Люди летят на огонь

№ 2013 / 18, 23.02.2015

В Москве вышла книга пермского поэта Владимира Кочнева «Маленькие волки».
Книга потрясающая, не похожая ни на кого, при кажущейся простоте отдающая шаманством

В Москве вышла книга пермского поэта Владимира Кочнева «Маленькие волки».

Книга потрясающая, не похожая ни на кого, при кажущейся простоте отдающая шаманством, изменчивая, словно огонь, и многослойная, как береста. Стихи Кочнева обладают явным магнетизмом, хорошо запоминаются и долго не отпускают.

Мне они показались настолько любопытными, что я решил встретиться с автором.

Владимир КОЧНЕВ

– Очерти коротко биографию и поэтический путь.

– Родился в 1983 в маленьком городке на Каме, На Урале, после окончания школы уехал в Пермь учиться на экономиста. Там у меня внезапно сорвало башню и я вплотную решил заняться искусством, бросил ВУЗ поступил в художественное училище, потом решил сосредоточиться на стихах и через год уехал в Литинститут. Три года мыкался по поэтическим клубам и семинарам. Уже подумывал бросить, но внезапно раздались жидкие аплодисменты на международном фестивале верлибра в 2006 году и через полгода свалилась Премия Дебют. Дальше – короткая (очень быстро закончившаяся) слава. Бегство в Пермь. Скромные публикации в различных журналах и вот – выход книги…

– То есть перелом произошёл на фестивале верлибра?

– Да что-то вроде того. Я когда читал, почувствовал внезапно будто в воздухе что-то хрустнуло, сломалоcь… Меня слушали. Люди подходили потом, благодарили, просили рукописи.

– Почему ты сказал «Бегство»? Разве слава это плохо?

– Слава – очень тяжёлая пища для переваривания, тем более для молодого организма. Слава должна приходить после тридцати. Очень мало литераторов, к которым слава пришла до тридцати и которые потом долго жили. Пушкин, Лермонтов, Рыжий и т.п. Или происходит обратная реакция – сокращение таланта… А вот лит.неудачники в молодости – Лимонов, Миллер, Буковски, Фолкнер живут и сохраняются долго.

Впрочем, такие заявления никого не останавливают. Все как мотыльки всё равно летят на огонь и весело там сгорают…

– Расскажи о первых поэтических опытах?

– В одиннадцатом классе настрочил целую тетрадку стихов под символистов. Первое стихотворение было ослепительным и внезапным словно молния. Ритм, звук, рифмы, цвет даже какой-то я видел… Под Блока было что-то, но крайне фанатичное и пафосное.

– Как и положено у символистов?..

– Символизм меня пронял. Я до сих пор по внутренней какой-то структуре символист. Если вдруг попадаю в Питер, начинаю писать примерно то же, что и тогда в школе. Вторая иллюминация произошла уже в Литинституте, мне внезапно открылся верлибр. Тут уже всё было просто, мягко естественно. К той естественной откровенности сейчас бы вернутся обратно.

– Приходилось ли сталкиваться с произведением искусства, которое потрясло?

– Я постоянно сталкиваюсь с произведениями искусства, которые меня потрясают, иначе я бы не был человеком искусства. Хотя самое сильное это, конечно, там, где искусство смыкается с жизнью автора. Поплавский, например, Шаламов…

Где там литература, а где, собственно, плоть автора – отличить невероятно трудно. Вот это и кажется мне самым ценным. Личный опыт, личная плоть и кровь…

– А если ближе к искусству?

– Если же ближе к искусству.. Раз пятнадцать или больше прочитывал Хлебникова по-новому. Да и вообще есть произведения, которые открываешь всё снова и снова, последнее время я занялся изучением текста под вопросом «как сделано» – очень любопытное занятие, круче кроссвордов.. Особенно большая форма – поэма скажем. И разного рода литературные загадки… Михали Кузмин, например, с его герметизмом… Все поэты старшего поколения как сговорились: Кузмин… Кузмин, а написано про его творчество не так уж и много.

Или опять же Шаламов, чьи тексты уверенно сопротивляются вскрытию несколько десятков лет кряду. Большинство работ про него – бред.

– Назови людей, которые больше всего повлияли на твоё становление.

– Писатели, книги скорее, а не люди. Я книжный парень. Были, впрочем, и люди. Был парень, с которым я жил в общаге в Перми. Раздолбай, мошенник и авантюрист. Думаю, он на меня повлиял. Научил проще к жизни относиться… Я про него написал немного… Я был такой домашний мальчик, а он картёжник и шулер. Все думали, он не закончит вуза, но не закончил я… Теперь, он работает в офисе, а я хожу курьером по улицам, журналы разношу и стихи пишу про эти все странности…. Может, иногда думаю, мы поменялись судьбами…

– Назови своих учителей.

– В мастерстве стиха Алексей Тиматков и Андрей Чемоданов. Они отточили мне штыки. Кропотливо и долго возились с моими рукописями, так что я в конце концов я кое-что начал понимать в стихах (не в ритмах и метрах, а именно в том сложном и тонком что называется «поэзия»). Особенно Алексей Тиматков, Чемоданов скорее вдохновлял аурой и образом жизни.

– Нужна ли цензура?

– В идеальном общества Платона – да.

– Если б была возможность «отмотать назад», кем бы ты стал?

