ИЗУМЛЯЕМСЯ ВМЕСТЕ С НАТАЛЬЕЙ РУБАНОВОЙ
№ 2006 / 16, 23.02.2015
И НИКОГДА И НИКОМУ НЕ РАССКАЖУ Я, ЧТО СО МНОЮ…
Больше десяти лет назад, когда я впервые пришла на концерт Вероники Долиной в уютный зал ЦДХ на Крымском, мне, листавшей её только что выловленный в киоске «Воздухоплаватель», и в голову не приходило, что через много лет я стану «рецензировать» очередную её книгу. Нет-нет, слово «рецензия» здесь явно не прокатывает: не тот случай, а объяснять «почему» тем, кто песен её не слышал, а если слышал да не расслышал, – смысла нет как нет, ибо на «у» вопрос. Ответ же на него – в сборнике «Песни», выпущенном издательством «Время» в серии «Поэтическая библиотека».
А посему, перешагнув через тёплое, однако бесцеремонно отдающее надоевшей патриархальной одномерной унылостью, предисловие Наума Коржавина («…если речь идёт о пишущих женщинах, естественно склонных преувеличивать эстетическую ценность своих переживаний, тонкость их нюансов…»), перейдём к самим текстам Пишущей Женщины.
А тексты Вероники Долиной, поющей-смеющейся-плачущей на, как она сама говорит, «никому не льстящем наречии», представленные что в этом сборнике, что в каком-либо ещё, можно условно разбить на несколько тематических групп: Любовь, Дети, Друзья, Страна, Поэзия, Музыка и, конечно, Ирония всего надо всем, и далеко не всегда горькая: с чувством юмора всё более чем в порядке. Тексты – потому как назвать стихами в полном смысле этого слова все сочинения Вероники Долиной нельзя: в книге присутствует как песенная поэзия, не воспринимаемая адекватно – да и не должна, жанр другой – при чтении «глазами» (для того и песенная), так и собственно стихи, которые могут быть услышаны и прочувствованы и без гитарного их сопровождения.
Читая её любовную лирику (и внутренним слухом постоянно слыша подчас до боли знакомые песни), ловишь себя на мысли, что так любить и чувствовать, с этим существовать смог бы не всякий (оттого, чтоб не захлебнуться, – и Аполлону «священная жертва») – ведь любовь имеет неосторожность не только возвышать, но и разрушать человеческое существо, в неё слепо поверившее. «Любая любовь, любая…» – своеобразный «гимн» автора. Вот и долинский «зверёк» (а в своих текстах она нередко сравнивает себя со зверьком, белкой – да и вообще, как только не называет), швыряемый как бумажный кораблик из стороны в сторону, оказывается то в аду сердечном, то в раю: как мало, как мало в ней середины! Сплошной маятник, осколки, но – к её любви «всегда блокнотик прилагается» – и, как у Цветаевой, потом, после, остаётся «лишь стопка восхитительных стихов»: недаром стихотворение, посвящённое Марине, Вероника Долина завершает словами «твоего пламени – все мои искры», и в этой искренности – ключ к разгадке её творчества, разгадка которого, по счастью, невозможна.
Любовь в жизни не бабы, но Женщины – что, кроме неё и Искусства может быть выше? Но любовь у лирической героини Долиной чаще всего драматична. Читаешь о том – и горчит: каких толстокожих довелось любить «железной, с печальными глазами» Принцессе, да и за что? «Ты видишь, как негордо / Я жду твоей руки? И – сглатывает горло / Комки. Комки. Комки».
Кажется, любовного её концентрата хватит с лихвой, если тот развести, на несколько жизней, но лирическая героиня, что «и шита, и крыта, и резана», «абсолютно разоружена», проходит через стены условностей к душам, чувствовавшим то же, что и она – хотя бы однажды, и с болью своей живёт сама: всё вместе и есть катарсис (автор переплавляет себя в буквы и ноты, слушатель/читатель переплавляется вместе с ними; всё – на одной волне, на одной частоте).
