Не осталось тайного яда: Эдуард Бабаев

№ 2013 / 10, 23.02.2015

«Бабаев, – утверждал один из учеников исследователя Александр Терехов, – не описал своей жизни в дневнике, не осталось тайного яда, посмертных расчётов, камешков, летящих в висок

«Бабаев, – утверждал один из учеников исследователя Александр Терехов, – не описал своей жизни в дневнике, не осталось тайного яда, посмертных расчётов, камешков, летящих в висок, муравьиных усилий противостоять смерти – на лекциях всё сказал, осталась пригоршня заметок-заготовок среди стружек на полу мастерской, готовых в дело, я их раскладывал, но мало их, даже куклу не сложишь». Во многом схожее мнение было и у Игоря Волгина. «Эдуард Григорьевич, – писал Волгин, – был закрытым человеком. Он избегал душевных излияний и мало кого впускал в свой внутренний ммр».

Эдуард Григорьевич Бабаев родился 30 июля 1927 года в Ташкенте в армянской семье. Его отец – Григорий Нерсесович Бабаян был военным инженером и одно время служил в военно-строительном управлении Туркестанского военного округа. Мать – Сиранкуш Айрапетовна Бабаева (урождённая Тер-Григорьянц, как и её муж, родом просиходила из Нагорного Карабаха (в Ташкенте она окончила медицинский факультет и много лет работала врачом).

К литературе Эдуард Бабаев стал тяготеть ещё в школьные годы. Во время войны он исправно посещал творческие занятия в Ташкентском центральном доме художественного воспитания детей. Его приятелями тогда были Валентин Берестов и Георгий Эфрон (он же Мур). «Нас было трое, – вспоминал впоследствии Бабаев. – Встретились, познакомились и подружились мы во время эвакуации в Ташкенте. Самым старшим среди нас был Георгий Эфрон, или Мур, сын Марины Цветаевой, ему тогда исполнилось шестнадцать. Мы читали друг другу свои стихи, обменивались книгами, спорили, когда и где откроется второй фронт. Мур написал статью о современной французской поэзии, которую Алексей Николаевич Толстой одобрил и обещал напечатать в журнале «Новый мир». Валентин Берестов уже читал свои стихи по радио, и его слушала вся ташкентская эвакуация. А я, начитавшись «Римских древностей», сочинял роман из античной истории» (Э. Бабаев. Воспоминания. М., 2000).

Из бесконечных споров у приятелей тогда родилась идея выпускать рукописный журнал под названием «Уилисс». К слову: из старших товарищей эту троицу в то время опекала тоже троица: Анна Ахматова, Надежда Мандельштам и Лидия Чуковская.

Бабаев, судя по всему, был у этих женщин на особом счету. Эмма Герштейн уже на склоне лет писала, что Бабаев сразу попал под всепоглощающее влияние Мандельштам. «Процесс овладевания ею душами молодых он обозначил словом «спираль» и описывал этот приём так: «вначале она снимала один ещё поверхностный слой сомнений, стесняющих поведение мальчика. Постепенно она повышала свой интерес к нему, а под конец угадывала самую болезненную точку в его самосознании и с лёгкостью её снимала оброненным якобы вскользь освобождающим словом. Это было уже не сочувственное понимание, а настоящее отпущение грехов. Вот что создавало необыкновенную лёгкость в общении с ней».

Очень ценила Бабаева ещё с ташкентской поры и Ахматова. «Анна Андреевна, – свидетельствовала уже 26 июня 1961 года Лидия Чуковская, – всегда относилась к нему [Бабаеву. – В.О.] сердечно. Познакомилась она с ним, как и я, в Ташкенте. Там, в Ташкенте, и она, и Надежда Яковлевна [Мандельштам. – В.О.] очень его любили, хвалили стихи и пр. Там он ещё мальчиком был. Но и в Москве дружба продолжалась».

После школы для детей офицеров Туркестанского округа Бабаев поступил в Ташкентский институт инженеров железнодорожного транспорта. Хотя мечта у него была совсем другая. Он хотел учиться в Литинституте. Не случайно ещё в январе 1946 года талантливый парень собрался в Москву.

