ИГРА ХОДАСЕВИЧА

№ 2006 / 15, 23.02.2015


В переписке Владислава Ходасевича с писателем Б.Садовским можно найти след одного неосуществлённого поэтом замысла. «Затеял я нечто…
Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти все абстрактные понятия: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать серьёзность. Игру – нельзя.
Й.Хейзинга. Homo ludens

В переписке Владислава Ходасевича с писателем Б.Садовским можно найти след одного неосуществлённого поэтом замысла. «Затеял я нечто… – весьма меланхолично писал Ходасевич, – оно может принести… печальную славу черносотенца, вроде Вашей. Сообщу Вам по секрету тему: принц Гамлет и император Павел. Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень. О нём психологически наврано… Потомки произвели его в идиоты и изверги». Ходасевич был увлечён исторической темой, но чем больше он размышлял о будущем произведении, тем дальше уходил от «гамлетизма», он стремился теперь к отдельной книге о Павле, уже не в связи с его сходством с Гамлетом. Поэт признавался, что увидел императора Павла столь нетрадиционно, что за сие сочинение «историки меня съедят». Грандиозность плана покоряла воображение. Уже был готов план будущей книги. А Ходасевич… прервал работу на полуслове и более не возвращался к ней. Конечно, охлаждение к историческому труду объясняется не страхом приобрести «печальную славу черносотенца», о которой говорил Ходасевич в письме Садовскому, тут есть иные причины. Имея обширные познания в эпохе Павла, Ходасевич, безусловно, мог написать что-нибудь историко-биографическое, если уж не от вдохновения, то хотя бы для денег, в них-то у него была большая нужда. Но ему легче было вовсе расстаться с мечтой своей, чем написать хотя бы строчку без душевного горения и творческого восторга – даже если речь шла не о поэзии, а о историческом сочинении. Но вопрос о том, почему труд остался незаконченным, перетекает в другой, ещё более значительный – это вопрос об отношении поэта Ходасевича к прозе. Вот свидетельство редактора «Современных записок» Марка Вишняка: «Начав в «великой тайне» от всех писать «нечто прозаическое», он кончил тем, что уничтожил написанное». Манила, привлекала Ходасевича проза, но, едва начав, едва прикоснувшись, в каком-то суеверном и почти мистическом страхе оставлял написанное, а то и уничтожал рукописи. Он столько сил отдал исследованию жизни Павла Первого, стал прекрасно ориентироваться в его эпохе, накопил материал, но охладел к своей работе… Он, написав несколько умных, точных статей о Пушкине, стремился создать биографию поэта, предварительная подписка на которую уже была объявлена, – и так и не начал эту ожидаемую многими книгу.
Незадолго до смерти Ходасевич рассказал о своей готовности написать для «Современных записок» статью «Игроки в литературе и в жизни»… Но и это сочинение осталось ненаписанным!

А между тем есть все основания утверждать, что материал для статьи об игроках накапливался в сознании поэта не один год, он много думал о своей будущей статье, да и сама жизнь постоянно подбрасывала ему новые наблюдения и размышления, связанные с игрой.

Крупнейший нидерландский историк культуры Йохан Хейзинга в книге «Homo ludens» рассмотрел историю поэзии как одного из проявлений игровой деятельности человека, поскольку поэзия всегда «стоит по ту сторону серьёзного – у первоистоков, к которым так близки дети, животные, дикари и ясновидцы» . Поэтому именно поэту, стоящему «по ту сторону серьёзного», должна быть понятна сущность игры как явления, предшествовавшего человеческому разуму, культуре и цивилизации, ведь, как отмечал Хейзинга, «игра старше культуры» . Поэт… – он всегда в одном лице и ребёнок, и ясновидец, и дикарь, из века в век продолжающий жить в архаическом мире неразгаданных символов.
Владислав Ходасевич был страстный игрок. Это обстоятельство следует учитывать не только его биографам, но и исследователям его поэтического наследия. Можно лишь сожалеть, что Ходасевич так и не создал обещанную статью об игроках в русской литературе. «Некогда, – писал Ходасевич в статье, посвящённой московскому литературно-художественному кружку, – страсть к игре владела многими русскими писателями, в том числе не только выдающимися, но и великими. Достаточно вспомнить Пушкина, Достоевского, Толстого, Державина, Некрасова. Последние два в известные периоды своей жизни были даже профессиональными игроками. Наружной полиции Пушкин знаком был именно в качестве «известного банкомёта»… К моему времени эта традиция прервалась». Между тем обращение к мистике игры стало частым в творчестве Ходасевича. Даже если бегло просмотреть его мемуарные и литературно-критические работы, нельзя не заметить, что склонность или же несклонность к азартным играм того или иного писателя, поэта помогают Ходасевичу лучше раскрыть его характер. Игра – это своего рода «лакмусовая бумага», которая выявляет некоторые особые черты личности. Вот ряд примеров.
Ходасевич о Державине: «Карты занимали Державина сильно… Сперва играл робко и понемногу, но потом, разумеется, втянулся. Новичкам обычно везёт, но с Державиным случилось иначе. С каждой игрой дела его становились трудней, но был он упрям, горяч и не знал поговорки: играй, да не отыгрывайся».
Ходасевич о Брюсове: «В азартные игры Брюсов играл очень… не то чтобы робко, но тупо, бедно, обнаруживая отсутствие фантазии, неумение угадывать, нечуткость к тому иррациональному элементу, которым игрок в азартные игры должен научиться управлять… Перед духами игры Брюсов пасовал. Её мистика была ему недоступна, как всякая мистика. В его игре не было вдохновения. Он всегда проигрывал и сердился, – не за проигрыш денег, а именно за то, что ходил, как в лесу, там, где другие что-то умели видеть».
Ходасевич о Горьком: «…происходило, собственно, шлёпанье картами, потому что об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был начисто лишён комбинаторских способностей и карточной памяти. Беря или чаще отдавая тринадцатую взятку, он иногда угрюмо и робко спрашивал: «Позвольте, а что были козыри?»
И, наконец, Ходасевич о самом себе:

