Восемь счастливых лет

№ 2014 / 39, 23.02.2015

В «Литроссию» на работу меня принимала заведующая отделом критики, член редколлегии и, конечно, член Союза писателей Лидия Николаевна Фоменко. Уже договорившись с ней о встрече по телефону, я вдруг засомневалась.

В «Литроссию» на работу меня принимала заведующая отделом критики, член редколлегии и, конечно, член Союза писателей Лидия Николаевна Фоменко. Уже договорившись с ней о встрече по телефону, я вдруг засомневалась. У меня был тогда небольшой журналистский стаж, к тому же не связанный с литературой. Год работала в детской редакции Карело-Финского радиовещания (после университета нас с мужем распределили в Петрозаводск), потом перерыв – растила дочь до детского сада – затем уже в Москве два года в отделе литературы и искусства «Пионерской правды».

Но я рискнула…

Кабинет Фоменко находился на шестом этаже известного всей литературной Москве здания на Цветном бульваре. Пока поднималась на лифте, волновалась ужасно. Пыталась представить себе Лидию Николаевну… И вот её небольшой кабинет, тесный от обилия журналов и книг. Лидия Николаевна оказалась приветливой, улыбчивой, доброжелательной и, несмотря на возраст, привлекательной женщиной. Внутри у меня сразу отпустило.

– Расскажите что-нибудь о себе, – начала она разговор.

Свой короткий рассказ я закончила признанием в малом стаже и слабом знакомстве с текущей литературой – времени для чтения маленькая дочка почти не оставляла.

Лидия Николаевна отреагировала на это спокойно: «Значит, будем навёрстывать упущенное» и предложила перейти в соседнюю комнату.

Здесь состоялось знакомство с двумя работниками отдела – замзавом Д.С. Дычко и литсотрудником Генрихом Митиным.

– Третий стол ваш, – просто произнесла Лидия Николаевна. На этом формальности были закончены.

Страхи и сомнения мои оказались напрасными. Я довольно быстро освоилась в новом качестве: всё-таки за спиной серьёзное филологическое образование МГУ.

Собственно, фраза Фоменко «Будем навёрстывать упущенное» означала одно – будем навёрстывать быстро. Она нагрузила меня журналами, отметив в них, что надо срочно прочитать, дала несколько рукописей («потом обменяемся мнениями») и тут же заказала рецензию со словами: «Это детская книга Грибачёва. Стихи по правде не ахти, но я думаю, Николаю Матвеевичу будет приятно, что мы её заметили».

Милая, дорогая Лидия Николаевна! Как Вы были умны, добры, благородны, как тонко чувствовали и понимали душу другого человека, каким в конце концов хорошим психологом были!

Поначалу это задание ввергло меня в некоторое недоумение. Грибачёв – военный поэт, автор нескольких стихотворных сборников, известный публицист, наконец, главный редактор журнала «Советский Союз»… И вдруг детская книжка. С чего бы это? Да и на детское издание не похожа: бумажная обложка, никаких рисунков.

Но книжка и не была детской. В простых стихах о мальчишке, считавшем себя умнее всех, непрестанно всех поучавшим, и не скупившимся на ядовитые прозвища, когда получал отпор, легко прочитывался подтекст.

Шёл 1963 год. Все ещё помнили публичный разнос, устроенный Хрущёвым Андрею Вознесенскому. По какой-то причине Грибачёв не захотел или не смог высказать своё отношение к происшедшему прямо, а прибег к аллегории, и появился этот мальчик-всезнайка. Пришлось и мне снаивничать в конце рецензии.

Через несколько дней от Грибачёва пришло письмо с благодарностью за рецензию и за понимание замысла автора.

Отдел критики был ведущим в еженедельнике. К Лидии Николаевне с утра до вечера шли писатели и критики, маститые и начинающие, и я уже очень скоро знала, кто есть кто, кто над чем работает, кому заказывать статьи и рецензии.

60-е годы и начало 70-х стали щедрыми на значительные произведения литературы. Портфели журналов были полны романами и повестями, одна вещь лучше другой. Какие мастера тогда печатались!