– Собой, к сожалению. Так как никем другим быть не могу. На крайний случай, Василием Ширяевым (улыбка).

– Сколько написанных Тобою стихов осталось вне «Маленьких волков»?

– Думаю, половина или больше. Но книга вполне исчерпывающе даёт представление обо мне и о том, что я сделал. Она вполне достаточна. Следующую я или вообще не выпущу или выпущу через несколько лет, может семь – восемь. Книги не пирожки. Вообще «Маленькие волки» должна была быть ещё короче, но в результате сложной игры судьбы пришлось увеличить объём процентов на двадцать. С одной стороны, это сделало книгу слабее, с другой – в книге должны быть и слабые места.

– Бывает ли такое, что записываешь пришедшие слова на манжетах, салфетках, сигаретных пачках?

– Раньше – постоянно, теперь реже. Это ведь особый шик – писать на салфетках, или на «подрезанных» в центрах «Билайна» бланках… У нас в Лите был такой парень – Михаил Прокофьев. Жил в общаге нелегально, прятался от коменданта и всё время пытался писать. При этом органически не мог делать это от руки, на бумаге – ему требовался компьютер («да ну эти тетрадки, потом их ещё переписывать!»). Я считал его снобом, но когда пишешь много – переписывать действительно не хочется. Последнее, впрочем, скорее про прозу. Поэзия мгновенна и требует мгновенного запечатления.

– Если б представилась такая возможность, с кем из поэтов (неважно, живых или умерших), Ты бы хотел попить чаю или чего-нибудь покрепче?

– Шаламов, Поплавский. Особенно Поплавский.. понаблюдать за ним, поговорить может быть о религии или философии.. Он ведь был практикующий мистик. Ауру там разглядывал, семинары Гурджиева посещал… А мне это близко… Хотелось бы взглянуть на Артюра Рембо, но только взглянуть.. Рембо мне понятен в основном.. Поплавский загадочнее.. Остальных, думаю, лучше читать, чем знать лично..

– Почему?

– Встречаться с любимыми писателями – разочаровывает. Я в своё время хотел встретить двух-трёх кумиров и когда встретил, чуть ли не в депрессию ушёл. Нелегко пережить смерть кумира, когда он ещё жив..

– Гении в жизни встречались?

– О да. Мне повезло в этом плане, но встречи были очень своеобразные.. Cамый гениальный человек, которого я встречал, был этаким вечным пьяным люмпен-пролетарием, он шатался по подворотням и писал сногшибательные тексты, которые нигде никогда не публиковали.

После этого я стараюсь относится к гениальности, как и не к признанности спокойно, хотя чужая гениальность иногда завораживает, да и заражает конечно.

Близок к гениальности, из встреченных мной в жизни, и Максим Амелин.. Одна его идея что переводить иностранную поэзию надо эквивалентным языком, проводя параллель между языковыми эпохами, чего отстоит.. Скажем, древний германский эпос нашим языком поэмы «Слово о полку Игореве» и т.п.

– Если разделить поэтов на королей, ремесленников, воинов, схимников, магов, в какую категорию ты бы зачислил себя и знакомых?

– Ещё есть поэты-бомжи, поэты-критики, поэты-редакторы, поэты-издатели, поэты-графоманы, поэты-культуртрегеры, поэты-неудачники, поэты-алкоголики, поэты-пожиратели кетчупового соуса… Но если отталкиваться от твоей системы координат, то думаю, корона, молоток, меч и магический жезл мне, видимо, не подойдут. А вот коричневый, дырявый, вечно заляпанный чем-то плащ схимника – ещё куда ни шло.

– Насколько важен личный опыт при написании стихов?

– Это единственное и главнейшее условие написания хорошего стихотворения.

– Кто такие графоманы – твоё определение.

– Это не я… (улыбается). Графоманы – это очень несчастные и очень счастливые люди одновременно.

У нас на семинаре был такой человек, Василий Зозуля. Здоровый мужик в белом свитере. У него в стихах встречались потрясающие шедевры наподобие «бледного арапа» или ещё чего-то такого – можно было часами хохотать, разбирая его рукописи. И вот я всегда считал его очень несчастным… ( изо всех сил пишет, а получаются глупости) а мой мастер мне говорит: да ты что! он же очень счаcтливый на самом деле! ты посмотри на него!

Я не понял это тогда, но с возрастом до меня дошло.

– Назови любимую улицу, дом, может быть, город.

– Шанхай, Челюскинцев 9

– Каким ты представляеш себя лет через десять?

– Не хочу себя представлять ( можно загнуться в любую секунду). Надо жить настоящим.

На ближайшее будущее хотелось бы проехаться по стране с гастролями. Стихи людям почитать. Книга ведь вышла.

– И напоследок, почитай что-нибудь.

– Хорошо.

Я пришёл на встречу с любимым писателем Я прочёл все его книги, эссе, воспоминания, Интервью. Я знал о нём почти всё Я ожидал увидеть героя, супермена, монстра А это оказался сухонький старичок В не очень новом пиджаке С писклявым голосом И пусть он хорошо сохранился, (выглядел лет на пятнадцать моложе) Пусть говорил талантливо и дерзко, А держался вызывающе, Я был разочарован Героя моих книг Нужно было искать в другом месте.

Беседу вёл Олег ГРИГОРАШ