Спекулятивная Россия абхазам не нужна!

№ 2012 / 44, 23.02.2015

Виталий Амаршан (Маршания) – выдающийся абхазский поэт, кавалер ордена «Чести и Славы» Республики Абхазия, автор исторического романа «Леон Апсха»

Виталий Амаршан (Маршания) – выдающийся абхазский поэт, кавалер ордена «Чести и Славы» Республики Абхазия, автор исторического романа «Леон Апсха», был сокурсником и другом Юрия Кузнецова, его мемуары о русском поэте мы печатали в нашей газете. Не удивительно, что и нашу очную беседу он начал с воспоминаний о Кузнецове.

Виталий АМАРШАН

– Когда у нас в Сухуме проходили Дни советской литературы и Юра приезжал – я уже писал об этом в своих воспоминаниях, – он держался особняком от остальных писателей, поэтов. А тогда в делегации были Евтушенко, Окуджава и другие модные, популярные в то время литераторы. И вот мне запомнилась такая ситуация, удивившая меня. Мы сидели с Юрой вдвоём за столиком в ресторане, беседовали. И к нам периодически подходили разные люди (я ведь был одним из местных организаторов), что-то спрашивали. И обращались и к Кузнецову, здоровались. Евтушенко подошёл. А Кузнецов даже не повернулся в его сторону, как будто и не заметил. Потом ещё кто-то подошёл – то же самое. Мне даже стало неловко, я ему говорю: «Юра, почему ты с ними не здороваешься? Неудобно…» А он рукой махнул: «Да ну их к чёрту! Если я поздороваюсь, то войду в контакт и придётся как-то общаться. А я не хочу с ними иметь ничего общего».

– А как в первый раз вы встретились?

– В 1965 году мы вместе поступали в Литературный институт. Первое впечатление, когда я его увидел: высокий такой юноша, стройный, спокойный. Тогда мы и познакомились. Я из Абхазии, а он из Краснодара. Наши регионы рядом, мы соседи. Вместе сдавали экзамены. Творческий конкурс мы оба прошли. Это самое главное, ведь тогда он был огромный. Но потом в сентябре, когда приехали учиться, я смотрю, Юры нет. Думаю: что случилось? Не мог этого понять, очень сожалел. А потом уже на втором курсе смотрю – Юра появился. Я так обрадовался! Обнял его.

Я сразу понял, почувствовал, что это глубокий человек, вдумчивый, не такой ветреный, как многие, кто учился в Литературном институте. Мне очень нравилось, как он с достоинством себя вёл. Для меня это было главное. Потому что я тоже в таком духе был воспитан. Важно, что он, как и я, воспитывался в семье педагога. Мать была учительница и у него, и у меня. Это сформировало какие-то нравственные качества и сблизило нас без слов. Я всегда его очень близко чувствовал, на семинарах, когда были разборы наших стихов. Он защищал меня, а я его. А шумели там очень сильно. Многих я уже не помню даже по фамилии, они бог знает где сейчас находятся, их вообще нет. Такой шум устраивали на обсуждениях стихов, особенно Юриных – ужас! Однажды, я помню, Лёва Котюков на обсуждение кузнецовской подборки пришёл даже поддатым. Юру очень это возмутило, он Котюкову даже высказал так резко: «Пошёл вон!». А Наровчатов, я почувствовал, сразу благосклонно к нам с Юрой отнёсся, не напрасно он наши стихи выделял. Большой был учитель, большой знаток литературы. Мы очень удивлялись тому, что он мог даже плохую поэму наизусть читать, чтобы показать, как нельзя писать. Как можно плохую поэму выучить, чтобы приводить в пример?! Поразительно. Видимо, память у него была очень сильная. Потом Наровчатов меня несколько раз заставлял читать стихотворение на родном языке, как оно звучит по-абхазски, чтобы уловить звучание, ритм – для него это было очень важно. Без всякого перевода. Потому что подстрочник есть подстрочник. Вообще, по большому счёту, стихи не переводятся. Переводить поэзию, тем более большого национального поэта, очень трудно. И Юру тоже очень трудно переводить. Я, например, на абхазский язык пытался. Но не хочу портить его стихи. Это очень сложно – передать его глубочайшие мысли, языковые нюансы…

– Но ведь у вас большинство людей в Абхазии владеет русским языком…

– Да. При этом у нас Мушни Ласурия перевёл «Евгения Онегина». Между нами говоря, это ужас. Читать невозможно. Зачем это было делать, когда мы прекрасно читаем Пушкина на русском языке. Но, видимо, для него был важен сам факт перевода великого поэта, потому что он тем самым поднимает свой статус. И у Медведева вот недавно побывал. Такие вещи мы с Юрой не любили.