Женское «Я», живущее в текстах Вероники Долиной, не перестаёт удивлять немодной ныне самоотверженностью и некоторым самоотречением («Поцелуй меня – буду утешена / Года на два. А то и на три»). Но чувства не зависят от распродаж коллекций одежды; восклицание героини «Так что ж, до самой смерти не права?!» – перед нами содранная до костей кожа тысяч и тысяч душ, некрасивая правда, в которой, несмотря ни на что, есть надежда на – увы! – несбыточность: «И знаешь, эта музыка не смертна, / Пока ты светишь у меня в груди»… Но та, в которой «горит вязанка слов», – «Я Серая Шейка, и мне перебили крыло» – любящая навзрыд, навылет, напролёт, как статист, классифицирует себя в этом времени и пространстве, где нет ей места: «И не жена, и не вдова, / И не жива, и не мертва»…
Поражает и великодушное смирение, приходящее лишь с годами: «…где человек прощает человеку любую боль, которая бывает». Однако не всё так печально. И вот уж «муж учёный всё ходит по цепи кругом», и – тут же – ирреальность образов (Гегель в окно стучит), и сарказм – «Но час от часу ярче розы / На рынках родины моей». Про родину же вообще тема отдельная – симбиоз привычки, любви, неприятия и жалости: «Родимый край не так уж плох… Полынь, чертополох…», «Смотрю кругом – какие рожи! / Встряхнусь – зато какие души» – и, несмотря на все НА, возвышенное: «Родись, строка российская, мятежная строка!». И даже «советские сумасшедшие» не похожи у Долиной на остальных, потому как «им Высоцкий поёт на облаке» и «Цветаева дарит свет»: идеализм, конечно, и всё же… Женщине же, порабощённой после свадьбы и родов бытом (таких, увы, не счесть) – кухарке, няньке, прачке, – Вероника Долина оставляет надежду, которая, я уверена, кое-кому не дала прогнуться под изменчивый этот мирок: «Пусть в комнатке твоей сегодня душно, / запомни – ты прекрасна, ты воздушна, / Ты только струям воздуха послушна – / Не бойся, всё с тобой произойдёт!».
ВЕДЬ СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ – НЕ ПОТРЕБЛЯЮТ
Итак, роман «99 франков» французского автора Фредерика Бегбедера в переводе Ирины Волевич (остановимся именно на этом нейтральном определении – автор, ибо писатель все же обязывает к чему-то большему, и в этом контексте – контексте писателя – уместнее упомянуть того же Мишеля Уэльбека, своеобразного творческого гуру Бегбедера). В аннотации говорится, что автор накануне публикации своего текста из рекламного агентства, в котором пребывал, был уволен: «…покинул мир рекламы, чтобы немедленно войти в мир бестселлеров». А вошёл легко, словно хорошо заточенный нож в расплавленное прогорклое масло: да и не могло быть иначе с прозой, бесстрастно разоблачающей духовный – по умолчанию – «кариес» и тоскливую пафосность как рекламного, так и, в принципе, едва ли не любого офисного мирка со всеми его интересиками, амбицийками, корпоративным душком-с и тэ дэ, и тэ дэ, и тэ дэ.
Люди, в общем-то, любят читать о работе, и это вполне естественно. Увы, в замкнутом пространстве, в растрачивании того, что называют «лучшие годы», проходит жизнь большинства: в качестве «пряника» же после многочисленных «кнутов» выступает энная сумма в конвертике, ради которой, собственно, и делается всё то, что мы никогда не стали бы делать бесплатно, – та же проституция, только мозговая: нужно только однажды признаться себе, и… Изменить это в обозримом будущем, увы-увы, едва ли кажется возможным, поэтому эпиграфом Бегбедер неслучайно ставит высказывание Р.Фасбиндера: «То, что невозможно изменить, нужно хотя бы описать». Что же описывает Бегбедер? Текст, напоминающий мозаику, текст с большой долей очерковости и насквозь пропитанный тем, что называют клиповым сознанием, вся его коллажность строится не столь на провокации («Я расходую свою жизнь на то, чтобы лгать вам, и за это мне щедро платят…Я мешаю вам думать»), сколь на самой обыкновенной, абсолютно реалистичной – и циничной – констатации («Всё продаётся: любовь, искусство, планета Земля, вы, я», «Гламур – это праздник, который всегда не с тобой» etc.), ставить под сомнение которую возьмётся лишь конченый идеалист. Главный герой, богатенький Буратинка, рекламист Октав, несмотря на всю свою духовную непривлекательность («Я – тот самый тип, что продаёт вам разное дерьмо»), вызывает, несмотря на раздражение, и некоторую жалость, которую испытываешь со смешанным чувством гадливости к какому-нибудь… погибающему пауку. Ему, Октаву, бедненькому, только и хочется на самом деле, что, прихватив с собой пару шлюх, наркотики и деньги, удрать на какой-нибудь необитаемый остров.
