Вавилонское смешение или цветущая сложность?

№ 2014 / 21, 23.02.2015

Мысль о безнадёжном кризисе современной литературы растекается по университетским кафедрам, солидным редакциям и тусклым кабакам, где стареющая интеллигенция

О многообразии форм новейшей русской прозы

Мысль о безнадёжном кризисе современной литературы растекается по университетским кафедрам, солидным редакциям и тусклым кабакам, где стареющая интеллигенция соглашается с тем, что всё великое кончилось, а то, что осталось – китч, масскульт, постмодернизм. Мне это бесконечное нытьё о гибели отечественной словесности всегда казалось неказистым символом душевной лени, однако ведь и сам к нему причастен! То сообщу, что Д.Данилов, В.Попов и Д.Гуцко «заживо хоронят» человека («ЛР», 2014, № 6), то объявлю, что все литературные премии прошлого года выданы за «стилизации» («ЛР», 2014, № 10).

От сказанного не откажусь. В «премиальных» романах Фигли-Мигли, Е.Водолазкина и А.Волоса такой усердный орнамент, что читателю невозможно сделать личный экзистенциальный шаг, превращающий чужое произведение в свой собственный поступок. Это относится даже к «Лавру», чтобы ни говорили о «православности» умного Водолазкина.

Дело в ракурсе. Если критик ведёт борьбу внутри литературы, подразумевая многомерность её контекстов, атаки, отделяющие зёрна от плевел, необходимы. Пусть тяжелее будут эти бои! Но есть и другой ракурс: смотришь на литературу наших дней, и видишь, как построенная цивилизация выгоняет её с магистральных дорог, отводит роль аутсайдера. Изгоняет не один или другой текст, а все романы сразу, сокращая школьные и вузовские программы, превращая филфаки в пыльные музеи, где остаётся место для 15–20 человек.

И здесь необходим иной подход к новейшей словесности, должен появиться свой возвращённый Крым – цветущий край разных поэтик, не патриотических или либеральных, а способных защитить литературу как род деятельности, как национальный способ философствования и решения эстетических задач. Критик должен стать апологетом, оставив в стороне роль нигилиста. Рассмотрим несколько новых романов и повестей.

Александр Проханов – единственный верующий писатель в новейшей русской словесности. Вера его не умещается в православном храме, захватывая военные заводы, кабинеты национально мыслящих политиков, публицистику и литературу, призванные разогнать тьму Запада ради священного успеха Русская Империи.

В романе «Время золотое» узнаваемый исторический сюжет снова превращается в гротескный миф, соединяющий фарс с патриотическим пафосом. Бывает, что смеяться и молиться необходимо в один и тот же момент.

Оппозиционер Градобоев готов вывести на площадь миллионы недовольных граждан, способных смять любой ОМОН и внести своего кумира в Кремль. Относительно спокойно наблюдает за нарастающей катастрофой президент Стоцкий – слабая, временная фигура, поставленная «на трон» ради внешнего соблюдения демократических норм, цена которым в современном мире – копейка.

По-настоящему волнуется премьер-министр Чегоданов: он уже был президентом два срока и снова желает стать им. Отчасти ради себя: автор не скрывает, что грехов и ошибок у Чегоданова много, смешение амбиций и подчас нарастающего безволия в борьбе со злом создают не самый лучший коктейль.

Но есть в романе истинно главный герой – не президент, не глава силовых структур. Человек, способный в одиночку придумать и воплотить благую провокацию, которая отправит Градобоева в ад, а Чегоданова трансформирует в русского монарха. Зовут героя Андрей Бекетов. Это идеальный герой прохановского мира: плачет об ушедших родителях, сталкивает лбами врагов, самозабвенно любит женщину, спасает Россию. Мужественность, хитрый ум творца истории и открытость духовным переживаниям – вот составляющие настоящего борца. Бекетову знакомы «молчаливые и слёзные переживания», что не мешает «исповедовать религию государства, которое было для него божеством».

Бекетов теряет любимую женщину Елену, от его услуг отказывается Чегоданов, решивший стать самостоятельным правителем. Но – в контексте разрастающегося драматизма – сделано главное: у Градобоева пуля во лбу, а Чегоданов теперь не просто лидер, а «избранник Божий, несущий в руках икону Русской Победы».

Роман для Проханова – магический диалог с властью, литературное колдовство, призванное родить лидера и масштабное событие. «Завтра» – основное время в прохановских текстах, позволяющее автору верить в «Русское Чудо» и «Русскую Победу». Никто в отечественной словесности – кроме Проханова – не верил, что вернётся Крым.

