Мир ждёт рассвета

№ 2012 / 35, 23.02.2015

Ва­лен­тин Кур­ба­тов – фи­гу­ра в на­шей кри­ти­ке осо­бая. Жи­вёт вда­ле­ке от Моск­вы и пи­шет по боль­шей ча­с­ти о ли­те­ра­ту­ре про­вин­ци­аль­ной, гу­берн­ской. Пи­шет не­то­роп­ли­во, сво­им осо­бым язы­ком, в сво­ём осо­бом жа­н­ре

Валентин Курбатов – фигура в нашей критике особая. Живёт вдалеке от Москвы и пишет по большей части о литературе провинциальной, губернской. Пишет неторопливо, своим особым языком, в своём особом жанре – это не совсем рецензии, не статьи, не эссе и не очерки, а нечто другое…

И на многое, что было и что есть, что будет, по-моему, Валентин Яковлевич имеет свой особый взгляд.

Валентин КУРБАТОВ

– Валентин Яковлевич, расскажите, пожалуйста, как вы живёте в Пскове. Есть ли круг живого общения? Из чего складывается ваш день?

– По-разному живу. Пока работа, да дачка, да лето, да матушка-церковь – то и ничего. А как осень, дожди, да ещё вдохновение сбежит к более молодому сопернику, так тяжеловато. К старости круг общения делается всё уже. А я, к тому же, всегда предпочитал дружить со стариками. И вот они все ушли. И от круга-то осталась одна точка – ты сам. Семья, как бы она ни была нежна к тебе, всё-таки не круг общения, она – ты, а нужно ещё с кем-то и про высокое поговорить, про жизнь, хоть «правительство поругать». Нужно, чтобы в родном городе, кроме твоего окна, для тебя горели ещё хоть одно-два… А день складывается – по воскресеньям из церкви, а по будням из работы. То в запарке читаешь чужие книги в жюри разных премий, то позовут сказать слово на выставке или посидеть на заседании разных попечительских советов (ты попадаешь в них как-то автоматически, отказываться неловко – сочтут гордецом или притворщиком – лучше отсидеть). И опять за стол. Скучновато, но преимущество старости в том и состоит, что душа уже не просит разнообразия.

– Как читаете литературные новинки – на бумаге или с экрана компьютера?

– И так, и так. Хотя с компьютера уже и сам не хочу, и другим не советую. Нарочно откройте в компьютере «Войну и мир» и через минуту почувствуете, что или с текстом, или с вами что-то происходит. Текст становится «плоским», из него уходят плоть и жизнь. Он становится «сквозящим», виртуальным. И скоро такой же виртуальной становится и жизнь. В компьютере Москву не удержишь и в Бородино не выстоишь. И не умрёшь с Болконским, и не обрадуешься жёлтому пятну на пелёнке с Наташей. Наша жизнь потому и стала сегодня так призрачна, неуверенна, сиюминутна, потеряла даль и свет, что она больше живёт компьютерным пространством.

– Что из прозы последнего времени запомнилось? Вызвало восторг или ужаснуло.

– Про восторг не скажу, но чувство счастья от чтения испытывал часто. Такие все стилисты стали – не оторвёшься. Именно красота слова пленяет, чувство свободы, с которым авторы пишут. Видно, что и писать им счастье. Каждый сочинитель знает это чувство хоть недолгого послушания слова, чудной тайны, когда из-под твоего пера выходит что-то, чего ты минуту назад и думать не думал, словно и не ты написал, а как-то само собой помимо тебя вылетело. Как это у Александра Сергеевича – «и пробуждается поэзия во мне» – именно сама пробуждается. Почитайте, скажем, Юрия Буйду, его «Синюю кровь» или Николая Крыщука («Кругами рая»), Евгения Касимова («Назовите меня Христофором»)… Начни перечислять – не остановишься: будут тут и Александр Иличевский, и Андрей Рубанов, и Андрей Бузулукский…

Вот только беда, что, утолившись стилистической игрой, ты уже начинаешь спрашивать чего-то далее игры и свободы, пытаешься высмотреть существо жизни, которая дала повод к такой формальной красоте. Натешился умом, начинаешь сердцем спрашивать. И тут всё останавливается. Начинается «бег на месте общепримиряющий». Впрочем, это разговор долгий и он по-настоящему только начинается. Рождается новая проза и новые законы её чтения.

Что же до «ужаснуло», то это сознание того, что ты приговорён новым поколением, что оно даже не дослушает тебя, потому что ты уже говоришь на реликтовом языке. Ты отчётливо видишь, как сказал один из героев романа Андрея Столярова «Мы народ…», что новое поколение только ждёт, «когда мы, в конце концов, отсюда уйдём, загнёмся, перестанем путаться под ногами, когда мы, наконец, выдохнемся и сгинем вместе с раздражающей кутерьмой наших мелких смешных проблем. И когда, наконец, их стремительно расширяющийся виртуал полностью сольётся с реальностью…».

– Вам не кажется, что в последние уже лет, наверное, тридцать у нас странная ситуация с поэзией. Почти все критики утверждают, что уровень её высокий, но вот новые имена, как правило, назвать не могут. А вы открыли для себя больших поэтов из тех, кто появился в последние десятилетия? И вообще возможно ли сегодня появление большого писателя?