В столице Бабаева тепло приняли Корней Чуковский, Виктор Шкловский, другие светила. «Эдуард Бабаев, – отметил в своём рекомендательном письме Чуковский, – талантливый начинающий поэт. Мало я знаю людей, которые бы проявляли такую любовь к литературе и так знали ей». В свою очередь Шкловский заметил Гудзию: «Эдуард Бабаев – поэт, и способный. Его послала ко мне Анна Ахматова». Хорошее впечатление Бабаев произвёл и на Бориса Пастернака. «Был Ваш Эдик, – сообщил 26 января 1946 года Пастернак Надежде Мандельштам. – Он мне очень понравился. Стремительный, самолюбивый. У него прервался голос, и он боролся со слезами, когда рассказывал об Ос. М. и Казарновском <…> Но, как он пишет, я ещё не знаю, потому что это отложил».

Но с Литинститутом у Бабаева, несмотря на рекомендации Ахматовой и Эренбурга, ничего не получилось. Однако и продолжать ходить на занятия в Транспортный институт у него сил уже не было. Эренбург посоветовал способному пареньку перевестись на физмат в Среднеазиатский университет.

В 1946 году Бабаев женился на дочери партработника Виктора Глазунова, который в прошлом был оперуполномоченным органов НКВД. Хотя вдова Мандельштама всё делала для того, чтобы он сыграл свадьбу с дочерью Шкловского – Варварой. Но Бабаев проявил самостоятельность. «Мы с Э.Б. подружились ещё в школе, – вспоминала позже Лариса Глазунова. – Будучи студентами, поженились. И прожили вместе пятнадцать лет. Мы всегда стремились к самостоятельности и жили в развалюхе, которую своими руками отремонтировали». Правда, этот брак счастья ему не принёс.

В 1949 году Бабаев экстерном окончил уже филфак. «По-видимому, это произошло не случайно, – писал он уже на закате жизни. – Первые уроки в математических классах привили мне глубочайшее уважение к точности и краткости в определении каждой мысли. Летом я работал в геодезических партиях, изучал историю с географией, видел старые крепости, ходил по руслам высохших рек».

Поначалу Бабаев, по его рассказам, «служил в дальнем гарнизоне, был журналистом, школьным учителем. В 1950 году ему предложили место ассистента на кафедре русской литературы в Ташкентском пединституте им. В.Г. Белинского. Став преподавателем, он не бросил поэтические опыты. Но Лидия Чуковская более ценила его рассказы. В своём дневнике 26 августа 1956 года она писала: «Приходил прощаться Эдик Бабаев. Читал свою прозу – мне кажется, она лучше стихов».

Работая в пединституте, Бабаев в 1953 году вступил в партию и занялся классикой. Параллельно он возглавил отдел поэзии в журнале «Звезда Востока». Но в Ташкенте ему явно не хватало общения. Молодой филолог всё время рвался в Москву, где его не раз пыталась взять в свой оборот вдова Мандельштама. Беспалова позже вспоминала: «Уже тогда я догадывалась, что она [Надежда Мандельштам. – В.О.] всячески потворствовала его роману с одной из самых «именитых» своих молодых приятельниц. Меня она называла «Бамбочадой», по Вагинову. А Бамбочада – это, как известно, «изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде». Однажды на правах Бамбочады я попросту сказала Н.Я., что я о ней думаю. «Вы сводня, Н.Я.», – сказала я ей. Какая уж тут после этого дружба. С Э.Б. мы давно уже ехали в «одном вагоне в разные стороны». И нет и не было ничего удивительного в том, что мы в конце концов расстались. Н.Я. долго ссорила и разводила нас, но не могла быть уверена, что достигла своей цели. И что за цель такая? Э.Б. стал отчуждаться от всех и ушёл из её не салона, а «пансиона».