– Были ли у вас разговоры о национальных особенностях – абхазских и русских?

– Сейчас много пишут в связи с Кузнецовым, да и он сам в своих лекциях говорит о фольклоре, что он идёт от фольклора. Но когда мы учились, у Юры было мало фольклора. Вообще, молодые литературы (как наша абхазская) ближе к фольклору стоят, чем русская. Русская литература очень богатая, развитая и от фольклора уже отошла. А мы ещё близки к этим корням. Даже Расул Гамзатов сплошь и рядом на фольклоре: просто рифмовал наши народные кавказские мудрости. Такая поэзия тогда пошла. Но я это особо не воспринимал. Гораздо важнее подлинное, народное, что с молоком матери передано. У меня в природе это было, и в стихах это чувствовалось – национальная особенность. А у Юры в стихах этого было поначалу мало. Но мы общались с ним. Он читал мои подстрочники. Я ему рассказывал о наших сказаниях, о нартском эпосе, об Абрскиле (абхазском Прометее). Он мне говорил: «Слушай! Ты напиши об этом!» И я писал. И, понимаете, я не знаю, как это прозвучит, но идёт же взаимообогащение: мы не просто так сидели, чтобы выпить. И Юра на меня повлиял, и я тоже где-то повлиял на Юру в смысле обращения его к фольклору. Я его однажды спросил: «Слушай, а у русских что, нет фольклора что ли?» – «Да есть там былины, плач Ярославны…» и т.д. А потом, смотрю, он постепенно стал всё больше и больше обращаться к фольклору, к традициям, какие-то книги начал приобретать. И так постепенно он пришёл к этим своим символам. Чем он велик? Он понял, что в русской поэзии не то делается. Совсем не то. Вот Рубцов. Мы тоже его знали, читали. Рубцов хороший поэт, сам пел под гитару и т.д. Но понимаете, то, что и Рубцов делал, и Передреев (тоже хороший поэт), и остальные, – это, конечно, поэзия нормальная, хорошая, но не более того, что уже было в русской поэзии. Разве что-то они добавили? Рубцов сам пишет в своём стихотворении, что хочет «…книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова».

Юра был врагом советской поэзии. Помните, он написал работу против Смелякова? Когда Юра начал задевать знаменитых советских поэтов – Тихонова, Симонова и проч., Наровчатову это, конечно, не понравилось, он ведь тоже был советский поэт, той эпохой воспитанный. Ну хорошо, ты поэт-фронтовик, да, Смеляков пишет о фабрике красиво, но настоящая-то поэзия где? Евтушенко появился (вы знаете, что и как писал Евтушенко), Вознесенский – вроде как новатор и т.д. Но если говорить по большому счёту, русская поэзия должна по-другому действовать! Юра это понял. И он выбрал путь мифа и символа. Его мало кто понимал. Я считаю, что он, хоть это и плохое слово, революцию сделал в русской поэзии. Он всё-таки показал, как надо идти, где настоящая дорога. И многим это не нравилось, потому что на его фоне всё побледнело. Тут мысль, русская мысль. А русские чем ценятся? – русской думой, мыслителями. И Юра именно это всегда разрабатывал. Именно «Дума», как у Лермонтова, а не просто поверхностные стихи, где голое мастерство и подделка. Юра писал ведь: «Остальные обман и подделка!» Задел их здорово, и они начали шуметь вокруг него.

– Нынешняя конференция в Абхазии посвящена Кожинову. А вы разговаривали с Кузнецовым о Кожинове?

– Мы с Юрой один раз заходили к Кожинову домой вместе с Владимиром Цвинария (был у нас такой критик хороший, он закончил аспирантуру в Институте мировой литературы). Говорили о литературе, Кожинов что-то сыграл на гитаре. Это в начале их знакомства было. А когда Кожинов приезжал в Абхазию, так получилось, что меня здесь не было, и мы не встретились.

– А между собой, в ваших дружеских, откровенных разговорах Кузнецов что-то говорил о Кожинове, его идеях? Он ведь ему посвятил очень много стихов, как никому другому.

