Надломленный постэпохой

№ 2013 / 45, 23.02.2015

Серёга Лановой, Сергуня, как звал его Василий Семёнович… И писать тяжело, но и не написать не могу – тишина была бы приятием мертвенности. Что такое умереть в тридцать семь?..

Серёга Лановой, Сергуня, как звал его Василий Семёнович… И писать тяжело, но и не написать не могу – тишина была бы приятием мертвенности. Что такое умереть в тридцать семь?.. Для многих, разных – любопытство праздное. Век поэта – как можно уложиться в такой короткий срок? А – не поэту? Тишина сама является идеальной средой для возникновения вопросов…

Сколь ни противен мне традиционно раскупаемый жанр воспоминаний (а радикальный реализм и есть его последовательное опровержение), но нынешняя социальная реальность, режим общений, взаимодействий, нюансов восприятия друзей (опосредованного Сетью с недавних пор) оставляет единственно возможным лишь режим пост-релиза. Первая часть «Поэмы Столицы» (где, кстати, проживает и Сергей в паре фрагментов) штурманула социум нулевых не мемуаром, но реалити-шоу в центре Москвы. Кинодруг было взялся за экранизацию (sic!). «Но ничего и небосвод не понял» – как сказал бы Губанов в данном случае. Читатель, увы, столь многолетне и многовековО «заточен» под бродское «отстающее письмо», что… Ну вот и мы подстраиваемся, и жизнь нас подстраивает.

Сюжет жесток и неизменен: читают писателей и особенно поэтов после смерти. Хотя, читают и при жизни, но полагают что понимают – уже после. А с людьми как-то иначе ли? Умерли – тогда и начали. Много ли знали о Сергее до трагического завершения его судьбы? Никто и ничего, кроме друзей и близких. И, надо полагать, самому ему не хотелось известности, он её насмотрелся вблизи, дома. Искал он свой мир, и вот оказался вообще в Питере, в чужом кругу, рядом с батареей бутылок, с остановившимся 9 октября сердцем…

Я не знал, что имя носил он в честь Есенина, только постскриптум узнал. Младший сын, а старший – в честь Пушкина. Уж я не сторонник там всяческих философий имени и предначертаний, но строго по сюжету выходит – печально и похоже. Во-первых, Саша, старший, действительно взял изначально такой научный, энциклопедический, что ли, стиль – пошёл на истфак МГУ, вообще ещё в школе был весьма начитан, даже дачная его комната была библиотекой. На Пушкинскую комнату, кстати, похожа – в которой поэт умирал, только поменьше. А вот Сергей – он был веселей. Во-вторых – бегство от всех экс-жён в Питер и гибель именно там… Саша – типичный учёный-одиночка, с одноклассниками дружил, но ограничивался обменом кассетами (у него я и переписывал концертник Iron Maiden жарким днём года 1989-го), домой никто из класса не заглядывал. Серёга же стремился в компании, в них оживал, хохмил, отчебучивал другим непосильное – да-да, как Есенин. За это, помнится, Есенина и Маяковский ругал, особенно посмертно – мол, компании пьяные сгубили. Даже у чопорного Хармса стрелял из портфеля выпить на Никитском бульваре перед Домжуром (на том самом, в СССР Суворовском бульваре, где и была квартира Лановых первая, из которой лазили мы на плоскую крышу курнуть).

Само собой, после того, как он обособился ещё к середине 90-х, ни я, ни парни-одноклассники из нашей четвёрки (наподобие мушкетёрской, но без распределения ролей) не знали ровным счётом ничего с начала века о Сергее. Лишь из жёлтой прессы доносились известия.

Он учился у нас не с первого класса, и это, может, какой-то хмурости добавило сперва. Все давно перезнакомились, создали компании, переплёвывались записочками. Какой-то заспанный, словно только что с поезда, сел он за первую парту у окна зимним утром, и видели мы в основном его затылок высокий под рыжеватыми волосами. Поначалу был серенькой фигурой, замкнутой, словно заплаканной. Раскрылся постепенно, к концу средней школы – как раз когда хулиганства наши обрели размах уже подростковой фантазии. Могли на уроке химии рассыпать табак на тетрадный лист и, синхронно, в разных частях класса начать вдыхать табак и безудержно чихать. «Так, Лановой, Михайлов, Некрасов, Чёрный – вон из класса!» было традиционным выводом из подобной ситуации. А мы, дурни, радовались: можно пойти курнуть в туалет, никого там нет… «Оставь!», «Таак, Лановой, не хамии» – были традиционные присказки при коллективном раскуривании «Космоса». По три-четыре затяжки на одну четверть. И четверти школьные ускорялись в кровообращении подтравленных никотином.