Социум – который герой Бегбедера ненавидит так же, как презирают его герои Уэльбека (чего только стоит описание офисных будней в романе «Расширение пространства борьбы» последнего!) – весьма лакомый для Октава кусочек. Он малодушен, и уволиться самому у него «кишка тонка» – нет, он ждёт, пока его уволят, мечтая, что всё разрешится само собой… Октав плетёт, плетёт, плетёт мизантропичную свою паутину, пишет книгу, и сам же в ней – книге-паутине – погибает, превращаясь благодаря кокаину и разъедающему изнутри отвращению ко всем и вся, в бескровную муху. «В моей профессии никто не желает вам счастья», потому что «Ваши страдания подстёгивают сбыт», – заявляет главный герой, одновременно признаваясь в своём диком животном страхе – ему хочется быть выкинутым всего лишь из фирмы, но не из жизни, несмотря на, увы, не столь далёкое от правды утверждение, будто «человек – такой же товар, как и всё остальное, и у каждого из нас свой срок годности». Да-да, товар: после сорока попробуйте-ка найти нормальную работку в нашей драгоценной Белокаменной, если вы, конечно, не специалист хай-класса (да и то спорно) – кому вы нужны после сорока (ну хорошо, сорока пяти) в этой корпоративной силиконовой «красоте» и протеиновой младости?
Бегбедер знает, о чём говорит, вот почему его герой решил расквитаться с этим мирком в 33 года: «Похоже, это идеальный возраст для воскресения». Не задаваясь целью пересказывать содержание романа, который, сразу оговорюсь, для прочистки мозгов неплохо бы прочитать, скажу, что в смысле стиля Бегбедер, конечно же, колеса никакого не изобрёл, да и не ставил эту увлекательную игру – Игру В Слова – во главу угла. Это вам не Набоков.
Однако ценность романа «99 франков» не в языковых находках, а именно в теме – это тот самый случай, когда не столь важно «как», столь «о чём», хотя автору этих строк, по большому счёту, в сочинительстве импонирует как раз обратное. Но такое сравнение, например, как решётка на единственном маленьком окошке, кажущаяся посаженному в тюрьму Октаву товарным штрих-кодом, всё же цепляет: о, это настолько же в духе главного героя, как и его клиническая неспособность любить…
Кажется, Октаву можно простить многое – страдающий эгоист, как-никак, пресловутые онегино-печоринские «корни» – но только не предательство по отношению к беременной от него Софи, но только не невозможность позволить себе быть счастливым, когда это, казалось бы, так изумительно просто. Ан нет, человечек сей будет нюхать кокс и говорить, говорить, говорить: «Я задыхаюсь…Я хочу путешествовать холостяком по городам и весям… Как же ты хочешь, чтобы я стал отцом?.. Мне не нужна твоя любовь…» – и это-то вот, такое, в общем-то, понятное желание ДО любовных отношений, и такое пошлое ВО ВРЕМЯ их, обнажает героя романа больше, нежели даже в сцене «случайно-ритуального» убийства старушки. В общем, читайте. А главное – не верьте рекламе и теленовостям на слово. Берегитесь!
Ф. Бегбедер. 99 франков. – Москва: Иностранка, 2005.