И сразу – иной полюс нашей литературы. Тут и названия совсем другие: «Сперматозоиды» Натальи Рубановой. У мудрого француза Паскаля человек – «мыслящий тростник», у Рубановой – «говорливый сперматозоид», некогда выигравший главный забег своего существования, хитростью, удачей или природной скоростью направившийся в сторону рождения. Потом сперматозоид вырос, окреп, приобрёл философский взгляд на мир, впал в многие депрессии и перестал понимать, куда это он так спешил в решающий час предзачатия.

Если бы эта нигилистическая банальщина стала центром рубановского романа, он был бы пуст. Но я давно не встречал современного художественного текста, в котором стихия весьма непричёсанной души строилась по персональным законам, не желающим примыкать к заранее понятным высказываниям.

Словно женская неприкаянность вышла на такой уровень катастрофы, когда «внутренний монолог» недостаточен, он должен стать кружением обрывков речей, постоянно фиксирующих распад своего мира, его ненужность. В буйном интеллигентском сленге есть искренность сознания, пытающегося лихорадочно заговорить появляющуюся смерть.

Из речевой истерики героини узнаём следующее. Она – Сана, ей за 30. Детей нет, замужем была. Развелась быстро, потому что «предпочитает проституцию социальную генитальной». Была медиком – несколько лет: бросила. Стала кормиться переводами с английского, на который мать подсадила с раннего детства. Освоила и научное редактирование, поэтому днём – на работе, ночью – дома возится с чужими текстами.

Главное – любовь к фотографу П., не знающему бедствий. У П. есть жена, двое детей, размеренное время. Ему нужна интересная подруга для встреч, немного риска для искр. Что ещё нужно? Ничего.

Женщина-автор хочет спасти женщину-героиню. Да будет так! Но интересен роман тяжким говорением автора с самим собой – в такие моменты и читатель не нужен. Любопытен он вдавленностью молодой женщины в саму себя, в сперматозоида, который вдруг стал диктовать слова о том, что надо-надо вернуться обратно.

На фоне изощрённо-субъективной Рубаной Сергей Шаргунов – мастер эпического повествования. А раньше было совсем не так. Шаргунов долго писал литературные автобиографии («Ура!», «Книга без фотографий»). Теперь, преодолев инфантилизм юношеского всматривания в себя, предложил нам исторический роман «1993». Шаргунов хочет расти и меняться. Это всегда интересно.

Шаргунов силён не художественной политологией, а тщательным обнюхиванием обыденности. Центр романа – не бои на московских улицах, а семейная история. Он – Виктор Брянцев, технарь, вынужденный работать электриком в ремонтной бригаде, чтобы кормить семью. Она – его жена Лена, трудящаяся там же, примерно по тем же причинам. Трудная повседневность разливается по страницам, обоих давит обволакивающий быт, превращающий контакт супругов в океан трений и конфликтов. Есть попытки полюбить друг друга по-настоящему. Мешают срывы в лютый совместный холод, который поддерживается как некий ледяной костёр. Порою ненависть становится животной, и ненависть – а не идеи, увы, совсем не идеи – толкает Брянцева на московские площади, где уже летают пули.

У Шаргунова жизнь души часто присутствует в грубых, зримых явлениях тела. Он – плотский писатель, в этом – его главная искренность. Тело действительно понятно Шаргунову. Сначала на наших глазах невинность теряет Лена – с физкультурником Костей, напившись вина, ощутив, как лоно «обдаёт кипятком». Позже с девственностью расстаётся её дочь Таня, добровольно оказавшись под сельским разбойником, сразу же зачав сына. Всё это описано со страстью ума и сердца. Влечение плоти в романе – попытка согреть сердца.

Автор старательно моделирует свою мужественность, но часто проговаривается о неизжитой детскости и сентиментальности. Порою даже не знаешь, чего же больше в этом матёром журналисте-писателе: мужика, способного взять девушку после пятиминутной беседы, или ребёнка, стесняющегося собственного отражения в зеркале. Со страницы на страницу скачет коза Ася, которой посвящено много вдохновенных слов.

В романе Шаргунова революция – не идея, а стиль и голоса, тщательно собранные автором. Носится по шаргуновскому тексту мысль: если достала тебя предсказуемая очерёдность дня и вечера, если жена видится тебе верёвкой, образующей петлю, найди свой бунт, чтобы насытить грудь смертным воздухом свободы – и завершиться, отчалив от всех берегов.

Дмитрий Быков – заметный житель Вавилона современной словесности, ныне автор романы «Сигналы». Любители нестандартных версий резонансных трагедий будут довольны. В июне 2012 года в Свердловской области пропал самолёт Ан-2. Через год его найдут разрушенным в болоте. По Быкову, он вообще никуда не вылетал, а катастрофа стала наглой имитацией, имиджевым проектом партии «Инновационная Россия», столь экстравагантным образом отчитавшейся о наличии партийной ячейки в уральском городе Перов. Были, мол, партийные герои, да сгинули в воздухе.