– Высокий, высокий уровень у поэзии. Уж поверьте. А лучше проверьте – напечатайте рядом полосу нынешних поэтов. Предложу Светлану Кекову, Геннадия Русакова, Станислава Минакова, Светлану Василенко, Светлану Сырневу, да уж и моложе, моложе – Анну Павловскую, Ирину Евсу. Сами и увидите. А то, что назвать сразу нельзя, так это от времени нашего, которое так богато, что может и попривередничать. Вы сами-то назовите три-четыре имени, на которые отозвался бы каждый читающий человек России и вместе с вами сказал: «Вот!» Назовёте ли? Один дяденька из Братска, по-моему, очень верно сказал, что сегодня Пушкин «коллективен», что это не одно имя, а «контекст». То же и в прозе. Мир дробится, теряет цельность и один писатель, хоть и семи пядей во лбу, уже не может охватить рассыпанный мир, но зато отлично видит то, что перед глазами.

А большого поэта открыл. Он из костромских и, к сожалению, уже покойный. Мы его просмотрели – это Леонид Попов. Найдите его книгу «Территория близкой души» и ахнете, что мы могли пройти мимо поэта рубцовской красоты и силы, как, впрочем, в свой час прошли и мимо самого Рубцова.

Появление же большого писателя сегодня невозможно, потому что большие писатели – дети устойчивых времён и высокой социальной иерархии. А когда общество стоит на песке и состоит из песка, то можно только блестяще писать частности. Но уж зато писать так писать…

– Валентин Яковлевич, вот такая мысль не даёт мне покоя. В 60–70-х наши деревенщики в своих произведениях довольно-таки однозначно критиковали государство с его городами, зависимостью от денег, разрушающей устои новизной, коллективными хозяйствами. Для меня показательна в этом плане повесть Валентина Распутина «Деньги для Марии», но в общем-то эта проблема поднималась и Беловым, и Абрамовым, Астафьевым, Шукшиным, Екимовым… Но в конце 80-х деревенщики стали государственниками, отстаивали тот строй, который до этого критиковали. Почему так получилось? Или я ошибаюсь?

– Ошибаетесь. Они не меняли себя. Они и тогда не государство критиковали, а неправду ложной идеи, которая бывает независима от государства. Они-то ведь жили в том же государстве и, как Белов и Абрамов, могли быть не просто членами партии, а и начальством партийным. Они критиковали то, что казалось им неправдой общего делания.

Тогда в голову не приходило отделять себя от государства и свысока поглядывать на него, словно ты сам в Испании родился. Они здесь жили. Это была их земля, их история. И они и дальше собирались жить тут же. И знали, что живут среди своего народа, с которым надо только предельно искренне разговаривать, терпеливо возвращать ему коренную правду, и он отряхнёт ложные «городские» слова и опять станет собой. А идея-то оказалась «раковой» (здоровые клетки первых искателей «земли и воли» мутировали в злокачественные).

И в последующие дни они не отвлечённое «государство» защищали, а именно живую его, не идеологическую основу. Лукавые ребята от привозной заёмной демократии нарочито смешали государство и идею, чтобы оставить нам пепелище и потом в тёмной воде преобразований уже без опаски расхищать нажитое не ими. А «деревенщики» знали, что государство проросло в человека и, отменив его, найдёшь только пустыню. Тут пример философа Зиновьева – один из самых поучительных и ещё не осознанных.

– Какое, на ваш взгляд, будущее толстых журналов? Вы их читаете?

– По привычке заглядываю. И то уже, стыдно сказать – больше в компьютерном переводе. Выписывать дороговато. И всё не выпишешь. И их уж и в библиотеках чаще предлагают с экрана посмотреть. Да и они сами, подольщаясь ко времени, выставляют себя в электронном виде, надеясь умножить число читателей, тогда как на деле только приканчивают остальных. А воспротивились бы, остались в бумажной обложке, и мы бы ещё, глядишь, за ними побегали. Хотя бы из моды и упрямства.

– В Москве, по крайней мере, немалая часть людей с декабря живёт в неком напряжении. Митинги, шествия, обыски у оппозиционеров, аресты. А в Пскове как насчёт политики?

– А Псков что – рыжий, что ли? И у нас позиция и напряжение.

– Вы – член Общественной палаты. Что полезного увидели, узнали, какой опыт приобрели?

– Стыдно сказать, не приобрёл никакого опыта, хотя товарищи по Палате стараются слышать всю полноту мира. Да ведь и мы не на улице нашлись, а родились тут же. И все «уличные болезни» и у нас те же. Те же оппозиции и разные взгляды. Разве без обысков и арестов, потому что «публика чистая» и ведёт себя осмотрительно. Но боюсь, что с началом нового сезона и у нас всё будет шататься, иначе какая же мы Общественная палата?

– Валентин Яковлевич, какой, на ваш взгляд, лет через тридцать будет Россия и будет ли она вообще, если всё продолжится так, как было эти двенадцать лет? Благо ли для страны нынешняя модель?

– Не представляю этакой дали. Семидесятитрёхлетнему человеку было бы самонадеянно предсказывать мир, которого он не увидит. Но догадываюсь, что нынешний вариант не удержится, потому что мир по природе иерархичен и ищет ясной системы координат. Долго в тумане жить трудно, хотя мы и так уже продемонстрировали редкую живучесть.

Мир ждёт рассвета. И, Бог даст, мы скоро перестанем твердить о «возрождении» (чего?), а начнём думать просто о рождении, о том, что пора, наконец, учиться отвечать за историю, которая пока нам давалась «даром». Напоминать ли снова и снова слова Владимира Соловьёва, что национальная идея не то, что человек думает о своей нации в истории, а то, что думает о ней Бог в вечности. Сами себя послушали. Пора услышать Бога.

Беседовал Роман СЕНЧИН