Всех даже перечислить немыслимо. Словом, материала для критиков было предостаточно. У нас регулярно выступали Владимир Гусев, Александр Дымшиц, Игорь Золотусский, Эмиль Кардин, Вадим Кожинов, Виктор Камянов, Феликс Кузнецов, Всеволод Сурганов, Юрий Суровцев, Лев Якименко…

Мы постоянно общались со многими писателями. Именно в «Литературной России» я встретилась с Фёдором Абрамовым, Василием Беловым, Валентином Распутиным. В один из дней в редакцию пришёл Виктор Петрович Астафьев. Лидия Николаевна нас познакомила. Пока они разговаривали, я листала его новую книгу. Она была уже с дарственной надписью. Не помню, получили ли эту книгу мои коллеги, но я не получила. Однако через несколько дней книга лежала на моём столе. Читаю: «Ноне (фамилию не помню) на память». Далее дата и подпись. Строго и честно!

Астафьев признавал меня постепенно. Была вторая книга примерно с таким же автографом. И только на третьей я прочитала слова, тронувшие меня: «Нонне Изюмовой самую дорогую мою книгу на добрую память». Подпись, дата (1968 год), Пермь. Это была книга «Последний поклон».

Я читала всё, что писал после этого Виктор Петрович – и «Кражу», и «Пастуха и пастушку», и «Царь-рыбу», и «Печальный детектив», и последние книги. Но его «Последний поклон» стал и для меня самой дорогой книгой. Пронзительное письмо! А после рассказа, давшего название книге, я не могла сдержать слёз.

Расскажу ещё об одной встрече с Виктором Петровичем. Это было позже, в 1974 году, когда я уже работала в «Литературном обозрении». Союз писателей СССР проводил тогда в Вологде пленум в связи с недавно принятым ЦК партии постановлением о развитии сельского хозяйства нечернозёмной зоны. Астафьев жил в это время как раз здесь, в Вологде, но на пленуме его не было. Выяснили: болен, лежит в больнице, и мы – я и писательница Ирина Стрелкова решили навестить его.

Виктор Петрович лежал в кардиологии. Был бледен, жаловался на сердце, на старые раны, но оживившись, стал расспрашивать… Мы к этому времени в группе Юрия Черниченкоуже побывали в Шекснинском районе и самой Шексне, наслушались рассказов о знаменитых шекснинских травостоях, отчего и молоко, и масло здесь особые, знаменитые. Черниченко даже похлопотал у директора молочного завода, чтобы нам сделали презент (за деньги, конечно) – по сувенирному бочоночку настоящего топлёного вологодского масла.

С особым энтузиазмом рассказывали мы Виктору Петровичу о полях, на которых уже поработали мелиораторы. Они ещё не были засеяны и стояли ровные, гладкие, только по краям теснились груды камней, словно здесь совсем недавно прошёл ледник.

Виктор Петрович помрачнел.

– А брошенные деревни с забитыми досками окнами вы видели? А одиноких стариков, сидящих на завалинках, видели?

Видели, всё мы видели, но не хотели говорить, чтобы его не расстраивать.

Финал нашей встречи получился даже драматичным. Когда мы выложили перед Астафьевым купленные в обкомовском буфете фрукты, он не на шутку рассердился: «Это ещё откуда?» Из магазина, говорим. «Обкомовского, что ли? Меня хотели к нему прикрепить, но я категорически отказался. Хочу жить, как все». Не знал Виктор Петрович, что в обкомовский магазин так просто не попадёшь, а про буфет мы ему не сказали. Вот такой был Астафьев. Вскоре он уехал на родину, в свой Красноярск.

Одним из самых ярких гостей нашего отдела был Ираклий Луарсабович Андроников. Обычный разговор, начатый с Лидией Николаевной в её кабинете, часто заканчивался в нашей более просторной комнате. Когда они появлялись в ней, это означало, что у Ираклия Луарсабовича есть новый устный рассказ. Андроников – актёр, ему всегда нужна была сцена, а у нас стулья… Однажды, начав читать, он вдруг взял стул, поставил его посреди комнаты и вмиг вскочил на него. При этом чтение не прерывалось ни на секунду. Закончив, Андроников так же легко спрыгнул на пол. Восторг был неописуемый. Не только от блистательного, как всегда, текста, но и антраша чего стоило! Андроников был уже немолод и несколько грузноват. Сам исполнитель тоже был доволен произведённым эффектом – его хитроватые глаза сверкали от удовольствия.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я задаю себе вопрос: было это на самом деле или так разыгралась моя фантазия. И всё-таки было. Было!