– Да, это так. Но он не любил кому-то перемывать косточки. Да и не было тогда ещё такого близкого знакомства. Но, конечно, он благодарен был Кожинову, что тот его понимает. Но я считаю, что, судя по характеру Юры, с Кожиновым он тоже мало считался. У Кузнецова был настоящий русский характер. Тем более речь идёт о критике. Критика ведь второстепенна. Главное – поэзия. Но, видимо, патриотическое начало в Кожинове – это было то, что их объединило. Кузнецову это нравилось. Русское дело. Пусть никто не обижается, но в России я должен видеть настоящего русского поэта и мыслителя, а в Абхазии – настоящего абхазского мыслителя и поэта.

– А кто у вас сейчас в Абхазии настоящий поэт и мыслитель? Есть такие?

– Не хочу об этом даже говорить… В советское время как было? Кто ценился? Ценился бездарный. Его выдвигали, делали политиком. У Юры же есть стихотворение «Маркитанты». Таких очень много было. Они встречаются и предают нас всех. И сейчас – то же самое. А я должен видеть настоящего русского поэта. Зачем Пушкин сказал: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»?! Если Россия не будет пахнуть русским духом, то мне, абхазу, тоже такая Россия не нужна. Спекулятивная Россия мне не нужна. Она меня тоже продаст. И никогда не поймёт меня.

– Как вы считаете, в чём особенность абхазской литературы и кавказской литературы в целом?

– Вот что, кстати, Кожинов хорошо прочувствовал: на Кавказе есть настоящие таланты, но совсем мало, считанные единицы. На кавказскую литературу как смотрят? Некто с кинжалом, в бурке – значит, кавказец. И то же самое в литературе и в поэзии, и у Расула Гамзатова того же. А на самом деле всё не так. У нас тоже есть глубокие поэты.

– А из живых есть хоть кто-то? Кого стоит, например, пригласить на страницы нашей газеты?

– В 1984 году Дни советской литературы в Абхазии проходили в том же зале, где состоялась нынешняя конференция. Юра один раз тоже зашёл. Там сидели все те же самые люди, которые и сейчас проводят конференцию. Там и Мушни Ласурия был. Он был тогда председателем Союза писателей Абхазии. Они выступали о нашей литературе, но абсолютно никого не называли. И Юра мне говорит: «Слушай, Виталий, а я думал, ваша литература очень развита, у вас очень много кого нужно переводить на русский язык и т.д., а тут я слышу: никого не назвали! Даже тебя не назвали…» Я махнул рукой: «Юра, да бог с ними, ну не назвали и не назвали!» То же самое происходит и сейчас. Есть кое-кто, кого можно было бы назвать, но не называют. Потому что сами себя хвалят, и всё.

– Поэтому я к вам и обращаюсь…

– Из живых я не могу по большому счёту назвать ни одного настоящего поэта. Хочешь откровенно? Не могу. К сожалению. Есть посредственные, нормальные и т.д. Из крупных, пожалуй, Баграт Шинкуба был самым последним абхазским поэтом. Но есть надежда ещё, что молодые подойдут. Ласурия, кстати, вообще никакой не народный поэт. Это старое советское понятие. Вот об этом-то и речь, что кавказский народный поэт представляется с кинжалом и т.д. Так смотрят и на нашу литературу тоже. Такое формальное, внешнее представление. А чтобы глубже понять, надо язык знать! Ты должен читать в оригинале поэта! Однако хорошо, что эти конференции происходит, я это ценю. Вот мы благодаря этому увиделись. В этом смысле Ласурия – очень талантливый организатор, за это я его уважаю. Но поэзия, дорогой мой, это другое… Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Тем более, для поэта истина должна впереди стоять. Иначе мы предадим Юру Кузнецова. Кузнецов был – истинный, прямой, резкий. Он одним махом мог отрубить – и всё кончено. Вот это мне нравится в русском характере.

