Когда умирает товарищ

№ 2014 / 4, 23.02.2015

«Слава богу, мы честно по жизни прошли…» Когда человек на склоне лет говорит подобные слова, ему можно лишь позавидовать. Этой строкой начинается

«Слава богу, мы честно по жизни прошли…» Когда человек на склоне лет говорит подобные слова, ему можно лишь позавидовать. Этой строкой начинается одно из последних стихотворений Олега Николаевича Шестинского (1929–2009), которому в январе этого года исполнилось бы 85 лет.

Олег Шестинский

Он был старше меня почти на двадцать лет, но я никогда этого не ощущал. Разве что в последний год жизни Шестинского, когда, умаявшись ходить по врачебным кабинетам и устав от больничных коек, он стал вдруг угасать, таять на глазах. Меркла прежняя, поражавшая всех детскость взгляда. Силы убавлялись, иссякали, но он по стародавней привычке старался что-то написать – стихи или прозу, публицистику или мемуары. И однажды выдохнул такие строки:

Всё растеряв, одно прошу у Бога, чтобы моя не кончилась дорога, пока я вновь не ощущу тепла от тех, которые меня моложе… Моя единственная просьба, Боже, любимым быть, как в жизни, что прошла…

Познакомились мы в начале девяностых. Олег Николаевич принёс в редакцию журнала «Культурно-просветительная работа», где я в ту пору работал, воспоминания о встречах с болгарскими писателями и подборку новых стихов. Многолетний секретарь Союза писателей СССР, автор нескольких десятков поэтических сборников, держался он необычайно скромно. Ничто не напоминало о недавнем статусе литературного генерала, увенчанного лавром международных премий.

Мы почти сразу же перешли на «ты», без труда найдя темы для разговора и быстро почувствовав общность интересов. Взаимодоверие ещё более возросло, когда я сказал, что вся моя родня по материнской линии – из Питера. Дороже этого города для Шестинского, пожалуй, не было ничего на свете…

Он родился 28 января 1929 года в Баку, но ещё в младенчестве вместе с родителями переехал в Ленинград и всегда считал себя коренным ленинградцем. Иного и быть не могло, ведь в городе на Неве ему пришлось пережить самое тяжёлое и страшное испытание в жизни – 900 дней блокады.

Блокадные отзвуки постоянно всплывали в его памяти, оживали в стихах и прозе:

«Однажды я надолго отлучился из дома и, когда вернулся, мать в беспокойстве спросила:

– Ты где пропадал?

– Дворничиха попросила наши сани покойников в морг отвезти. У неё уже поднакопились…

Сани были не фабричные, из прочных досок, широкие, их зачастую приспосабливали для вывоза умерших на пункт сбора трупов, где трупы рядили штабелями до подхода грузовиков.

– Ты сам тащил сани? – всколыхнулась мать.

– Нет, – буднично отмахнулся я, – я шёл рядом с санями, их потряхивало на ухабах, и покойники шлёпались с саней в снег… Я их приструнивал…

– Как это? – обмерла мать.

– Ну, значит, закатывал их обратно, к серёдке саней…»

Как-то, вспоминая о блокадном детстве, Олег Николаевич с улыбкой и в то же время вполне серьёзно заметил, что свой день рождения он попросту обязан отмечать двое суток подряд: не только 28 января, что соответствует паспортным данным, но и 27-го – в день снятия блокады Ленинграда.

Есть и ещё одно совпадение, о котором нельзя не упомянуть. Учился он в средней школе № 3, что находилась вблизи их дома на Петроградской стороне. Именно в это приметное по архитектуре здание на Каменноостровском проспекте ещё в середине ХIХ века был переведён Царскосельский лицей Пушкина.

В начале войны учёба в школе была, конечно, прервана, но после годичного перерыва, к осени сорок второго, занятия в ней возобновились.

Мать мечтала, чтобы Олег пошёл по её стопам и выучился на врача, но он уже тогда тяготел к истории и литературе. Стал посещать литературное объединение, которым руководил Сергей Хмельницкий, профессиональный литератор, писавший произведения на историческую тему. От него-то семнадцатилетний Олег Шестинский и услышал первые благосклонные отзывы о своих стихах. Вдохновлённый этим, он отважился на довольно смелый, если не сказать дерзкий шаг – решил представить свои юношеские вирши на суд не кому-нибудь, а самой Ахматовой…

***

К предстоящему визиту готовился основательно. Едва ли не месяц аккуратным почерком переписывал отобранные стихи в красивую тетрадь, на обложке которой витиеватыми буквами вывел: «Шестинский – Бартенев». Присовокупив к своей ещё и дворянскую фамилию прабабушки, он был уверен, что это произведёт должное впечатление на Анну Андреевну.

Узнав её адрес и телефон, он несколько дней в нерешительности кружил у телефонного аппарата и наконец набрал её номер. Ахматова, выслушав его прерывавшийся от волнения голос, без лишних слов назначила ему время.

Накануне встречи мать тщательно вычистила и отутюжила единственный костюм Олега и протянула ему швейцарские золотые часы деда. Уже перед сном приладив их на запястье, он всю ночь поминутно бросал взор на массивный циферблат, боясь, что проспит. Он то и дело глядел на часы и на следующий день, когда неимоверно долго, как ему казалось, добирался автобусом на Фонтанку, где жила Ахматова.

