Василий Шукшин в «Литературной России»

№ 2014 / 41, 23.02.2015

В № 30 «Литературной России» за 22 июля появилась статья Т.Хлоплянкиной «Шесть ролей Леонида Куравлёва». В ней довольно большое внимание было уделено ролям артиста

ДЕСЯТЬ ЛЕТ

1966

В № 30 «Литературной России» за 22 июля появилась статья Т.Хлоплянкиной «Шесть ролей Леонида Куравлёва». В ней довольно большое внимание было уделено ролям артиста в фильмах Василия Шукшина «Живёт такой парень» и «Ваш сын и брат». Остановлюсь на высказываниях автора статьи о второй картине, вышедшей на экраны как раз в том году:

«В фильме «Ваш сын и брат» Куравлёв играет Степана – одного из четырёх сыновей алтайского колхозника Воеводина. Степан совершил проступок и попал в заключение. Но, не дождавшись окончания срока, совершает побег – поступок дикий как с точки зрения закона, так и с точки зрения простой логики, потому что за побег полагается новое наказание, а ведь Степану нужно было потерпеть всего несколько недель, чтоб вернуться в деревню свободным человеком. Объяснения Степана звучат наивно и нелепо: он совершил побег, потому что ему, видите ли, хотелось взглянуть на родную деревню: «Понимаешь, меня сны замучили. Каждую ночь деревня, зараза, снится».

Куравлёву предстояла сложная задача: отнюдь не оправдывая своего героя, сыграть роль Степана так, чтоб мы могли его понять. И артист справился с этой задачей прекрасно. В его Степане чувствуется то напряжённое, нетерпеливое состояние души, которое толкнуло его на побег, и досада на себя за этот побег, и тоска по родине, и – несмотря ни на что – радость, что он всё-таки увидел эту, такую любимую свою деревню и, как второе дыхание, вдруг пришедшее к нему спокойствие, по которому мы можем судить, что в следующий раз Степан вернётся домой уже свободным человеком и не покинет своей деревни никогда».

О фильме «Ваш сын и брат» мы ещё поговорим, а сейчас заглянем в следующий, 31-й, номер «ЛР».

А там рассказ Василия Шукшина «Космос, нервная система и шмат сала».

Рассказ этот встраивается в те шукшинские «юморески», за которые его и хвалил и слегка журил критик Эльсберг в 1964 году. Но давайте посмотрим, что там есть, в этом рассказе.

У старика Наума Евстигнеича в избе квартирует школьник Юрка (фабула – общение старого человека и совсем юного – не нова для рассказов Шукшина, можно вспомнить «Сельских жителей», «Критиков»). Старик работящий, «живёт справно», но раз в месяц с пенсии крепко напивается. Болеющим с похмелья и борющимся с ним при помощи разговора с квартирантом, мы и застаём хозяина избы.

Разговор о том о сём. Важнее его, скорее, замечания повествователя.

Дети Наума Евстигнеича живут в городе, и он, оглядывая запасы в погребе, мысленно ругает их: «Черти драные. Тут ли счас не жить!» Он ненавидит их за то, что они уехали в город».

«У Юрки другое положение, – продолжает рассказчик. – Живёт он в соседней деревне, где нет десятилетки. Отца нет. А у матери, кроме него, ещё трое. Отец утонул на лесосплаве. Те трое ребятишек моложе Юрки. Мать бьётся из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка тоже хочет окончить десятилетку. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский».

Юрка живёт экономно, но иногда почти голодает. «Старик вроде не замечает Юркиной бедности, берёт с него пять рублей в месяц». Готовят еду они по отдельности. Иногда старик даёт Юрке продукты взаймы (пшено на кашу).

Вообще Наум Евстигнеич явно несимпатичный тип. Юрикино стремленье к знаниям, к новому высмеивает, позволяет себе речи, за которые его вполне могут обвинить в антисоветчине или, по крайней мере, в подстрекательстве к воровству:

«– Иди на шофёра выучись да работай. Они вон по сколько зашибают! Да ишо приворовывают: где лесишко кому подкинет, где сена привезёт совхозного – деньги. И матери бы помог».

«В колхозе он давно не работает, – сообщает повествователь, – хотя старики в его годы ещё колупаются помаленьку – кто на пасеке, кто объездным на полях, кто в сторожах». Трудится старик много, но «только для себя, на своей пашне, на своём огороде».

«– У тебя какой-то кулацкий уклон, дед, – сказал однажды Юрка в сердцах.

Старик долго молчал на это. Потом сказал непонятно:

– Ставай, проклятый заклеймённый!..< …> Ты ба, наверно, комиссаром у них был. Тогда молодые были комиссарами».

После этого за Юрку становится тревожно: старик-то действительно непростой, небезобидный. Но Шукшин очень быстро заставляет нас улыбнуться: старик просит Юрку:

«– Насчёт уклона-то… смотри не вякни где. А то придут, огород урежут. У меня там сотки четыре лишка есть…

– Нужно мне».

Когда происходит действие рассказа? Это важно, так как писатели в то время (середина 60-х), говоря о сложных отношениях между людьми, об испытаниях, о бедности, всё чаще обращались в прошлое. В основном облюбовали первые послевоенные годы: трудности того времени легко можно было объяснить последствиями страшной трагедии. У Шукшина же время действия фактически совпадает со временем публикации. Главная примета такая:

Старик интересуется, что за наука астрономия. Юрка объясняет:

«– Космос. Куда наши космонавты летают.

– Гагарин-то?

– Не один Гагарин… Много уж».

