Музыка – искусство провиденциальное

№ 2014 / 26, 23.02.2015

Среди российских музыкантов есть те, чей голос, пробиваясь через шумовые завесы времени звучит, как светлый камертон. К таким редким художникам, бесспорно, относится композитор, профессор Московской консерватории Юрий Абдоков.

Юрий АБДОКОВ

Среди российских музыкантов есть те, чей голос, пробиваясь через шумовые завесы времени звучит, как светлый камертон. К таким редким художникам, бесспорно, относится композитор, профессор Московской консерватории Юрий Абдоков. Премьеры его сочинений становятся значимыми событиями культурной жизни России. Искушённые знатоки и обычные слушатели отмечают главные достоинства музыки Абдокова – благородство тона, чистоту и философскую глубину образных решений, яркость неповторимого интонационного языка, совершенство оркестровой живописи. Первое исполнение Элегической поэмы для скрипки с оркестром, прошедшее на открытии фестиваля «Звук создан Богом» в столичной консерватории, заставляет вспомнить знаковые для русской музыки премьеры, когда знакомство с новым сочинением становилось вехой не только в авторской биографии, но и в музыкальной жизни страны. После последних звуков исполненной партитуры в переполненном зале стояла храмовая тишина, нарушить которую долго никто не решался. Овации, последовавшие позже, были как бы отзвуком этих безмолвных мгновений. Такое случается не часто. Мне удалось встретиться с композитором после одной из лекций его знаменитого курса по «Истории оркестровых стилей» в Московской консерватории и задать несколько вопросов.

– Юрий Борисович, как бы Вы могли определить значение серьёзной музыки в жизни современного россиянина? Жива ли музыка в России и счастлива ли эта жизнь? Многие столетия музыка возвышала человека над обыденностью. Не становится ли она сегодня инструментом банального промывания мозгов и как этому противодействовать?

– В апостасийное, попросту говоря шкурное время музыка в восприятии многих людей призвана лишь украшать жизнь, делать её в большей или меньшей степени комфортной и изысканной. Между тем многовековая история европейской и русской музыки – это, конечно же, не просто череда сменяющихся стилей и направлений, техник и мод, а озвученная летопись взлётов и падений человеческого духа. Во все времена, от Монтеверди и Баха до Рахманинова и Стравинского, серьёзная музыка выражала естественное для человека стремление осмыслить расстояние между небом и землёй. Уровень насильственной культурной дегенератизации России в 90-х годах достиг небывалых размеров. Главный инструмент этого разрушительного процесса – пресловутая массовая культура. И не только. Оборотная сторона псевдоэстрады – гомон дилетанствующих перформеров. И то, и другое, как правило, безлико на уровне языка, мысли, чувства. Тотальное снижение всех писанных и неписанных критериев морали, вкуса, профессионализма в этой сфере не столько отражает, сколько продуцирует, направляет общекультурный распад. Увы, и так называемое академическое искусство нередко подчиняется каннибальским законам шоу-бизнеса. Конечно, хочется верить, что это всё ещё обратимый процесс. Как бы нам не навязывали мысль о том, что искусство – это область услуг по внешней эстетизации быта, подлинная музыка и сегодня рождается на пересечении времени и вечности. Правда и то, что забыть об этом, по определению Ионеско, «трансцендентном перекрёстке» призывают с университетских кафедр. При желании и Генделя, и Вагнера, и Мусоргского можно подавать, как своеобразные гастрономические блюда. Степень остроты и пряности, а не сущность важны на кухне музыкальных развлечений. Но человек в искусстве силён не желудком, а, прежде всего, поиском смыслов. Это и есть защита от околомузыкального беснования. Важно не подменять этот поиск фальшивым пафосом и беготнёй за модными трендами.

– Поучительно ли для современного художника наследие прошлого? Можно и нужно ли в век тотальной и даже насильственной унификации языков и стилей придерживаться некоей устойчивой традиции? Понята ли русская музыка ХХ века нашими современниками? Мы всё чаще и чаще слышим, что век русского музыкального искусства пресёкся ещё на заре ушедшего столетия. Так ли это?

