Девять дней вечной памяти

№ 2012 / 50, 23.02.2015

Пронесло, ибо сам я тогда в буфет ЦДЛ не пошёл, но говорю всё равно про тот день с жуткой болью и тоской. Ибо мы вот 4-го декабря праздновали – был повод – а в Вологде умирал Василий Белов.

Юрий Воронов. Портрет Василия Белова

Пронесло, ибо сам я тогда в буфет ЦДЛ не пошёл, но говорю всё равно про тот день с жуткой болью и тоской. Ибо мы вот 4-го декабря праздновали – был повод – а в Вологде умирал Василий Белов. Чудо-человек и чудесны его рассказы об Иване Африкановиче, о канунах беды, о плотницких делах, о землепашцах и ратниках России; о всяких бухтинах и о русском ладе вообще.

О, родной с детства вологодский говор… В 1992 году, в окровавленных Бендерах, мы стояли на мосту через Днестр, перегороженном чугунной решёткой – и Василий Иванович, так вот окая, говорил что-то через тюремные клетки русскому солдату-часовому с той, молдовской, стороны. Мол, ну как же это вышло, как же было попереть против своих…

Белов явно страдал, до чего-то душевного в бойце хотел достучаться. Боец угрюмо, насупленно безмолвствовал. Тяжко вспоминать, но надо.

* * *

Ах, зачем тобою сердце вынуто, для кого теперь твой светит взгляд? Мне не жаль, что я тобой покинута – жаль что люди много говорят. Хоть не спойте, ну хоть произнесите эти строки на вологодский манер – и вы услышите всю Россию колхозных лет – с тем же Африкановичем, с Катериной и Евстолией, с теми же трудоднями, покосами и охотой, с теми вечорками и посиделками, с теми же лучиной и свечой, с тем же кино в переполненной избе-клубе – и всё с тем же советско-русским ладом.

О нём и сказал Рубцов, обращаясь явно к землякам и в их числе к Василию Ивановичу:

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность, И сам председатель плясал, выбиваясь из сил, И требовал выпить за доблесть в труде и за честность, И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил?

Это было; то есть было именно это, а не грязь, мрак и сивуха. Не надо лгать и морочить честному люду голову! Это вас там не было, и не надо лгать. И быстро, как ласточки, мчался я в майском костюме на звуки гармошки, на пенье и смех на лужке…

Вон отсюда, детёныши Арбата, необычайно довольные тем, что храм в Тимонихе кто-то повредил, и буквально жаждущие новых надругательств над нашими святынями.

* * *

– Хочу пить с Н., – громко заявил однажды, в 1997, кажется, году, Василий Иваныч, зайдя в вагон-ресторан поезда Краснодар – Москва; а мы ехали с выездного пленума Союза писателей России. И мы уединились за столиком, покрытым зажульканной скатёркой.

Приняли. О чём говорить? Я говорю: голбец. Василий Иваныч сообразил и подхватил игру: волшна. Мы приняли ещё; «Баской» – «Того не бассе». – «Ремок» – «Лопотина». И пошло, и пошло.

А чего ещё говорить? Мы росли в деревнях со схожим вологодским говором – он у себя, а наши все – в освоенной вологжанами Сибири. Поэтому завершили свою сходку по сёстрам Фёдоровым:

За окном черёмуха колышется, Распуская лепестки свои, За рекой знакомый голос слышится, Да поют всю ночку соловьи.

Краснодарские буфетчицы-официантки поглядели на это несколько косо, мы поднялись и воровато вышли из «салона»; были уже иные, иные времена. И только в тамбуре мы взяли реванш. Вспоминать улыбаясь или с тоской?

* * *

За нами был огромный мир; он и сейчас за нами. Умереть бы вот тоже, как наши братья умирали; а за войной школяров, а за исчадиями Арбата кагал с Коминтерном, и ничего больше.

* * *

Вспоминаю ещё. Едем из Тирасполя; Виктор Верстаков и Юрий Кузнецов где-то, опять же, в Тамбуре. Василий Иваныч на нижней полке, а я спрыгиваю с верхней. Немножко остолбенев, он – лауреат всяческих столичных премий и орденоносец по решению Кремля – снова же по-сельски окая, как-то робко произносит:

Вы, наверное, физкультурой занимались?

О, да, Василий Иваныч. После войны – твой отец погиб в 1943-м, а наш в 1944-м – многие пути разошлись. Удалось освоить по высшему разряду то, что давала столица и что там, далеко, давали разве что какие-нибудь «Принстон» и «Гарвард». Тебе был глубоко чужд этот мир, и о нём рассказать, как о скопище новых бесов, не удалось в стиле Достоевского. Но всё впереди, и когда-нибудь такая книга появится. И не выпускники «ИФЛИ» всё-таки, и не гарвардцы, а Иваны Африканычи, двужильные и коренные землепашцы, потеснили и подавили фашистскую чуму.

* * *

Один столичный ум вывел: в развитом обществе на деревню должно приходиться лишь 15 процентов населения, а на культурный и промышленный город – 85.

Чванливый город! Если ты так развит и производителен, то как раз ты и составь 15 процентов от населения страны!

Чёрта с два. Разросся, налился синтетическими соками паук и всё пьёт чужую кровь. Но всё равно: если придут решающие испытания, то не гарвардцы решат дело. И никакая команда «Спартак», а она якобы «народная», никакой лощёный принстонец не пробежит в полной солдатской выкладке за ночь столько, сколько пробегали в марш-бросках на супостата не шибко наторевшие в «физкультуре» Иваны Африканычи из Тимоних, Лебедяней, хуторов Татарских и Жеблахтов.

* * *

За рекою голоса не слышится… Не поют уж больше соловьи.

Не знаю, долго ли простоит Тимониха Василия Ивановича Белова. Однако проливая горькую, горькую слезу по Иванам Африкановичам, Катеринам и Евстолиям, надо долго-долго вспоминать и их скромного, верного, несравненного певца.

Сергей НЕБОЛЬСИН