Но, отдалившись от вдовы Мандельштама, Бабаев сохранил привязанность к Ахматовой. Осенью 1959 года он в одном из писем к ней признался: «Говорить о своём поколении трудно. Когда я говорю «мы», то имею в виду своих сверстников, которых знаю по именам и событиям многих лет. Наши отцы рассказывали нам о многом, но о многом они молчали. Они читали суровые книги и избегали стихов. Теряя друзей и надежды, они верили, что жизнь исповедует железную логику. Мы выросли неласковыми людьми. Нежность – это наше разоружение, и ему должен предшествовать совет на высшем уровне разума. Казалось бы, что всё сошлось на том, чтобы избавить нас от поэзии, и можно было ожидать, что она, наконец, будет ниспровергнута, эта беззаконная сила, покоряющая сердца, посвящённые железу. Но этого не случилось. Утрачено было только то, что могло быть утраченным: всезнайство эстета и скептицизм сноба. Слова теряют свою цену, и только молчание спасает от ужасающих формул лжи. И стих, как аэродинамическая труба, испытывает слово на прочность и долговечность. Мы пережили инфляцию многих образов и научились ценить жизнь. Научились ли? Но мы шли именно к этому. Не искусство вопреки жизни, а только то искусство, в котором есть жизнь. Мы пришли поздно и поэтому были лишены права защитить свою душу бронёй солдатской шинели и не смели вопрошать отцов о том, о чём они молчали. Они дали нам победу и тяжёлое наследство неисправимых потерь. Они умирали на фронте и гибли на наших глазах, сводя страшные счёты с жизнью. Мы учились думать самостоятельно, поэтому наше развитие шло неправильными, случайными путями. Мы приходили от ясной мысли к заблуждению и возвращались к началу, когда события увлекали нас за собой. Сознание нерасторжимой связи с родной землёй, с судьбой народа, с эпохой получено нами с кровью, поэтому у нас никогда не было ощущения беспочвенности, хотя неразрешимость загадок отцовского наследства была очевидной. Мы стали приходить в себя, и этот процесс похож на воспоминание. Мы вспоминали то, что было до нас. Это начато нами; но забыто уже так много и так прочно, что, может быть, другие, кто придёт за нами, поймут, что было нужно нам и почему мы были захвачены врасплох оглаской века. И через наше сердце прошёл разрыв времён. Мы изучали в школе Аввакума; и он был понятен своей непримиримостью. Потом открылся высокий смысл записок Натальи Долгорукой. Пусть говорят о достоинстве формы те, кому легко давался смысл событий. Мы смысловики, и наша работа трудна тем, что она ведёт нас не через литературу, а через жизнь. Мы узнали цену нашему «бедному богатству» – стихам и песням, книгам и картинам. Мы не знали многого, нам нелегко было восполнить пробелы нашего воспитания, устранить причины дисгармонических противоречий. Между формой движения и средой, которые вызывают в самолётах вибрацию, начало катастрофы. Приходит время для стихов. Они становятся необходимыми как хлеб, и открываются таинственные связи души народной с поэзией, несущей на крыльях гармонического равновесия благую весть о жизни».

Это письмо просто потрясло Ахматову. Она ответила Бабаеву: Это письмо замечательно тем, что, когда я открываю его, чтобы перечитать, там всякий раз написано что-то другое Я первый раз встречаюсь с таким явлением – как Вы этого достигли? Вчера, например, я вычитала там вещи уж совсем невероятные. Жду следующего раза, чтобы узнать что-то мне необходимое. А про стихи свои узнала, что в них главное подтекст. Чем он больше и чем он глубже, тем они лучше и ближе людям. Как было бы чудесно, если бы меня кто-нибудь расколдовал и я могла написать Вам письмо».

Чуть позже у Бабаева случилась другая беда: у него пропал слух и ему пришлось из пединститута уволиться. Но у исследователя появилась новая цель: написать книгу о Льве Толстом. В этом молодого исследователя поддержали московские профессора Н.И. Гусев и Н.К. Гудзий. Книга о Толстом потом стала основой его кандидатской диссертации.