– Опыт великих учит, что путь настоящего художника – это путь гармонизации мира, противостояния разрушению. Бесспорно, это самый сложный путь. Никакая глобализация не может отменить самоценности почвенно укоренённого языка, каким бы сложным и оригинальным он ни был. Судьба художника, оторванного от глубинных, онтологических основ национального духа и веры, из недр которых только и рождается подлинный язык, незавидна. Это не путь, а метание от одного эстетического, техницистского, идеологического идола к другому. Никому ещё не удалось без ущерба, в том числе и для художественного языка, менять каждый день веру, национальность, пол, Родину в надежде быть непременно актуальным. Можно придумать очередное однодневное наречие и продать его на музыкальной ярмарке тщеславия, как нечто доселе невиданное. Такой обман мгновенно обнаруживает себя. Но есть и другая проблема. Без стремления обрести свой, оригинальный, не заёмный язык трудно представить себе сколько-нибудь умное и тем более любовное отношение к традициям. Здоровая ортодоксия ничуть не сдерживает, а, напротив, питает естественное и необходимое – как воздух для всего живого – развитие языка. Прошлое ценно предвестиями грядущего. Подлинная история музыки – это не история лжи и актуализации всякого рода мерзостей. Музыкой правит Божественная справедливость. Никакие рекламные усилия и перформативные извращения не способны изменить этого вечного закона. Именно поэтому я не верю в сетования многочисленных современных «кассандр», предрекающих скорый конец композиторского искусства. Кому-то очень выгодно представлять русскую музыку ХХ столетия, как своеобразный некрополь – эпоху прерванной связи с великим прошлым. Так ли это? Да, искусство «прекрасного и яростного века» нередко поэтизировало зло. Но кто может списать со счёта целый сонм подвижников русской культуры ХХ века, оставивших неизгладимый светоносный след не только в отечественной музыкальной истории? Русская музыка для большинства наших современников – своеобразный Китеж – то, что до времени сокрыто, но живёт и действует, хотим мы этого или нет. Когда-нибудь люди услышат в грандиозном объёме своих смыслов, молитв, метафор симфонии Александра Глазунова и Николая Мясковского, Гавриила Попова и Николая Пейко, концерты Николая Метнера и Германа Галынина, квартеты Виссариона Шебалина и Моисея Вайнберга, мистические послания Георгия Свиридова и Бориса Чайковского и создания других музыкальных мыслителей и поэтов, для которых звук и музыкальный образ – это не просто слагаемые блистательного ремесла, а выражение любви к Богу, человеку, миру – при этом, миру не оскоплённому либеральным, наднациональным безъязычием, а миру, в партитуре которого русская нота звучит ясно и чисто.

– Как вы относитесь к новациям в области творческого образования, о которых в последнее время много говорят?

– Если вы имеете в виду пресловутые новые стандарты, то крайне отрицательно. Для меня совершенно очевидно, что эти инициативы выдвигаются теми, кто имеет очень смутное представление о существе образования в музыке или, скажем, хореографии. Мы и без того всё чаще и чаще сталкиваемся, особенно в науке, с примерами чудовищных мистификаций. Обучение профессионального музыканта или артиста балета начинается очень рано. Ни одну из ступеней образования, и особенно начальную, нельзя низводить на уровень самодеятельности. Это чревато утратой того, что накапливалось столетиями. Необходимо исключить возможность произвола со всевозможными оптимизациями того, что необходимо бережно охранять и вдумчиво развивать. Я против эстетического спорта, культивируемого в некоторых специальных музыкальных школах, но это проблема, которая решается в профессиональной среде, а не в кабинетах чиновников и блогосфере. Убеждён, что начальное профессиональное образование в искусстве в сложившемся своём виде – это неприкасаемое национальное достояние. Гриф «охраняется государством» здесь так же уместен, как и на фасадах исторических памятников. Понятно, что речь идёт не о бездумной консервации всего и вся, а о вдумчивом развитии. Но кто сказал, что развитие – это непременный слом прежнего? Вот Кёльнский собор, например, нуждается в текущем ремонте. По логике некоторых деятелей, увы, опробованной у нас уже не только в архитектуре, его надо снести до фундамента и построить заново с соблюдением каких-то эксклюзивных технологий. Нелепость и кощунство. Почему же подобное допустимо в творческом образовании? Ответ очень простой – это плоды деятельности легиона дипломированных графоманов, о которых мы только что говорили…

– Считаете ли вы современный филармонический репертуар соответствующим ожиданиям публики? Кто из российских исполнителей, на Ваш взгляд, определяет подлинную, а не рекламно-медийную судьбу русской академической музыки сегодня?

