Филосов с лейкой

№ 2014 / 39, 23.02.2015

В двух номерах журнала «Энтелехия» (2011, № 23; 2012, № 25) опубликовано эссеАлександра Бугрова «Беспризорные сады». Читать книгу, написанную человеком, которого знаешь много лет, и легко, и трудно

В двух номерах журнала «Энтелехия» (2011, № 23; 2012, № 25) опубликовано эссе Александра Бугрова «Беспризорные сады». Читать книгу, написанную человеком, которого знаешь много лет, и легко, и трудно. Легко, потому что тебе уже кое-что известно о житейских привычках и жизненных симпатиях автора, ты слышишь его неподражаемый голос, представляешь его добрейшую физиономию. Трудно – по той же причине. Для внутреннего несогласия зазора не остаётся. Как только внутри тебя начинает скрестись сомнение, тут же обертона бугровского голоса становятся предельно подкупающими, обволакивают тебя чем-то уютным и мягким. И вот ты уже стоишь с раскрытым ртом в глупой позе и согласно киваешь головой. Как бывает: встретишься с Александром Александровичем тёплым летним днём где-нибудь у поворота на костромское Селище. С Бугрова пот течёт, улыбка кислая. Смотрит жалобно: «Скорей бы уж кончилась эта жара! Сил нет…» И ты, только что радовавшийся щедрому летнему солнцу, вдруг тоже начинаешь осознавать несомые жарой ценностные утраты, тосковать по дождичку и прохладе и думаешь: «Да уж, скорей бы…»

«Беспризорные сады» Александра Бугрова начинаются с предложения, содержащего речевую ошибку: «Вечером после работы проходя по огороду вдруг стало не по себе». Русский синтаксис требует использовать в этом высказывании личное местоимение «я». Но оно для Бугрова – как кость в горле. Отсюда – царящая в тексте безличность: «кажется», «хочется», «вспомнилось», «не придётся». В крайнем случае, автор прибегает к обобщённо-личным конструкциям: «думаешь», «смотришь», «слышишь»… Душевное беспокойство, рождённое созерцанием садовой лавки, выглянувшей из-под оттаявшего снега, пройдёт. Однако страдание, проистекающее из необходимости хотя бы изредка употреблять ненавистное местоимение «я», будет преследовать автора неотступно. Понятно, почему такое отторжение вызывают у Бугрова тексты упивающегося собой Эмиля Сьорана. Понятно, почему любимый поэт Бугрова – Фет, а, скажем, не Гумилёв. Трудно представить Александра Александровича заявляющим: «Я замыслил драматическое произведение». Или: «Я тут набросал бизнес-проект». Много, много в нашей жизни надмирных ухмылок, цивилизаторских потуг, начальственного апломба, художнического и учёного высокомерия (о его оглупляющих свойствах автор пишет). От всего этого нормальным людям давно уже «не по себе». Вот и тянет нас к прогулкам в «беспризорных садах», где не нужно неволить своё «я» – его активация произойдёт сама собой, нужно только к миру, в котором живёшь, отнестись правильно – без нажима и обличительства, без трагического надрыва и натуралистического азарта. Побродив в таких садах, на душе становится спокойнее и теплее (стилизация под Бугрова).

Сад-огород Бугрова – нечто среднее между Затерянным Поместьем Алена-Фурнье и декорацией к фильму Тарковского. Капли воды, мерно стучащие о сиротский тазик. То набухающий, эрегирующий, то понуро-сникший (вода летом подаётся с перебоями) шланг. Чем-то манящая помойка неподалёку. А вот и он, селищенский Большой Мольн, поэт-обыватель, философ с лейкой. Сразу вклинивается в мозг: «с «лейкой» и блокнотом, а то и с пулемётом»… Из названых предметов Бугрова привлёк бы, пожалуй, только блокнот – их писатель изводит десятками, накапливая свою коллекцию филологических диковин. Некоторые приведены в книге. И всё же садовая лейка поэту нужнее блокнота. А вербальный и тактильный контакт с лягушкой (не без тайных мыслей об инкарнирующих царевнах и реинкарнирующих писателях) значительнее риторических и канцелярских забав шахматного тренера Филиппова. В Боровковом пруду, возле которого жил Вася Розанов, наверное, тоже было много лягушек, только поговорить с ними по душам у будущего автора «Опавших листьев» не получалось (других, недетских, забот хватало). Сегодня в Костроме на месте розановского огорода стеклянно-пластиковый павильон «Калиновский рынок», по которому Бугров любит побродить в тайной надежде встретить Василия Васильевича. Зачем? Например, затем, чтобы сказать ему спасибо за подаренный людям жанр, в котором умещается многое, а может уместиться ещё больше.