Деградация русской государственности и зависимого от неё характера – любимая тема Быкова. Быковское отношение к России – брезгливость и любовь, ведь именно здесь формируются невозможные в «нормальном» мире сюжеты.

Три ключевых пространства ведут борьбу за память читателя. Сначала появляется «поселение Иерусалим», где бизнесмен Ратманов восстановил крепостничество, вытащив из разных дыр алкашей, наркоманов, кредитных рабов. «Крепостничество – единственное спасение для страны, где никто никогда ничего не решал; все – или собственники, или собственность», – витийствует циничный поклонник былых эпох.

Следующим откроется поселение исконных русичей, которые едят мамонта и живут под нестарым шаманом, способным говорить по-английски и выходить в радиоэфир. Затем появится в кадре секретный завод – оплот советской веры в то, что каждый тип производства создаёт не продукт, а особый тип характера, необходимый системе.

В каждом из трёх диковинных пространств одного из персонажей ожидает сексуальная встреча. Как важен эрос для подтверждения человечности писателя! Быков описывает секс так, словно стоит он посреди ледяного пустыря и с понятным отвращением наблюдает за совокуплением двух псов, фатально промёрзших изнутри. «Ртутноглазую девушку без малейших признаков совести» Быков видит, любовь – нет.

О чём сигналит быковский роман? Россия – архаическая дурь: неокрепостничество, стилизованное язычество и неискоренимый советизм. Плюс – желание сделать деньги, точнее, получить их. Идеология романа – либеральный китч. Но – будем справедливы – читается он не без интереса, формируя – как может – причудливое поле современной литературы.

Пока Быков летает по версиям и маргинальным фантазиям, Роман Сенчин пребывает в собственной жизни как в художественном пространстве, источнике сюжетов и риторической деятельности. Таким предстаёт автор и в повести «Чего вы хотите?».

Место действия – Москва, квартира столичных интеллигентов возле станции метро. Время – зима двухлетней давности, новогодние дни, которые всем действующим лицам надоело праздновать. Центр повести – семья: писатель Роман, жена и две дочери. Никто здесь не уклоняется от семейных обязанностей, правда, автоматизм их исполнения не позволяет общесемейной душе объединить всех в добром пафосе.

Сенчин не скрывает: в литературный кадр попала его жизнь со всеми домочадцами. Вот и знаменитые друзья в сюжете оказались: редактор «Свободной прессы» Сергей Шаргунов и Всеволод Емелин – поэт, мгновенно откликающийся на все актуальные события. Много говорят – нудно, без огня: мир – в кризисе, Россия – без шансов, власть – плохо, но навсегда, оппозиция – хорошо, да вот скоро неизбежный разгром. Повторяют, что денег мало – честно не заработаешь, а, возможно, и апокалипсисом пахнет.

Всё это видит, слышит и оценивает 14-летняя Даша, старшая дочь писателя Романа. «Нам не дают никаких ориентиров, целей. Мы не знаем, зачем живём здесь, в огромной, широчайшей России, ради чего, что ждёт вас, наших детей. Главное – нет необходимой для любого государства идеологии», – разговаривает с Дашей папа, объясняя, почему столько сил уходит на переживание теленовостей и интернет-колонок. Они посвящены политическим событиям, так мало связанным с дружбой, любовью, с детством, которое, по мнению, девочки, уже кончилось.

Дашу не обманешь. Она понимает, что дело не в современном революционере Сергее Удальцове, чьё имя, как чужое знамя, развивается на семейной кухне. Удальцов – не цель и смысл, а один из лёгких способов хоть как-то развеять скуку, одолевающую со всех сторон. Поговорили о революции, повздыхали об отсутствии перспектив – вроде и время прошло.

В формально благополучной семье Сенчин обнаруживает чёрную дыру, в которую постепенно проваливается дочь. Всё чаще она испытывает тошноту, приходя к взрослым выводам: «Наверное, потому и пьют алкоголь всякий, становятся наркоманами, чтобы не быть постоянно в реальности…» Её ключевой вопрос – «Чего же вы хотите?» – о тяжёлом неврозе. Причина невроза – восприятие обыденности как духоты, как бремени, которое мы призваны тащить до самой смерти. Папа с мамой находят анестезию в ежедневных заботах и необязательной болтовне. Даша этого делать пока не умеет. Возможно, в её несогласии с окончательным превращением в недовольное существо есть надежда.