Кассеты, баня, пасха

Нас первыми коснулись буржуазные соблазны – кстати, Серёга не выделялся на фоне прочих мажоров 91-й школы, одевался скромно, никаких джинсов, «дутиков», «алясок» и прочего не надевал, электронных игр не приносил, чтобы только похвастаться. Вот в фантики – рубились, было. Выигрывали чужие. И вкладыши коллекционировали, обветшалые от битья. Правда, был отцовский магнитофон-кассетник дома, дека – единственный признак элитности. Вот в него-то мы и поставили украденную Козловым (это мой друг с младших классов: тянуло к хулиганам, руководил ими будущий координатор Левого Фронта) кассету с «беАтлес» – очень было интересно, думали что какой-нибудь металл это яростный. Кто-то по всей школе писал, даже на досках The Beatles. Кассета зажевалась, и мы в ужасе спешно её выковыривали ножом, в ожидании отца, но чаша миновала, а вот кассету «Дэнон» так послушать и не удалось, выбросили… До этого Козлов спёр пару кассет, тоже у старшеклассников из пиджаков (пока оные оставались в раздевалке, на физре), с действительно металлом – Twisted Sister. Так хэви-металл пришёл в дом Жэки Стычкина и в мою жизнь (а только у него в подъезде тогда был кассетник), но это другая история. Криминальные гены Козлова вели его всё дальше, и в конце концов увели из нашей школы, остались мы с Серёгой, на тот момент неразлучные друзья. Только придёшь домой, пообедаешь пельмешками – звонок – «здАров, чёдЕлаишь?». Скучновато ему бывало дома одному, часами говорили ни о чём – о газировках каких-то, о девчонках, кассетах, старшеклассниках. Даже на дачу ездили к Лановым, на пасху, парились в баньке, а Василий Семёнович кидал нас в снег, аки поросят визжащих…

Кто постарше – вспоминают имена возлюбленных, отроки восьмидесятых – вспоминают марки сигарет, фирмы кассет, первые видеофильмы. На даче гуляючи средь полузаброшенных корпусов пионерлагеря, мы курили «Золотое руно», аромат мне памятен до сих пор, теперь таких сигарет не делают (хотя марка осталась, продаётся). А ещё на даче был нюхательный табак (там мы чихать от него и придумали). Помню, пока Серёга спал, я насыпал утром ему под нос на подушку табаку из пачки, похожей на чайную: авось чихнёт!.. Видеомагнитофон появился уже в новой квартире, в Староконюшенном (мир тесен: именно тут после революции семье бабушки, а брат её был героем Гражданской, выписали ордер на квартиру едва ли не в этот же дом, который успели занять до них, замешакались). «ТомиджЕри», – именно так произносил Серёга, на слитный, хохляцкий лад – мы смотрели в большой, музейно обставленной комнате, стены которой обоев не имели, были покрашены бордово. Новая квартира народных артистов выглядела не хуже квартиры Стычкина, казавшейся мне до тех пор пределом роскоши, с Венерой Милосской (копией) посреди гостиной. Здесь мы слушали с головой накрывшую нас волну соврока – Серёге почему-то нравился «Вежливый отказ», видимо, за тирольский артистизм вокала. Я не понимал и даже злился: мы же вроде металлисты?! Тебе же Slayer понравился – South Of Heaven! А вот Серёга был всегда с каким-то своим вывертом из стереотипа, ему скучно становилось даже в неформальной обстановке, течении. Да, проигрыш гитарный зловещий во вступлении понравился – но махать башкой-то зачем? Глупо, неинтересно. «Я хэви-металл уважаю, но цепи, я так понимаю, для рабов» – говорил герой тогдашнего фильма, и это сделал цитатой другой член нашей будущей четвёрки, Михайлов Димка, ныне преуспевающий буржуа. Так что к року Серёга относился как части тусовочной, арбатской жизни – не более. Поэтому и кличку, данную мне им – Джек, – я унёс вместе с уже приватизированными нами из пионерской комнаты электрогитарами, один. Ну, какой Серёга рокер? Вот Некрасов пробовался на барабаны в «Отход», но кастинг не прошёл. Ещё Серёга мог, нащупав мою слабость, – любовь к чистым кассетам, – удерживать меня дома до вечера, суля кассету Maxell. Синенькую, запечатанную, красивую – он особо ехидно произносил, ухватывая зубами уголок упаковки – «мож, распечАтаим?». И однажды я таки высидел её, – «только дай, распечатаю!» почуяв печёный дух девственности кассеты, Серёга расщедрился, и назад уже он не потребовал. Прописал я туда «Мегадет» 1988-й в «Мелодии», в первой студии звукозаписи арбатской, и уже на своём плеере слушал – тётя привезла! Вот чем мы жили накануне потери родины…