Время неудержимо. Звучит, понятно, банально, но это так. Мне казалось, что я проработала в «Литроссии» четыре года, а когда заглянула в трудовую книжку, оказалось – восемь. Года за два до окончания моей работы в редакции Л.Н. Фоменко избрали «рабочим» секретарём Московского отделения Союза писателей. Она осталась членом редколлегии, приходила на заседания, но основное её время было занято, конечно, делами Союза. Нам её очень не хватало, но что поделаешь…

Уход Лидии Николаевны вызвал цепочку кадровых перестановок. Заведующей отделом стала Д.С. Дычко, я – её заместителем, а сотрудником пришёл славный человек Слава Савватеев(теперь Вячеслав Яковлевич, член Союза писателей, доктор наук, один из ведущих специалистов Института мировой литературы). С тех пор прошло ещё сорок два года. Разумеется, это самое время сделало своё дело: память частенько подводит. Я сняла с полки несколько книг, полученных от авторов, кое-что перечитала, в том числе дарственные надписи. В руках оказалась книжкаЗиновия Паперного«17 с половиной фельетонов». Надпись шутливая и смешная. Но ещё забавнее мне показалась малозаметная приписка: «С разрешения Доры С.» Я вспомнила: Дора Самойловна действительно ревновала своих авторов ко всем. Её авторы – это только её авторы. Вот Зиновий Самойлович и решил подстраховаться, и как всё у него, получилось смешно.

Возможно, память не сохранила чтото важное о жизни редакции в целом, но зато подсказывала эпизоды частные, иногда личные. Но это не совсем так. Разве атмосфера в редакции, отношения сотрудников в коллективе и отношение к сотрудникам со стороны руководства – разве это не важное? Важное!

Я быстро освоилась в редакции, придя в неё, ещё и потому, что люди в ней работали хорошие, настрой был деловитый. Не припомню, чтобы одна какаято группа «дружила против другой», чтобы ходили сплетни, чтобы у нас были шумные ссоры и разборки, доходившие до коллег, работавших двумя этажами ниже. Там-то это случалось.

Сейчас в ходу словечки «адекватно», адекватный». Так вот, наши начальники были в полной мере адекватными. Никто из редактората не имел привычки повышать голос на подчинённых, выливать на их головы свои неприятности. Отношения были ровными, корректными и уважительными.

Наш главный – Константин Иванович Поздняев с виду был строгим, на самом деле добрейший человек, открытая душа. Однажды мне в отсутствие заведующей пришлось быть на редколлегии. Константин Иванович только что вернулся из Союза писателей и перед тем, как начать заседание, видно, продолжая разговор с самим собой, неожиданно произнёс вслух: «Ну, пусть я олух, пусть меня снимают, но я всё равно прав». Такое не от каждого редактора услышишь! В Союзе разговор, видимо, был не из приятных.

А строгим у нас был ответственный секретарь Наум Борисович Лейкин – ему по должности полагалось. Рукописи принимались только безукоризненно оформленные, никакой, даже малейшей правки от руки. «Из секретариата материалы идут в цех, и надо думать о наборщиках», – учил нас Наум Борисович.

Два зама главного редактора – Григорий Самойлович Куклис и Николай Васильевич Банников – былилюдьми и разными и схожими одновременно. К Банникову мы шли как к эрудиту, как к знатоку малоизвестных фактов и литературных тонкостей. А к Куклису как к человеку с большим жизненным опытом. В 1972 году, когда меня пригласили в только создающийся журнал «Литературное обозрение», я советовалась именно с ним. Мне не хотелось уходить. Но Григорий Самойлович сходу отмёл все обычно свойственные мне сомнения. «Вам предлагают перейти в совсем новое издание. Это уже интересно. Должность заведующей отделом и, значит, более высокую зарплату. Уверен, в новом коллективе у вас всё тоже будет в порядке». Таков был его совет. И Григорий Самойлович, как всегда, оказался прав.

Сегодня я очень тепло вспоминаю все эти восемь лет в «Литературной России», испытываю большую благодарность ко всем своим коллегам, которых прекрасно помню по сию пору.

Счастливые годы!

Нонна ИЗЮМОВА