Я с Музою не игрывал уж год,
С колодою рука дружней, чем с лирой…

И:

Играю в карты, пью вино,
С людьми живу – и лба не хмурю…
Удивительные наблюдения! То, что другому могло бы показаться незначительным, для Ходасевича становится принципиально важным, характерным в изображении Державина, Брюсова и Горького.

Какой исследователь-биограф, даже из числа самых дотошных, задался бы целью описать и объяснить отношение Максима Горького к картам – так, как сделал это Ходасевич, проживший с Горьким несколько месяцев на вилле в Сорренто и имевший возможность наблюдать писателя в домашней, раскрепощённой обстановке?.. Ходасевич придал портрету Горького неожиданные и живые черты.

Он имел все основания утверждать, что «за картами люди познаются очень хорошо, во всяком случае, не хуже, чем по почерку. Самая манера вести игру, даже сдавать, брать карты со стола, весь стиль игры – всё это искушённому взгляду говорит очень многое о партнёре». Ходасевич, несомненно, являлся обладателем такого «искушённого взгляда».
В мемуарном очерке о московском литературно-художественном кружке Ходасевич также останавливается на теме игры. Бегло упомянут здесь Михаил Арцыбашев, автор скандального «Санина», – играющий в бильярд. Из повествования Ходасевича следует, что игорная деятельность оставалась преобладающей в жизни кружка. «Как ни было это конфузно, – рассказывает Ходасевич, – Кружок жил и мог жить только картами… После половины второго ночи за пребывание в игорном зале взимался прогрессивный налог, так называемый «штраф», начинавшийся с тридцати копеек и к пяти часам утра достигавший тридцати с чем-то рублей с персоны. Штрафами Кружок существовал и даже богател».
Именно страстью к игре, наверное, объясняется один факт биографии поэта, относящийся к 1936 году. На литературном вечере, проходившем в парижском зале общества русских эмигрантов, Ходасевич, выступавший вместе с читавшим свои рассказы Владимиром Набоковым, представил публике биографический очерк «Жизнь Василия Травникова», посвящённый поэту начала девятнадцатого века, «русскому Гомеру», умершему в тридцать пять лет, писавшему достаточно профессиональные стихи. Ходасевич сообщил слушателям, что очерк написан на основании выписок из никому ранее не известного архива. Слушая читаемые Ходасевичем стихи поэта XIX века, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив, он говорил, несомненно, о крупнейшем поэте, имя которого все узнали только лишь в этот вечер и прежде ничего не знали о Травникове. Среди слушателей был и Г.Адамович, писавший вскоре после выступления Ходасевича: «Несомненно, Травников был одарённейшим поэтом, новатором, учителем… Надо думать, что теперь историки нашей литературы приложат все усилия, чтобы разыскать, изучить и обнародовать рукописи этого необыкновенного человека». На статью Ходасевича появился ряд рецензий. И неудивителен этот энтузиазм, ведь Ходасевич сделал сенсационное открытие!
Никто не мог и вообразить, что никакого Василия Травникова не было на свете. Его биографию выдумал сам Ходасевич. Мистификация удалась, Ходасевич мог быть доволен своей игрой. То был блеф, саркастический смешок Ходасевича над теми, кто поверил в существование «одарённейшего поэта, новатора, учителя» Травникова. Да, тут дал себя знать азарт игрока!
Но было и ещё что-то кроме вызова «духов игры». Некоторые исследователи творчества Ходасевича проводят параллели между Травниковым и другом юности поэта Самуилом Викторовичем Киссиным-Муни (1885 – 1916 гг.). Основания для этого сближения действительно имеются. Киссин, известный среди современников под псевдонимом Муни, не оставил в литературе следа и интересен, пожалуй, лишь тем, что сильно повлиял на юного Владислава Ходасевича, будучи личностью оригинальной и яркой. Ходасевич и Муни были почти неразлучны, они создали вокруг себя «символический быт», то есть символизм сделался для них образом мысли и жизни, тем магическим кристаллом, в котором весь окружающий мир выглядел перевёрнуто, зловеще, отражённый в неожиданных гранях.
В 1922 году Ходасевич напишет такие строки:

Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.