Кто больше всего похож на Сенчина в новейшей литературе? Возможно, Владимир Сорокин, предложивший нам роман «Теллурия». Если судить по формальному мастерству, по умению создавать сюжеты и причудливые образы, не существующие в реальности, Владимир Сорокин – один из самых талантливых писателей. Когда спрашиваем себя о нравственной природе его текстов, надо ответить с иным уровнем комплиментарности: Сорокин – мастер словесности, которого тошнит от людских тел, от душ, использующих пафос для повышения градуса собственного удовольствия. Сорокин – главный оппонент повседневного человека в современной литературе. Его выворачивает наизнанку от нашего мира, где разнообразные инстинкты управляют циничными сюжетами.

Роман и Фома – два интеллектуала с волчьими головами. Они сидят у костра, говорят о «зооморфном Заратустре» и поедают человеческие головы. «Вы пишите прекрасные романтические стихи, слышите музыку сфер и пение ангелов. И при этом страстно жаждете нажраться падали. Это настолько противоречиво по сути, что у меня кровь стынет в жилах», – беседуют мутанты, осознающие себя «полноправными жертвами антропотехники».

В одной главе действуют «православные коммунисты», в другой рассыпают проклятия «ваххабитские сепаратисты». В третьей исповедуется психически интересная горничная. Она любит подсматривать, как в номерах «любят друга», и опасается, что от переживаний у неё «разорвётся сердце».

Ключевая, многократно возвращающаяся сцена: в голову страждущего человека, готового к приключениям сознания, плотники забивают теллуровый гвоздь. Забивают рыцарям и малолеткам, главам государств и простым интеллигентам, безутешным вдовам и беззаботным туристам.

Теллуровый гвоздь «возбуждает в мозгу нашем самые сокровенные желания, самые лелеемые мечты». Он – «кол в могилу земной неприкаянности», главный оберег от Времени – «белоглазого палача надежд и ожиданий, оседлавшего человека и рвущего ему рот стальною уздой вечной жажды невозвратного…»

Теллуровый гвоздь – запрещённое, смертельное для сознания вещество? Не без этого. «Тяга человечества к наркотическим веществам поистине неизмерима», – произносит один из персонажей, населяющих шумный и совершенно свободный, пустой от души мир «Теллурии».

Но для автора романа главный наркотик – буйное сознание человека, сдавленное низкими инстинктами и мнимо высокими порывами. Поэтому с таким сарказмом Сорокин, стреляющий по пафосным идеологиям и вполне земной любви, населяет главы православными коммунистами и модерновыми крестоносцами, псоглавцами, грустными кентаврами, лилипутами и великанами.

Всё живое в сорокинском мире едино: хочет насиловать и готово к страданиям, смачно пережёвывает пищу и стремится к молитве. Владимир Сорокин уверен: наркомания и страсть к метафизике – явления одного порядка.

Теперь итоги. «Вся ваша современная литература – безбожный Вавилон с его низкими страстями, отсутствием гармонии и элементарного здоровья. Даже Проханов с его патриотическим пафосом – эклектик, заменяющий православие «религией государства», а классический русский психологизм – вертлявым гротеском. Для Шаргунова дефлорации главных героинь важнее трагических событий российской истории, а Рубанова просто купается в собственном половом инстинкте, нанизывая на него корявые словечки, некий «новояз» падшей женщины. Сорокина, который утопически играет с совершенным наркотиком, просто стыдно открыть приличному человеку. Быков – пустой маг, готовый о любом событии сказать десять абсолютно разных слов, а Сенчин непозволительно раскрывает перед читателем личные гостиные и спальни, показывая себя плохим, неуклюжим отцом. Пуста в этом Вавилоне и внутренняя форма слов, подобранных быстро и случайно!» Такая позиция – не редкость.

Мне ближе позиция другая. «Наша новейшая проза – и вавилонское смешение, и цветущая сложность одновременно, что, в принципе, свойственно всей литературе Нового времени. У нас есть эпический певец Проханов, способный в политических событиях обнаруживать столкновения метафизических сил, и неторопливый в стиле Шаргунов, обстоятельно соединяющий две истории – семейную и государственную. Через Рубанову прорвались голоса миллионов офисных дев, задавленных пустотой службы и сексуальностью, не находящей объекта. По-разному интересны Сенчин, продолжающий осваивать далёкие рубежи «нового реализма», и Быков, устраивающий не бесполезные игры в «альтернативную историю». Ну а Сорокин – гений объединения утопии с антиутопией, когда каждый из анекдотов «Теллурии» играет с романтизмом так, как мой спаниель Офелия с найденной старой перчаткой. Цветущая сложность нашей новейшей литературы заслуживает внимания!»

В конце – одно но. Высказав оптимистические мысли о серийной силе отечественной литературы наших дней, я отправлюсь искать новый роман (не группу текстов!), в котором словесность получит высокое оправдание и позволит найти пространство образов и идей, не требующих обязательных сопоставлений и объясняющих рядов.

Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР