Плата за цинизм: Залман Румер

№ 2014 / 1, 10.01.2014, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

В этом человеке было всего понамешано: смелость и трусость, честность и подлость, талант и лизоблюдство. Что превалировало? Бог его знает. Но и за всё он заплатил тоже сполна: колымскими лагерями, казахстанской ссылкой, неоднозначной репутацией…

 

В журналистике Румер всегда яростно проводил линию правящей партии. Ничего личного для него, видимо, не существовало. Так 9 мая 1937 года он опубликовал в «Комсомолке» статью против своего зятя «Личная жизнь писателя Шухова», подписав её вымышленными инициалами В.В. Румер обвинил Шухова в «бытовом разложении» и неправильном окружении, попрекнув его дружбой, в частности, с Павлом Васильевым. Но власть Шухова простила. А Румер, наоборот, оказался в опале. Его сын Михаил Зараев рассказывал: «В 37-м ему [отцу. – В.О.] предложили трёхкомнатную квартиру на улице «Правды» в новом роскошном по тем временем доме рядом с редакцией. Мать наотрез отказалась переезжать из окраинной коммуналки на Абельмановской заставе, где нам принадлежали две комнаты, записанные на её имя.Залман Афроимович Румер родился 14 января 1907 года в Витебске. В начале 30-х годов он редактировал многотиражку на Московском подшипниковом заводе. Потом его пригласили в «Комсомольскую правду». Там талантливый журналист со временем возглавил отдел рабочей молодёжи и был введён в редколлегию.

– Я хочу жить в своей квартире. Тебя посадят, а меня с детьми выбросят на улицу.

– Ты с ума сошла! За что меня могут посадить?»

Но жена Румера оказалась пророком. Позже один из учеников Румера – Валерий Аграновский выяснил: «Проходил Румер по делу Косарева, тогдашнего генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, и был арестован «по личному указанию врага народа Берия», как не без гордости написал в автобиографии Залман Афроимович, вернувшись в Москву в эпоху «всеобщего реабилитанства». Я собственными глазами прочитал эту строку из автобиографии, не поленившись съездить недавно в «Литературную газету», в которой до последнего своего дня работал Румер, чтобы взглянуть на его «личное дело»; впрочем, я всего лишь проверял себя, поскольку всю историю Залмана Афроимовича и без того знал, имея счастье полных два года, начиная с 1960-го, работать с ним вместе в «Экономической газете» и часто слушать неторопливые и всегда обстоятельные рассказы старшего коллеги. Так как я уже помянул тост за праздничным новогодним столом, доскажу подробности: арестовали Залмана Румера поздно вечером 31 декабря 1938 года. Он был дежурным редактором новогоднего номера «Комсомолки», весь день провёл в редакции, а когда последняя полоса была им подписана, соорудил с бригадой в редакторском кабинете «закусон». Они успели выпить за Новый год, подняли второй тост, как и положено, за товарища Сталина, тут и вошли двое: извините, вы Румер? Залман Афроимович сразу всё понял по их физиономиям (нам он рассказывал, употребив другое слово: «рожам»), но спокойно велел им подождать в приёмной, «уж позвольте допить за Иосифа Виссарионовича». Они вышли. Позволили. Румер махнул стопку и, не закусив, пошёл в сопровождении двоих по коридору. Кто-то из дежурной бригады догнал их уже у лифта, сунулся было с вопросом к Румеру, но он сказал: потом, старичок, завтра приду на работу, договорим. Пришёл он, как вы догадываетесь, ровно через семнадцать лет» (В.Аграновский. Последний долг. М., 1994).