Дверь ему открыла довольно строгая с виду женщина, видимо, знакомая Анны Андреевны. Она провела его в комнату, уставленную старинной мебелью, где в глубине, на диване сидела Ахматова – черноволосая, с узким, как ему показалось, лицом. На плечи её была наброшена тяжёлая шаль.

Ещё раз, терпеливо выслушав сбивчивые комментарии молодого поэта о том, как и почему писались эти стихи, она попросила оставить тетрадку, уточнив, когда можно будет придти за ответом.

Через неделю Олег снова стоял у квартиры Ахматовой и нажимал уже знакомый ему звонок. На этот раз ему открыла сама Анна Андреевна, молча протянула тетрадь и, не проронив ни слова, закрыла перед ним дверь.

Обескураженный Олег застыл на лестничной площадке. Затем отрешённо спустился во двор, вышел на набережную Фонтанки и побрёл по ней, размышляя, почему же Ахматова так странно себя повела. Если ей не понравились его стихи, могла просто сказать об этом, он бы ничуть не обиделся.

Всё разъяснилось, когда он обратил вдруг внимание на газетный стенд, возле которого стояли два-три прохожих, читавший свежий номер «Правды». Там было опубликовано Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором творчество Ахматовой подвергалось издевательской критике. На долгие годы имя её было вычеркнуто из отечественной литературы.

***

В середине прошлого века в городе на Неве сложилась довольно крепкая писательская организация. Долгие годы её возглавлял поэт Александр Андреевич Прокофьев. Герой Социалистического Труда, опытный аппаратчик, чем-то напоминавший Н.С. Хрущёва, он руководил творческим союзом жёстко и властно, за что кто-то из недоброжелателей прозвал его «царём». Он и впрямь умел по-царски и казнить, и миловать.

В секретарской работе своей Прокофьев прежде всего, конечно, опирался на писателей старшего поколения – Ольгу Берггольц, Михаила Дудина, Николая Брауна. К тому времени набрали силу голоса и обрели известность и недавние фронтовики: выходец из псковской деревни, суровый с виду и вместе с тем легко ранимый Александр Решетов, кудрявый и пылкий, из-за бродившей в нём цыганской крови, Леонид Хаустов, обожжённый в танковом бою Сергей Орлов, уже написавший свои хрестоматийные строки:

Его зарыли в шар земной, А был всего солдат…

С каждым годом всё более ярко заявляли о себе и молодые: Владимир Торопыгин, Сергей Давыдов, Олег Шестинский…

Ещё в начале пятидесятых А.Прокофьев в одной из своих статей, опубликованной в «Литературной газете, написал уверенной рукой: «его стихи не станут однодневками».

Олег Шестинский был тогда в Болгарии. Закончив в 1947 году школу, он поступил на филфак Ленинградского университета, где стал изучать славистику. В течение года слушал лекции в Софийском университете, в совершенстве овладел болгарским языком и начал заниматься переводами.. Благодаря ему советские читатели познакомились с творчеством Павла Матеева и Николы Вапцарова, Лучезара Еленкова и Владимира Голева, Любомира Ловчева и Евтима Евтимова.

Уйдя с головой в болгарскую поэзию, Шестинский не забывал, безусловно, и о собственных стихах. В 1955 году увидел свет его первый поэтический сборник «Друзья навеки». Бесхитростное на первый взгляд название как нельзя точнее отвечало его основному жизненному принципу, завещанному ещё Н.В. Гоголем – «нет уз крепче товарищества». Об этом Шестинский проникновенно написал в стихотворении, посвящённом памяти Глеба Горышина:

Когда умирает товарищ, Ни грусть, ни печаль, ни тоску, Иное в себе ощущаешь, А что – я сказать не могу; Как будто бы сам, огорчённый, Спешил на Небесный Вокзал, Но к звёздам умчались вагоны, А ты, как всегда, опоздал.

Дружескую теплоту Олега Николаевича, его участливое внимание , чуткость и сердечность не единожды довелось испытать и мне.

***

После знакомства с Шестинским я стал нередко наведываться к нему в Переделкино. Радушие, с которым он и его жена, Нина Николаевна, всегда встречали любого человека, притягивали настолько, что иной раз я гостевал у них по нескольку дней.

Днём мы гуляли вдоль извилистой Сетуни или бродили по редким окрестным рощицам и лесистым оврагам. Если выпадала удача, возвращались с грибами – «на засолку Нине». Вечерами подолгу засиживались на втором этаже дачи, в кабинете у Олега, где он читал только что родившиеся строки.

В последние годы в его произведениях всё чаще стали звучать религиозные мотивы. То не было данью моде. Нельзя было относить это и к преклонному возрасту, когда человек невольно обращается к думам о вечном и непреходяшем. Православная вера укоренилась в его сердце с детских лет, с тех памятных блокадных ночей, когда бабушка его, Анастасия Никитична, во время артобстрелов, беспрестанно шепча молитвы, ходила по длинному коридору, окрещивая иконой Иверской Божией Матери стены, за которыми жильцы их квартиры лежали вповалку, хоронясь от осколков снарядов.

С иконой этой Олег никогда не расставался. Она всегда висела в изголовье его кровати или над письменным столом.

Андрей ПОЗДНЯЕВ