– Ориентироваться на запросы публики без оглядки – дело опасное. У нас ведь, когда произносят даже такое громкое слово, как народ, чаще всего подразумевают некую обезличенную массу, которую и можно назвать публикой. А что это такое? Вездесущие филармонические завсегдатаи, просвещённые меломаны? Не знаю. У Моцарта и Берлиоза одна публика, у навязчивых «звёзд» современного музыкального бизнеса – другая. Худо не только то, что мы всё ещё оторваны от значительной части самого ценного, что создано в русской и европейской музыке, а то, что исчезает сам тип репертуарного исполнительства. Культивируется всеядность. Никаких табу: сегодня озвучиваю Высокую мессу Баха или Всенощную Рахманинова, а завтра – бульварный мюзикл. Серьёзный репертуар – это выбор, плод жизненных исканий, а не конъюнктурный концертный менеджмент. В этом смысле нам очень недостаёт таких фигур, как Мравинский, Кондрашин, Баршай, Софроницкий, Оборин… В большом искусстве рейтинги неуместны. В какую табель о рангах можно вместить пианиста Григория Соколова? Это ведь целый мир, явление вневременное. Музыкантов такого масштаба во все времена было не много и ничто не говорит о том, что в будущем их станет больше. В дирижёрской сфере мне очень близко то, что делает петербуржец Василий Петренко, работающий сейчас в Европе. В отличие от многих своих коллег он, как мне кажется, обладает способностью мыслить самостоятельно и неординарно, читать в строку и между строк, исполняя музыку самого высокого достоинства. Послушайте, как этот молодой (по дирижёрским меркам) человек исполняет, например, Первую симфонию Рахманинова. Какая там тембровая пунктуация и чувство поэтической рифмы. Он читает партитуру, как стихи. А ведь мы уже привыкли к прозаическому крупному плану в интерпретациях этого, как бесстыдно утверждали музыкологи разных мастей, «старомодного» опуса. Петренко едва ли не первым открыл пророческий смысл этой великой партитуры, в которой есть всё: от предчувствия зияющих бездн, до имперского величия, от благородной лирики пушкинского дыхания до молитвословия. Петренко вольно или невольно исполняет эту симфонию, как музыку будущего. И, видит Бог, Рахманинов открывается в своей подлинно авангардной сущности: как по части уникального оркестрового языка, в наличии которого ему отказывают и теперь иные профессора, так и по части образов и смыслов. В Москве очень выделяется дирижёр Николай Хондзинский и созданная им капелла «Русская консерватория». Многие концерты этого коллектива заставляют вспомнить золотые времена Московского камерного оркестра. Правда и то, что Хондзинскому труднее, чем было Рудольфу Баршаю в 50-70-е годы прошлого века. Исполнение, при этом эксклюзивное, всех духовных кантат Баха в России, осуществляемое Хондзинским, как и воскрешение никогда не звучавших шедевров Свиридова, Шебалина и других знаковых для нашей музыки авторов в полном информационном вакууме – подвиг. У этого молодого музыканта большое будущее. Талант его не только ярок, но благороден, а это невероятная редость.

– В заключении позвольте задать вам не вполне корректный вопрос, учитывая, что всё, что связано с процессом сочинением музыки – это, как и вопросы веры, дело сокровенное и интимное. Я не спрашиваю над чем вы сейчас работаете. Скажите о другом: что в наше, как вы сказали в начале нашей беседы, апостасийное время может быть источником для творческого вдохновения композитора?

– Всё то же, что и триста, четыреста, пятьсот лет назад. Любовь к Богу и людям, жизнь и смерть, радость и горе, поэтическая бездонность мироздания… Мало запечатлевать красивые картины или фиксировать в звуках документальную хронику жизни. Важны не внешние образы, а их сокровенный смысл. Музыка – искусство провиденциальное. Как бы я хотел, чтобы в эти дни прозвучала «Севастопольская» симфония Бориса Чайковского. Теперь-то совершенно ясно, что эта космогоническая партитура, поразившая в начале восьмидесятых годов прошлого века слушателей своей фантастической звуко-живописью и молитвенным вопрошанием, обращена к нам, теперешним. Сочинение такой музыки – чудо. И всякое чудо народной жизни, а его многие из нас недавно пережили, незримо зреет в чьих-то молитвах, симфониях, стихах.

Беседу вела Ирина ШЕБЕКО