После недолгого следствия Румер попал на Колыму. В лагере с ним случилось немало разных историй. Одна из них чуть не стоила ему нового срока. Она касалась стихотворения Симонова «Жди меня». Если верить Румеру (его версия приведена в воспоминаниях Аграновского), это стихотворение было сочинено не в войну, а на несколько лет раньше. Аграновский рассказывал: «В декабре 1939 года, находясь в Колымских лагерях, Залман Афроимович попал в переделку, едва не стоившую ему жизни. Кто-то из товарищей по бараку показал ему листочек со стихами, написанными от руки и под названием, как вы уже догадываетесь, «Жди меня», причём неизвестного автора. Румеру стихи понравились искренностью, он взял листочек себе, а через сутки или двое стукнули, как и положено в таких случаях, «куму» (спецоперу). Тот вызвал к себе Румера: чьи стихи, как появились в зоне, кто передал, кому сам показывал – полный допрос с составлением протокола. То, что стихи «лагерные», что посвящены именно политическим, а не каким-нибудь бытовикам или уголовникам, ни у «кума», ни у Залмана Афроимовича сомнений не было да и быть не могло. Прикинув, что ему шьётся новое дело и оно может стать групповым (если в нём замешаны хотя бы два человека), Румер, избегая большей беды, решил «признаться»; никто мне листочек не давал, я тоже никому не показывал, а стихи написал, извините, гражданин начальник, – я! «Кум» признанием удовлетворился, экспертиз проводить не стал, признание и без того царица доказательств (а тут и вовсе похоже: все они, бывшие журналисты, и на воле стишками баловались, кто ж того не знает!), быстро оформил дисциплинарное дело на Румера и тут же закрыл его пятнадцатью сутками шизо (штрафного изолятора). Прошло после этого эпизода года два, уже шла война, «кум» перебрался подальше от фронта в начальники лаготделения и вдруг однажды вызывает к себе Румера, показывает ему какую-то центральную газету: что же ты, так твою так, чужое присваиваешь, это ж стихи товарища Симонова, и называются так же! И ещё пять суток не пожалел для Румера с кружкой кипятка и пайкой липкого серого хлеба в день».

В конце 40-х годов Румер поселился во Владимире. Но после очередного доноса его снова арестовали и по этапу отправили в северный Казахстан. Журналист Асхад Хамидулин вспоминал: «Я работал заместителем редактора североказахстанской областной газеты. Ко мне явился седой, с выцветшими глазами мужчина и заявил: «Я – Залман Румер. Бывший член редколлегии «Комсомольской правды». Был осуждён и выслан на 10 лет на Колыму по делу Косарева, а теперь я на поселении в вашем городе [в Петропавловске. – В.О.]. Отмечаюсь каждый десять дней в органах госбезопасности. Работаю чернорабочим на мясокомбинате. Но я хотел бы быть полезным как журналист. Примите хотя бы корректором». Трудоустроить его в ту пору по профессии нечего было и думать, но он приходил в редакцию ещё и ещё».

В Москву Румер вернулся лишь в мае 1954 года. Ему предложили занять прежнее место в «Комсомолке». Но он отказался: дважды в одну воду не входят.

1 сентября 1958 года Румер был утверждён завотделом внутренней жизни редакции газеты «Литература и жизнь». Работавшая под его руководством Светлана Курляндская спустя полвека вспоминала: «Заведовал отделом великолепный Залман Афроимович Румер – стремительный, с копной чёрных, с седыми прядями волос и яркими, какими-то сверкающими чёрными глазами. Румер являл собой тип журналиста «оттуда», после десятков лет тюрем и лагерей. Вернувшихся, как и он, в редакции было несколько человек. Запомнился русский немец – сдержанный, какой-то осторожный. Говорили, что он вернулся в Москву, а жить ему было негде, и обитал он в какой-то заброшенной неотапливаемой даче; горько шутили, что чуть ли не в собачьей будке. Писал он замечательно. Всех этих – вернувшихся – отличал от нас, уже заражённых скепсисом, искренний, зажигательный комсомольский задор. Он, казалось, законсервировался в них с тех тридцатых, когда так внезапно прервалась их профессиональная карьера».

В «Литературе и жизни» Румер отвечал за освещение политической и экономической жизни страны, а также и за регионы. Не случайно в его подчинение были переданы собкоры газеты. От собкоров он постоянно требовал постановочные материалы о перспективах глубинных районов, очерки о людях труда, отклики на решения партийных съездов и пленумов.