ЕЩЁ ОДНО ПРОЧТЕНИЕ
Сколько переводчиков – столько и переводов: истина всем известная. На иные ещё и решиться надо: «А не замахнуться ли на Шекспира?…». Колкер «замахнулся» естественно, органично: «Я не задумывался над тем, следует ли ещё раз переводить сонеты Шекспира и, наверное, никогда не стал бы этого делать, если бы вдруг не получилось само собой». Череда небезызвестных фамилий заборным частоколом встаёт между человеком и текстом: тут определённая смелость нужна, после Пастернака-то с Маршаком, хотя их переводы и не «без греха» несмотря ни на что: Маршак автора «Гамлета» причёсывает, Пастернак – несколько упрощает.
Что же делает с сонетами зав.кафедрой английского языка рязанского педуниверситета Яков Колкер? В предисловии к изданию Колкер, переведший все 154 шедевра, пишет: «Странно читать, что сонеты – всего лишь литературные упражнения. Ведь в некоторых из них точнее и выразительнее раскрывается смысл бытия, чем даже в великих пьесах».
Размышляя о художественном переводе как об искусстве и ремесле, он замечает, что первой вехой вхождения переводчика на, скажем так, территорию «истинного творца» является постепенное «врастание» в новую систему передачи опыта, второй – перевоплощение в автора, сродни актёрскому, и третьей – «поиски способов уложить заново пережитый опыт в тугую оболочку слова».
Всё это относится к ремеслу. Что же касается искусства, то оно должно скрыть от читателя ремесленничество, подарив «на его языке новую интерпретацию уже существующего произведения». А интерпретировать можно до бесконечности: не исказить Шекспира только б. Исказившего – послать: к первоисточникам. Получилась ли у самого Якова Колкера адекватная интерпретация, судить многочисленным профессионалам, которыми подчас и читатели бывают. И лучше – непредвзято, с шекспировским оригиналом, желательно – подстрочником, словарём и «Новыми переводами».
Колкер, как всякий талантливый переводчик, надеется, что его видение шекспировских сонетов станет для кого-то единственным, как стали для кого-то единственными и переводы Маршака, чей «пересказ» 66-го сонета, гамлетовского, автор этих строк воспринимает – и ничего с этим поделать не может в силу привычки – только в его, Самуила Яковлевича, варианте… 66-й сонет в переводе С.Я. Маршака: Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж Достоинство, что просит подаянья, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеянье, И совершенству ложный приговор, И девственность, поруганную грубо, И неуместной почести позор, И мощь в плену у немощи беззубой, И прямоту, что глупостью слывёт, И глупость в маске мудреца, пророка, И вдохновения зажатый рот, И праведность на службе у порока. Всё мерзостно, что вижу я вокруг… Но как тебя покинуть, милый друг! А вот перевод Я.М. Колкера: Я так устал! Благая смерть, приди! Страдает тот, кто бедняком рождён, Бездарность носит орден на груди, А тот, кто верит, – попросту смешон. Невинностью торгуют без стыда, Честь воздадут, когда сойдёшь в могилу, Святая правда не права всегда, Хромая дряхлость угнетает силу. Над истиной смеются без причин. Как с глупостью бороться тяжело! Что говорить – указывает чин; Добро по-рабски ублажает зло. Хочу покинуть этот мир жесткой, Но другу будет слишком одиноко. Отличное прочтение; и тем горше, перечитывая гениальный сонет, осознавать, что со времён Шекспира ни-че-го не изменилось. Стоит добавить, дабы не впасть в уныние от сей убийственной очевидности, что эту изящную, со вкусом оформленную книгу сонетов (одна страница на русском, другая – на английском; иллюстрации художника Ирины Дмитренко) найдут для себя интересной не только ценители шекспировской Музы, но и профессионалы по причинам понятным: трудности перевода, трудности перевода, трудности…
В. Шекспир. Сонеты / Новые переводы Я.М. Колкера. – М.: Монолит, 2005.
Наталья РУБАНОВА
Добавить комментарий