В Рубцове тоже был русский характер. Я это заметил, когда первый раз с ним познакомился, в общежитии. Я зашёл к однокурснику за какой-то книгой, смотрю: а они за столом сидят, бутылочка рядом, и кто-то на гитаре играет. Я спрашиваю про свою книгу, а этот – поёт, поёт и поёт. Вдруг остановился и говорит: «Как вам моя песня?» Я: «Нормально, хорошо». Он вскакивает, берёт меня за грудки: «Врёшь, с..ка! Ты же не слушал меня!» А я на самом деле его не слушал, потому что обращался к сокурсникам в это время. «А что же, – говорю, – ты меня спрашиваешь, если видел, что я не слушаю?» Он говорит: «Я опять спою». И опять начал ту же песню петь. А там все подвыпившие были, шумели, и я опять плохо слушал. А он снова лезет на меня: «Как тебе?!» Я ему: «Нормально…» Он: «Ты чего опять врёшь, с..ка!». А я тоже молодой был: «Кто он такой, слушай?!» – «Это Рубцов. Поэт хороший». А откуда я знаю, что за Рубцов. (Он тогда ещё мало печатался, слышно было только, что в общежитии появляется, буйный.) И мы сцепились с ним. А потом он мне говорит: «Ты мне понравился!» Потом ещё налили по стаканчику. И вот так познакомились. Потом он с гитарой своей ходил, читал нам стихи. Даже стихов пятнадцать моих взял подстрочники: «Я буду переводить. Ты мне понравился». Вот это тоже русский характер. Искренность такая: «врёшь» – говорит.

– А ваши стихи где-то можно прочитать, есть переводы на русский?

– Есть один сборничек. Но там переводов нормальных нет. Я, кстати, с первых дней в литературе пишу поэзию и прозу. А не так, как некоторые: поэзией занимаются, а потом уже, когда бросят, становятся прозаиками. У меня есть роман исторический на русском языке. Он сейчас как раз переиздаётся. Об этом романе, когда я начинал над ним работу, я Юре рассказывал. Это роман о нашей государственности, о первом великом царе Абхазии – Леоне. Конечно, этот роман в историческом смысле от начала и до конца – вымысел. Дюма же говорил, что «история – это гвоздь, на который я вешаю свои романы». Но я много литературы изучил о тех временах. Память ведь может пойти очень далеко вглубь и ухватить, почувствовать корни народные. Вот именно это и лежит в основе моего романа. Когда я Юре рассказывал замысел, он говорил: «Это здорово. Ты напиши, напиши обязательно». Прочитав этот роман, можно многое понять из истории Абхазии, о наших корнях. Ведь мы потомки древних хаттов, которых изучал Ардзинба. Хатты, шумеры и прочие племена – оттуда идут корни нашей культуры, из большой глубины. Это, кстати, Кожинов заметил. Нас мало осталось, но для истории, для человечества здесь такая глыба, такой массив неизученного. Если бы так глубоко историки подходили к вопросу, вникали в него, то политики бы никогда не дошли до того, чтобы развязывать какие-то войны. Я даже у Юры однажды спросил: «Слушай, неужели в Политбюро нет ни одного человека, который бы нас (малые народы) понимал бы?» – «Никого! Ты что, дурак что ли?!» – «Как, – говорю, – ни одного нет?!» – «Ни одного! О чём ты говоришь! Не то, что тебя, нас, русских, не понимают!» А если бы они знали, с кем имеют дело, откуда, из какой глубины идут корни, этой надменности бы никогда не было: «А, какой-то дагестанец или абхаз…».

– Всё-таки вы бы хотели, чтобы ваши стихи перевели, прочитали в России?

– Конечно. Но это очень тяжело осуществить. Когда мы учились в Литературном институте, мы на семинарах должны были представлять свои стихи. И я вынужден был делать подстрочники. А это такое мучение! Русскому поэту было, конечно, легче в этом смысле. Юра представлял свои стихи в оригинале, а я должен был ещё портить свои стихи – делать подстрочники какие-то. Но вот что я тогда заметил. Лично я не старался переводить стихи любым способом, чтобы где-то напечатать, а мечтал всё время о том, чтобы на родном языке у меня было хорошо написано. Это было главное. А потом уже – переведут, не переведут – второй вопрос. И поэтому в переводческом смысле я очень отстаю. Первостепенное значение я придавал оригиналу своих стихов. А некоторые кавказские графоманы ещё на родном языке не написали, а уже стараются перевести на русский. Я говорю: «Что ты делаешь?» А он: «Да ладно, всё равно на родном никто не будет читать!» Тогда зачем ты пишешь вообще на родном языке? Так что у меня, по большому счёту, почти ничего не переведено на русский язык. Очень мало переводов. А какие-то стихи очень хочется русскому читателю представить, чтобы он почувствовал, что с нами было, какие переживания! Я ведь вообще – сгоревший человек. А изначально по духу был крепким. Но здесь такое творилось…

Автор Евгений БОГАЧКОВ