Румер не возражал, чтобы в статьях присутствовала и критика, но очень дозированная. Каждый присланный материал он прочитывал под лупой, сверяя каждый чих с партийными установками. И если что-то не соответствовало негласным правилам, то статья браковалась. Так, осенью 1958 года Румер отклонил одну рукопись собкора газеты по Восточной Сибири Вячеслава Тычинина. Он написал своему коллеге: «Очерк «Сто процентов» получили. Написали Вы живо, ярко, но, рассказывая о подвигах, забыли об очень важном, о том, зачем совершаются подвиги. У Вас они начинаются по существу с преступления. Инженер разрешает вести работы, грубо нарушая нормы техники безопасности. В погоне за «ста процентами» людей заставляют жертвовать жизнью. Вы пишете, что ветер был такой, что валил большие сосны, и если кран устоял, то это – счастливая случайность. Разве можно восторгаться этим? Сейчас профсоюзы, выполняя решение ЦК КПСС, усиливают контроль за охраной труда. Всякое нарушение техники безопасности сейчас очень сурово наказывают. Очерк «Сто процентов» печатать мы не будем. Просим срочно сделать другой материал в полосу «Черты советского человека».

Беда была ещё и в том, что большинство собкоров «Литературы и жизни» оказались не газетчиками и не умели писать ни информации, ни проблемные очерки. В фондах РГАЛИ сохранилось письмо Румера, отправленное в октябре 1958 года и адресованное собкору «Литературы и жизни» по Хабаровску Александру Грачёву. «Скажите откровенно, – спрашивал Румер своего коллегу, – считаете ли Вы сами нормальным такое положение, когда наш корреспондент по крупнейшей дальневосточной области фактически самоустранился от работы». Но поскольку у Румера никаких прав не было, Грачёв это письмо проигнорировал. Не поэтому ли уже в конце 1958 года Румер предпочёл вновь вернуться в газету «Ленинское знамя».

С 1960 по 1962 год Румер работал в «Экономической газете». Потом он перешёл к Александру Чаковскому в «Литгазету», где возглавлял отдел писем.

В «Литературке» Румер слыл мастером на все руки. Он мог выискать в письмах необычные темы и сюжеты, которые потом по многу раз обыгрывали в своих статьях Рубинов, Ваксберг и другие именитые авторы. (К слову: Юрий Аракчеев позже рассказывал о том, как в 1975 году его пригласил в «ЛГ» Румер и предложил, отталкиваясь от одного читательского письма, написать документальную повесть об одном судебном материале, «деле Клименкина», и в итоге потом подготовил повесть «Высшая мера».) А когда начальству это надо было, ему ничего не стоило найти подписантов, готовых поставить закорючку под любым заявлением. Геннадий Красухин вспоминал, как при Чаковском редакторат требовал «не только непридуманного человека с его подлинной подписью, но и переписанный им тот вариант письма, который газета опубликовала. А до этого тебе, написавшему письмо за читателя и размышлявшему, где найти желающего поставить под ним подпись, добродушно советовали: «Обратись к Румеру». Заведующий отделом писем помогал охотно. «Так, – говорил он, листая блокнот-алфавит, – фрезеровщик у меня недавно подписывал для отдела экономики, учащийся ПТУ – для отдела искусств, вот – хочешь слесаря?» И, получив утвердительный ответ, звонил при тебе по телефону: «Вася, это Залман Румер. Есть срочное дело, загляни ко мне». Почти все румеровские протеже подписывали письма, не заглядывая в текст. Но один артачился:

– Меньше чем за пятьдесят рублей я письма не подпишу».

Умер Румер 20 июня 1981 года. Уже после его смерти Аграновский вспоминал: «Когда мы виделись с ним последний раз на этом свете, он неважно себя чувствовал, тёр рукой сердце, был мрачен, но, не меняя мрачного вида, оптимистично сказал: ничего, старик, прорвёмся, тем более что помирать мне нельзя. Я заметил, что всем нельзя, он, однако, мне возразил, сказав, что ему особенно: «Представь, идёт редколлегия «Литературки», и вдруг кто-то входит: товарищи, только что позвонили: Румер умер! И все смеются, такой, понимаешь, эффект. Можно ли мне помирать?» Говорил он, как всегда, негромко, спокойно и без капли юмора: смешнее некуда. Залман Афроимович почти не ошибся: 20 июня 1981 года кто-то приоткрыл дверь в кабинет Чаковского, где шла редколлегия…» Похоронили журналиста на Востряковском кладбище.

Уже в 1988 году в воронежском журнале «Подъём» было напечатано документальное повествование Румера «Колымское эхо».

 

Вячеслав ОГРЫЗКО