Сопричастность бугровских текстов розановской «листве» очевидна. Взять хоть знаменитое обращение Василия Васильевича к «аморально» загулявшей собственной душе: «Гуляй, душенька, гуляй славненькая, гуляй добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдёшь к Богу». А розановский тезис о человеческой рассеянности как о верном признаке сосредоточенности. Что это как не погружение в метафизику «беспризорности»! Или: «Лежать в песке после купания – это в своём роде стоит философии». У бугровского героя, поливающего из лейки кабачки или бродящего в качестве смотрителя-общественника по замусоренному селищенскому пляжу, есть не меньше поводов для размышлений подобного рода. В «Беспризорный садах» есть совершенно розановские «насаждения». Например, некрофильский отрывок об убиенной автором мухе: «погибла по-осеннему, этим и порадовала». Есть и другая, менее радостная (для писателя и для мух) технология экзекуции кровососущих насекомых: «Обычно, если какая залетит, убиваю свёрнутой газетой». Но даже этой подробности автору показалось мало. Он решил быть максимально дотошным и поместил уточнение насчёт того, что лучше всего для истребления мух годятся свёрнутые в трубку «Известия». Соглашусь. «Литературная газета», например, слишком толста. Хотя предположу, что Василий Васильевич предпочёл бы использовать для этих целей именно её. Что скажешь, по части превращения «крохотного мирка» в «величественную картину» и Розанов, и Бугров – мастера.

Конечно, эпизод с мухой – это для стилистов-гурманов. А как идеально он ложится в замысел книги, которая, по сути своей, ненавязчиво-инструктивна! По мысли автора, писатель, если он не хочет довольствоваться амплуа «крепкого беллетриста» довлатовского типа, должен не мешать своему тексту жить. У Бугрова всё для этого есть. Его житейская покладистость и толерантность не знает границ. Он с охотой вымоет посуду, искупается под грозной табличкой: «Купаться запрещено!», потом наберёт в пластиковые бутыли ключевой воды, тихо порадовавшись тому, что сегодня на роднике людей немного. Для него являются равновесными и модернистские изыски Юнгера, и кондовый советский кинофильм «Ночной мотоциклист». Главное, чтобы возникал «терпкий привкус сбывающегося воспоминания».

И всё же «Беспризорные сады» не версификация и не стилизация. Хотя бы потому, что Бугров – человек другой эпохи и просто – другой человек. Он не такой занозистый и колючий. Бугрову чужд розановский эгоцентризм. Поэтому он почти не прибегает к самоцитированию и обильному «закавычиванию» текста. Если розановская ремарка самосущна, то Бугров свои ремарки растворяет в тексте практически без осадка. Многие розановские ремарки в тексте Бугрова просто невозможны, ибо Александр Александрович не курит, не собирает монеты и не ездит на извозчике. А ремарки типа «после просмотра «Парламентского часа»» вряд ли добавят тексту художественной убедительности. Бугров в меньшей степени парадоксалист и в большей степени литератор. Он знает всё о розановском методе и о волшебной способности главного собирателя «листвы» произносить «доустную» речь. Но при попытках реализовать эти магические операции в своём тексте, Бугров смущённо опускает глаза и уходит в тонкие, умные читательские наблюдения и филологические изыски. Как ни странно, Розанов куда ближе Бугрова к блогосфере и к стилистике онлайн-дневника.

Алексей ЗЯБЛИКОВ,
зав кафедрой культурологии и
филологии Костромского
технологического университета
г.КОСТРОМА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.