В 1961 году директор музея Толстого на Кропоткинской улице Н.Н. Беспалов предложил Бабаеву перебраться в Москву. В столице учёный стал тесно сотрудничать с еженедельником «Литературная Россия». Уже 13 ноября 1964 года в этой газете появился его материал «Пастернак Леонид. Лев Толстой вблизи». Потом, 12 марта 1965 года он напечатал в «ЛР» три своих стихотворения: «Базар», «Остынут пески» и «Казалось не приду».

Поэзия литературоведа произвела на читающую столицу сильное впечатление, и Бабаев вскоре рискнул рукопись своего поэтического сборника «Кратчайшие пути» предложить издательству «Советский писатель». Однако издатели оказались людьми медлительными. Эту книгу они выпустили лишь в 1969 году. А за год до этого учёному сделали в Боткинской больнице сложную операцию и вернули слух.

В 1970 году Бабаев пришёл в Московский университет. Один из его учеников – Александр Туревский вспоминал: «Профессор Эдуард Григорьевич Бабаев, читавший нам на втором-третьем курсах историю русской литературы XIX века, был сродни волшебнику. Его тихие, обладавшие какой-то завораживавшей мелодией интонации и совершенно не вписывавшиеся в официальные теории факты из жизни российских литераторов теперь уже позапрошлого века, обобщения, которые «по определению» не мог делать никто из преподавателей политических предметов, превратили его лекции в объект паломничества не только для нас, но и для студентов других курсов и факультетов».

К тому времени Бабаев встретил новую любовь – преподавателя живописи Майю Михайловну Левидову и переехал к ней в коммуналку на Арбат.

В начале 70-х годов Бабаев постучался в Союз писателей. Рекомендации ему дали Евгений Винокуров, Александр Межиров и Татьяна Мотылёва. Межиров, в частности, отметил безукоризненную форму и целостность миросозерцания поэта.

По просьбе приёмной комиссии все опубликованные сочинения Бабаева потом отрецензировали Борис Слуцкий и В.Жданов. Слуцкий выделил лишь стихи восточной тематики и работы о Толстом. Жданов же ограничился только Толстым. Ему понравилось, как нестандартно Бабаев рассмотрел проблематику романа «Анна Каренина». Кроме того, он отметил, что Бабаев «сделал удачную попытку раскрыть связь между «Анной Карениной», вернее эстетическими проблемами, как они поставлены в романе, и трактатом «Что такое искусство?».

Получив известность, Бабаев с удовольствием продолжил сотрудничество с «ЛР». Я бы из его публикаций в газете отметил две поэтические подборки (12.06.1968 и пятый номер за 1975 год), очерк о Василии Субботине (1978, № 50) и статью 1979 года «Компас на ладони».

В горбачёвскую перестройку Бабаев всерьёз задумался о докторской диссертации. Он выбрал интересную тему: «Лев Толстой и русская журналистика его эпохи (Принцип историзма и проблема интерпретации «Войны и мира», «Анны Карениной» и «Воскресения» в русской газетной и журнальной литературной критике 1860–1900-х годов)». Но первый вариант диссертации, по мнению Игоря Волгина, был написан довольно небрежно. Процесс защиты из-за этого затянулся. Звание доктора наук он получил лишь в 1990 году.

11 марта 1995 года ближе к вечеру Бабаев почувствовал себя плохо. Родные хотели вызвать «Скорую помощь». Он отказался принять аспирин. Тогда жена по совету знакомых дала ему нитроглицерин. Боль вроде исчезла. Бабаев лёг на диван, взял газету, приложил к груди радиоприёмник и вскоре задремал. Оказалось, задремал навсегда.

Уже в 2003 году Александр Терехов опубликовал о нём в журнале «Знамя» очень интересную повесть «Бабаев». Он, вспомнив лекции учителя, написал: «Бабаева, мне кажется, любили, как красивое, непонятное и очень другое, любили из сочувствия к самоотверженности и сочувствия чудаку, по привычке, его слушали как музыку, не веря».

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.