Но Муни и Владислав вовсе не испытывали счастья от того, что увидели перевёрнутый мир. Всякое событие реальной жизни становилось символом, предвестьем чего-то рокового и вселенского. Для обоих такое существование в расшатанном и задыхающемся мире стало в конце концов мучительным. Но ведь не только в их «символическом быте», вообще в доживающей последние годы Российской империи всё стало путаться и трещать по швам, всюду занимались «кручением столов», спиритизмом, поиском наслаждения в игре, а пока ты занят игрой, будущее не кажется таким чудовищным.
Позднее Ходасевич, в молодости близко знавший Андрея Белого и Валерия Брюсова, называл себя «последним представителем символизма». Ходасевич и Муни старались расшифровать игру символов и знаков, овладеть их таинственным языком, не понимая, что все предвестья и виденья были лишь порождением их фантазии, чистым вымыслом. Они, разумеется, не отдавали себе отчёта в том, что их «символический быт» воспроизводил ту роль поэзии, которую играла она в архаическом сакральном быте, являясь в глубокой древности, как писал Хейзинга, «культом, праздничным увеселением, коллективной игрой» . С двумя юными символистами произошло нечто подобное тому, что описано в «Бесах» Достоевского: «Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг остановился среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?». Взял фуражку, развёл руки и вышел». Среди всех заблуждений человечества одно из самых опасных – это убеждённость в том, что в жизни всё относительно. Начиная сомневаться в существовании Бога, уже трудно быть уверенным в явлениях меньших, и, наконец, – «какой же я после этого капитан?», какой же я человек?.. Муни точно так же стал сомневаться в собственном существовании. «Видишь ли, – говорил он Ходасевичу, – меня в сущности нет, как ты знаешь. Но нельзя, чтобы это знали другие, а то, сам понимаешь, какие пойдут неприятности». Да, вот такие чудовищные шутки играл «символический быт»… Ну а если «меня нет», то «я» могу воплотиться, чтобы стать заметным для других. Владислав Ходасевич вспоминал: «Муни сам вздумал довоплотиться в особого человека, Александра Александровича Беклемишева… Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и сами мысли… Александр Беклемишев был человек, отказавшийся от всего, что было связано с памятью о Муни…» Киссин-Муни сотворил Беклемишева, как Ходасевич – Василия Травникова, и, хотя к 1936 году «символический быт» для Ходасевича остался в далёком прошлом, он вновь вернулся к эфемерности, относительности бытия, говоря языком научного сочинения о человеке, которого никогда не было. Беклемишев и Травников – фантомы «символического быта»… И Травников мог сказать о себе те же слова, что говорил перевоплотившийся Муни: «меня в сущности нет…» Исследователями было установлено, что одно из стихотворений, которое цитировал Ходасевич как написанное Травниковым, сочинено было Самуилом Викторовичем Киссиным, и звучало так:

О, сердце, колос пыльный!
К земле, костьми обильной,
Ты клонишься, дремля.

Современники не догадались о прозрачности Муни, как не сразу уразумели эфемерность Василия Травникова. «Двойное существование, конечно, не облегчало жизнь… – пишет Ходасевич, – а усложняло её в геометрической прогрессии. Создавалось множество каких-то совсем уж невероятных положений. Наши «смыслы» становились уже не двойными, а четверными, восьмерными и т.д. Мы не могли никого видеть и ничего делать».

Но Муни и Ходасевичу, страстным игрокам, хотелось поиграть с тенями, вызвать духов, с которыми они, «маленькие ученики плохих магов», не умели обращаться. Тогда, в 1908 году, когда Муни «довоплотился», эту игру в двойственность прервал, как более разумный и осторожный, Владислав Ходасевич.

В противном случае всё это кончилось бы для обоих сумасшествием, они и так были доведены до нервного перенапряжения. Беклемишев исчез, но Травников остался, потому что, в отличие от своего несчастного друга, Владиславу Ходасевичу хватило хладнокровия и таланта для того, чтобы заставить окружающих поверить в существование никогда не приходившего в этот мир человека. Выходит, та давняя игра «символического быта» много дала поэту, тогда он, казалось, стоял на пороге тайны, иррационального прозрения. Хотя, разумеется, за это прозрение пришлось бы заплатить очень дорого – отдать свой рассудок в жертву. Ведь то был бунт против реальности, от которой отгородились эти «маленькие ученики», один из коих через несколько лет покончил с собой, выстрелив из револьвера в висок.Александр БЕЗЗУБЦЕВ-КОНДАКОВ
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.