Все тогда расхватывали роли, кто-то в умники, кто-то в рок-герои, кто-то в выжиги: Серёга был уважаем старшеклассниками, во-первых, потому что старший брат там, во-вторых, он смело рубился в «сборных» по футболу с заведомо сильнейшими игроками. Как он вскидывал пасующую ногу – по-волчьи, косолапя как бы в полёте, это трудно передать. Серёга в спортзале или на площадке возле ГАИ – уже перформанс. Но бил очень сильно – так что стены здания, сопредельного Институту США и Канады сотрясались эпохально. Ещё забава была – поддать мяч вверх, как бы разыгрывая, он взлетал выше белой школы, так что и с Калининского увидали бы…

Ява дубовая и упущенный четвертак

Бегали на переменах за «морОженком» – так его киевская бабушка называла. А в перестройку как раз появилось в «Новоабратском» мороженое из автомата, в стаканчики новые накладывали, это было наградой за смелость – пытаться за перемену успеть тут откушать. Потом повадились и в табачный отдел – Серёга очень любил произносить все эти названия «яваЯвская», «явадубОвая» – слитно, с характерным, маминым «аканием». Прогуливая урок, как-то выстояли очередь и купили эту «Яву». Мелкополосатая пачка, открывающаяся как «Мальборо», твёрдая. Зашли за нынешние «Жигули» – там имелась арка и свободный проход во дворы. Закурили неспешно, понимая, что урок всё равно начался. И вдруг из-за стены показались бомжи – едва ли не первые в будущей сырьевой империи. Пара – похожий на парижского Моррисона бородач статный, но пепельно-рыжий, и невысокая мадам с перекисью выморенными волосами, сердобольная. У бородача пальцы будто чернилами пропитаны.

– Ребята, перед вами бывшие артисты Вахтанговского театра, угостите чем можете…

Серёга глянул на меня с улыбкой-издёвкой – мол, сделаем ставку на эти битые карты? Я кивнул – как таких обидеть? Бомжи получили по сигарете и тотчас запели про ямщика – но так на два голоса, так эпично, что мы даже поверх домов-книг Калининского взглянули. Было о чём задуматься. Песня показалась долгой, как их жизнь. И поверили мы, что это не самозванцы, а выселенцы, какие-то беглые, отчисленные вахтанговцы… И захотелось в школу назад, чтобы такими не стать – ну, аккурат кот Базилио и лиса Алиса. В нас эта эстетика «Буратино» вросла глубоко, и в Серёгину мимику, шутки – тоже.

Вот другой кадр отсюда же, Арбатский переулок – идёт мелкий снежок, а мы на стороне магазина «Школьник», наблюдаем за ларьком с зелёными буквами «Табак», что левее арки, рядом с «Мороженным». Не хватает на пачку сигарет, а мороженое нам – зачем? Видим увольня в «варёнке», который покупает сигареты, но забывает о том, что в нагрудном кармане осталась висеть лишь на одном уголке 25-рублёвка, четвертной. Мы следим едва ли не как за обнажённой частью тела фемины – «вот вАфел!», так Серёга часто говорил, не столько бранясь, сколько смеясь, – и парень двигается в сторону Арбата, и четвертак таки ветром сдувает, он ложится на снег. Минута замешательства – мы ведь воспитанные парни, но перебегаем переулок, а тут-то за два шага до счастья, прохожая тётка деловито подхватывает бумажку, не выпуская авосек. Мы что-то пытаемся мямлить, возмущаемся – но Серёга, безнадёжно полаяв на хитрую хваткую прохожую, глядит на меня комично… Да, свой шанс мы пропустили. А ведь могли бы на эти деньги весь день отдыхать на Арбате – в грузинском центре «Мзиури» пить разные газировки, смотреть кино в видеосалоне, и ещё на пару таких дней бы осталось… Но даже в этом приключенье было веселье – не принимали мы такие вещицы близко к сердцу.

Папина кожанка и собачьи радости

А вот когда уже пошёл рок и следом за кассетами стала нарастать на нас атрибутика – Серёга смотрел на нас, скорее, философски. Ему хватало школьного пиджака, в котором косая папина сажень смотрелась впечатляюще. Как-то раз пришёл он в кожанке – транзитом снова на дачу. И вот тут-то я схватился: а то джинсы (кальсоны – как называла наша классная руководительница Наталья Ефимовна) выцветше-голубые есть, трэш и софт-метал слушаю, переписываю, даже бас-гитара экс-школьная (приватизация!) уже есть, учусь играть – а куртки рокерской нет. Кажется, её примерял и Боря, что помладше классом, тоже с Арбата, но больше по части мотоциклов. В общем, уломал я Серёгу продать куртку за сто рублей. Красовался в ней непрерывно, даже успел на паспорт СССР сфотографироваться в ней. На репетиции «Отхода», на Таганку ездил – вещь мощная, даже на тощем юнце впечатляла. Но осенью 1991-го позвонил домой папа, – конечно, его, моего-то со второго класса забыли и видеть, – и разъяснил ситуацию, ведь куртка это его, мотоциклетная, старая. Провернули сделку назад, конечно… Однако я успел стать гражданином Страны Советов в куртке народного артиста СССР.

На ту же пасху, когда поехали на Хованское кладбище, – из Внуково недалече, – на белой «Волге» Василия Семёновича, нас остановил гаишник. Почти из фильма «Инспектор ГАИ» эпизод – только вот не тянет «Мигалков» вокалом. Инспектору на просьбу представиться, выглянув для достоверности, наш широкоплечий водитель ответил:

– Народный артист СССР Василий Лановой! А вас как величать прикажете?

– Майор Карпухин…

– Ребята, запомните, майор Карпухин, – официальным своим голосом прогремел, полуобернулся к нам с тем самым взглядом фирменным «Валяй!», как в «Офицерах»…

Положили яичко к могиле Андрея Ланового – для нас, безмятежных пацанов эти ритуалы были скорее чем-то гастрономическим. Жизнь на заднем сиденье продолжалась, веселье тоже – по бездорожью, но без дрожи. Скучновато было ему, Серёге, даже на даче – ну, погуляли… Трезорушка и Полканчик, дачные товарищи псы – стали чем-то тотемным вскоре. У нас и забавы в классе в вышеупомянутой четвёрке строились вокруг определённых вербальных сигналов. Вот выдумал Серёга некую «зУду» – это, как потом мы догадались, была когда-то команда «зубы», которую давали псу, чтоб увидеть клыки. Своего Трезорушку Серёга натаскал так этой командой, что и сам научился образцово скалить только одну половину рта – в этом его комический артистизм не знал равных. Теперь выражение «ты мне зуду показал?» означало, что будешь бит. Ещё Серёга обожал дурачиться на уроках, вызывая хохот класса чем угодно – хоть бы и вскриком соседа, меня. Укусить за лацкан пиджака это называлось – он умудрялся челюстью толстую школьную ткань пронзить и оставить синяк на плече.

Ещё был бесподобный «зУппе» – тоже на тему зубов, «зУды» и т.д. Вот кого читал с упоением Сергей – это Швейка, с папиной подачи. Читали почти одновременно – потому что он и заинтересовал. Где-то там он нарыл некоего Зуппе – поскольку в фамилии слышался зуб, то всё и сработало. Вскоре из спортраздевалки был вырван один из металлических крючков и он стал «зУппе». Для забав средней школы всё типично – но с таким артистизмом, с такой сюжетностью вряд ли кто встречался. Зуппе возник ещё и потому, что у Серёжки был один железный зуб – выбил в детстве катаясь на санках. Вот как можно было сделать недостаток чем-то, наоборот, привлекательным, забавным и уникальным. Потом мы начали делить четвёрку по достоинствам – у Ланового, конечно же, «зупь» и «лобь», у Некрасова «горбь» (зато ранний пубертат), у меня, сами догадались «нось», а у Михайлова «щёчки». Лбом Серёга смело открывал любую дверь, включая входную школьную – посему ритуал выхода покурить выглядел примерно так. Первым шёл Серёга и лбом вдаривал по двери так, что он распахивалась и от удара о белую стену снаружи летела резво назад. Далее Некрасов совершал акробатический прыжок и своими «запятыми», то есть двумя «пырцами» бил по двери снизу. Понятно, что нос и щёчки тут не конкурировали – да и не были мы с Михайловым такими заядлыми курильщиками, реже выходили. Но вот эта распахивающаяся в мороз или весну дверь – это наш выход в перестройку, на Новый уже Арбат, и так далее…

Красная шапочка и дача племянницы

Устроили капустник в восьмом или девятом уже классе – наши барышни так нас накрасили, что мы сами себе понравились. Я был в светлом парике, сущая путана. Играл я мачеху и говорил пару реплик всего. Серёга же, с артистической неуклюжестью шаркающий в туфлях на каблуках – вот кто срывал максимум аплодисментов. Красной шапочкой был он. А ведь у кого-то осталсь видеосъёмка этого шедевра – в классе биологии, родители снимали. Кажется, отец Пашки Учителя (да-да, тоже родственника того самого Учителя, режиссёра) до отъезда семейного в Израиль нас и поснимал. После приятного процесса снятия грима Анджеллой Вовк (ныне проживает в Монако) и Олей Гордяковой (подглядывание за ногами которой на уроках было как молитва), шарахнули водки у мужского туалета, «закусывая» луной в окошке – над Пресней всходила она. Дальнейшее есть в «Поэме», как уже говорилось…

Пожалуй, пика своей популярности в нашем классе после такого робкого и сонного старта в младшей школе – Серёга достиг к окончанию школы. Тут уже не только уважение физрука ВикСёма – за силу и нрав хохотливый, за лёгкую сдачу нормативов, но и в нашем литературном классе стали уважать, ведь читал, отвечал, пусть и без пафоса и тонкости иных, но копал в своём направлении, что повеселее… Многие прочили ему карьеру комика – даже наш легендарный учитель математики Владимир Миронович. Но сам он, Сергей, сразу же по окончании школы сбросил маску, надоела она ему.

Мы увиделись вновь лишь в 1995-м, как-то разом все захотев увидеться, хотя была встреча класса и год, и два спустя (выпуск мы 1992-го). Позвала на дачу моя племянница-одноклассница, а тут и Михайлов уже имел «девятку», и Серёга приехал на «Ниве» новой, тёмно-зелёной. Таким эскортом мы и поехали мимо Митино в зимний вечер. Захватили пару ящиков «Миллера», всю дорогу болтали о новой жизни, Серёга был в ней как рыба в воде. Но уже не тот стройный облик, как-то оприземился он, что ли. Подбородок появился, а огонь розыгрыша в глазах приуныл – впрочем, когда разговорились, это был всё тот же скороговорный, наш Лановой. Ехали нахально, играл «Профессор Лебединский» – о том, чему учат в школе, как пародия на наше прошлое, а отчасти и правда, этот шансоновый гроулинг нас подогревал, гнал вперёд… На даче, растопив камин и вкусив салатов, ощутив себя едва ли не на вечеринке Уорхолла, мы смело тискали одноклассниц на втором и третьем этаже, грелись так, уединялись даже, но лишь разговаривали (многое что было рассказать за первую пятилетку новорусской истории) – такого мы себе в школе не позволяли, и даже не хмель тому виной, а время. Время глупейших надежд и вселенской безнаказанности…

Далее я лишь раз встретил Серёгу – и он меня не узнал. Правда, и я его – лишь пройдя на Тверской, под зданием старой редакции «Правды» перед Пушкинской, – понял что благополучный братэлло с мобилой у уха, это Серёга… Аналогичную историю слышал и от одноклассницы Маши Козловой, и от младшеклассницы Олеси Руслановой, с которой Серёга в школе премило заигрывал, даже альфонсил и заставлял затариваться в «берёзке» на чеки, у неё одно имевшиеся. «Кент» да пиво баночное – вот что кружило нам головы вместе с металлом на импортных кассетах, он особ смешно выговаривал это «Ымпортная?». Становился другим человеком, прежняя роль задушевного циркача временем вытравлена была напрочь. Отяжелел и нахмурился – как-то жизнь его обманула всё-таки. Всех нас, свернувших за демократами в регресс и средневековье, конечно, сильно «нае*али», как Егор Летов подытожил в 1997-м в «Полигоне» питерском, но Серёгу – как-то особо. Закончив коммерческий вуз – трудоустраивался тот тут, то сям. Видели его и манагером в автосалоне, вроде.

Далее полная безвестность и, наконец, не «Англетер», но Питер, нехорошая квартира, остановка. Жизни… С какой скоростью он по ней нёсся – дай, Постэпоха, ответ. И ведь кроме нас, свой паззл общей перестроечной реальности всё же имеющих по школьным пиджакам с укушенными им лацканами, кто попытается разобраться? Класс наш решил собраться на сорок дней – половина за границей, так приедут… Очевидно соблазны, хлынувшие именно на наше поколение ударной волной – даже талантливых и крепких телосложением, смогли свалить. Не сразу, в новом веке, но с неизменностью предначертания.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