магазина (или классики – с современниками) за лидерство. Как вот вы, преподающий подросткам курс литературы в гимназии, относитесь к соседству, например, Владимира Маканина с Андреем Макаревичем? Бориса Стругацкого – с Мариной Степновой? Я иду по алфавитному признаку, он у нас в магазинах самый любимый.


– Тут, Юля, я пристрастен. Маканин и Макаревич для меня явления одного порядка – два очень талантливых человека, настоящие семидесятники. Борис Стругацкий – божество вне эпох и поколений, в чью реальность (и своё знакомство с ним) я до сих пор не верю.


Если взять ваш вопрос шире – я всегда искал общения с людьми, на которых видел отблеск не совсем нашего мира. Иногда я навязывался им. Иногда, вероятно, мешал. Я всё-таки ученик Нонны Слепаковой и Александра Житинского, Царство им Небесное, – мне повезло, потому что любимый поэт и любимый прозаик воспитывали меня по очереди и даже называли духовным сыном от своего воображаемого романа. С обоими я познакомился, когда мне было 18. Их сочинения я знал – и знаю – почти наизусть. Оба научили меня правильно выбирать среду. Из писателей-современников, с которыми я дружу, как раз несложно выделить и назвать тех, на ком действительно видна печать исключительности (это почти всегда совпадает с абсолютным бескорыстием). Есть хорошие писатели, даже отличные, а есть люди с этой печатью. Назову некоторых из них – тех, с кем мне посчастливилось дружить: Михаил Успенский, Андрей Лазарчук, Евгений Лукин, Валерий Попов, Лев Лосев, Александр Мелихов, Ксения Букша, Андрей Добрынин. Из других современников – Людмила Петрушевская. Фазиль Искандер.


Эти люди и формируют контекст.


– Должны ли магазины как-то формировать дифференцированный спрос читателя на литературу? Кому-то – классиков, кому-то современников. Или полезно читать всё сразу, по воле вдохновения?


– Кто классик, мы узнаем с годами. Я верю в библиотечного ангела – он плохого не подбросит. Напротив, всегда подкладывает именно то, что нужно.


– Вы – романтик или реалист? И возможен ли сегодня для писателя вашего уровня и таланта синтез двух этих столь разных направлений?


– Спасибо за талант и уровень, но я бы не разделял романтику с реализмом так уж бесповоротно. Что на свете реалистичней романтического подхода к вещам? Не самоцельно романтического, не любующегося собой, конечно, не максималистского, как бывало у Цветаевой, например, – её романтизм иногда переходит в авторитаризм, признаем это при всей любви к ней, – но просто последовательного и чистого, не хищнического подхода? Я просто вслед за Пастернаком (опять-таки без всяких попыток равняться и панибратствовать) искренне полагаю, что по-настоящему реалистическим может быть только символистский роман – в другие сети реальность не ловится.


– Вы с 1985 года работаете в газете «Собеседник». В этой газете всегда охотно брали практикантов – молодых мальчишек и девчонок. Учили, натаскивали, давали первые уроки мастерства. Как сегодня с этим обстоят дела? Пишет ли молодёжь для вашей газеты и о чём пишет? Проявляет ли инициативу? Сами вы кого-то патронируете?


– И сейчас берут, и поскольку я сам преподаю на журфаке (правда, в МГИМО), там крутится некоторое количество моих студентов тоже. У меня к этому делу подход простой, меня так учил Андрей Васильев, впоследствии один из создателей «Коммерсанта» и «Гражданина поэта»: внештатник должен мухой лететь на любое задание и, кроме того, ходить за пивом. А наградой ему будет та среда, которая в «Собеседнике» есть: атмосфера довольно раздолбайского, но умного коллектива, какая, скажем, была у меня в 1983 году, когда я внештатничал в «Московском комсомольце». Так и передаётся жизненный опыт – в другие формы преемственности я не очень верю. Жить в редакции, выполнять мелкие поручения, печататься, ходить в магазин, участвовать в спонтанных застольях, прислушиваться к спорам и вставлять свои пять копеек – словом, посильно вариться в этом ежедневном безумии. Довлатов писал про редакционную жизнь с её «лихорадочным бесплодием» – не знаю, я вижу в этом не бесплодие, а отличную школу. Впрочем, он же работал в плохой газете и писал там ерунду…


– Дима, мы с вами в разные годы учились у одного и того же научрука на кафедре литкритики в МГУ им. Ломоносова. Скажите, пожалуйста, вот в этом году у нашего родного факультета юбилей – 60 лет. Чего вы пожелали бы факультету и его выпускникам? Сами вы в профессии уже не один десяток лет, ваш совет будет на вес золота.


– Да ладно. Советовать ещё… Где вы видели молодого журналиста, способного прислушаться к совету? В принципе есть одно соображение. Не относитесь к журналистике как к подёнщине. Это та же литература, только писать её надо а) быстро, б) точно и в) убедительно. Дай Бог иному прозаику обладать хоть третью этих навыков.

Беседовала Юлия КАЧАЛКИНА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.