Действительно, к 1966 году число только советских космонавтов перевалило за десяток. Космос действительно стали осваивать, и понятна уверенность Юрки в том, что скоро люди доберутся до соседних планет…

Да, Юрка рассуждает о космосе, об обмене опытом с жителями других планет – «и получится такое… мировое человечество <…>, получится тогда то самое царство божие, которое религия называет – рай», а самому пообедать нечем.

Старик в конце концов приносит ему «шмат сала в ладонь величиной».

«– Хлеб-то есть? <…> На, поешь с салом, а то загнёсся загодя со своими академиками… пока их изучишь всех.

Юрка даже растерялся:

– Мне же нечем отдавать будет – у нас нету…

– Ешь. Там чайник в печке – ишо горячий, наверно… Поешь».

Понятно, что старика растрогал рассказ Юрки про академика Павлова, который диктовал студентам процесс своего умирания; ясно, что старику одиноко, тоскливо без детей и внуков. Но всё же читатель 1966 года наверняка удивился такой перемене, произошедшей в этом поначалу явно несимпатичном персонаже…

Впрочем, нечто подобное уже было в советской литературе. Например, рассказ «Нестор и Кир» Юрия Казакова. Там мы тоже сталкиваемся со старым, откровенно настроенным антисоветски Нестором, жадноватым, жестоким. Герою-рассказчику неуютно с таким человеком и с его психически отсталым Киром; он внутренне критикует Нестора, считает его врагом. А потом, уже покинув их, на привале, решив поесть, герой-рассказчик обнаруживает в рюкзаке большой свёрсток. «В старой газете завёрнута была половина сёмги, малосольной прекрасной сёмги, – это Нестор сунул мне на дорогу…

Ах, Нестор, Нестор!»

Да, в начале – середине 60-х такие портреты недобитых кулаков (а эти старики были в годы коллективизации уже взрослыми мужиками, хозяевами) ещё допускалась в советской печати. Позже литературно-идеологические нравы ужесточились…

И вот в заключение такая деталь обращает на себя внимание в рассказе «Космос, нервная система и шмат сала». Видя, как страдает с похмелья Наум Евстигнеич, школьник Юрка предлагает: «Может, я пойду куплю четвертинку?» (Старик героически отказывается.) В вышедшей чуть позже повести Валентина Распутина «Деньги для Марии» Мария и Кузьма, которым мы, конечно, сочувствуем, сострадаем, не только сами торговали магазинной водкой дома (чтобы по вечерам магазин не открывать ради тех, кому невтерпёж выпить), но и их сын Витька, школьник, «как-то раз три бутылки продал».

Здесь правда жизни становится выше пресловутой художественной правды. Сегодняшний редактор наверняка вычеркнет подобные штрихи. И не потому, что ныне такого уже быть не может, и не ради художественной правды, а из-за опасения, что рассказ или повесть прочтёт какой-нибудь депутат или прочий бдительный гражданин и у журнала, газеты или издательства начнутся неприятности. Примеров разборок с произведениями художественной литературы мы в последние годы видели немало.

Впрочем, пора двигаться дальше. В смысле – по страницам «ЛР».

В ноябре и декабре 1966-го «Литературная Россия» сообщала, что в двух номерах журнала «Молодая гвардия» печатается повесть Шукшина «Там, вдали».

К сожалению, ни в «ЛР», ни в других изданиях критики, как она того заслуживает, на эту повесть не отозвались. А ведь это, пожалуй, самое безыскусное (в хорошем смысле) произведение Василия Макаровича, и в то же время необычайно жизненное, словно вынутое из реальной действительности и перенесённое на бумагу. (Можно возразить, что не дело художественной литературы – фотографировать, но давайте вспомним мысль Шукшина из статьи «Как я понимаю рассказ» о том, что для писателя должна быть важнее жизнь, «то, что он видел и запомнил, хорошее и плохое», а мастерство – «дело наживное».)

Именно повесть «Там, вдали», по позднейшим свидетельствам критиков, заставила обратить внимание на Шукшина не только как на талантливого автора «юморесок», но и честного реалиста… Немного позже читателей заставит содрогнуться шукшинский рассказ «Охота жить».

1967

А теперь пример того, что любая, даже, на первый взгляд, вроде бы необязательная информация может стать драгоценной.

Исследователи творчества Шукшина 70-х годов спорили о том, когда была написана его повесть «Точка зрения». Она была опубликована в 7-м номере журнала «Звезда» за 1974 год, и по стилю, выбранной теме, некоторой аллегоричности и сказочности напоминает позднейшие произведения Шукшина.

Были сведения, что он написал «Точку зрения» в 1966 году, а то и в 1964-м, но документальных свидетельств до определённого момента не находилось. В книге 1977 года «Василий Шукшин. Творчество. Личность» первый биограф писателя Владимир Коробов доказал, что «Точка зрения» появилась задолго до 1974 года:

«Газета «Литературная Россия» много лет ведёт хронику литературной жизни, публикует информацию о разнообразных мероприятиях, прошедших в той или иной писательской организации. В восьмом номере от 17 февраля 1967 года под рубрикой «ЦДЛ за неделю» этот литературный еженедельник информировал своих читателей: «Точка зрения» – так называется новая, ещё не вышедшая книга В. Шукшина. В творческом объединении прозаиков состоялось обсуждение рукописи этого произведения». Кроме того, мне удалось разыскать нескольких литераторов, присутствовавших при этом, по их словам, виртуозном чтении Шукшиным своего произведения, – все они утверждают, что это именно та «Точка зрения», которая увидела свет лишь незадолго до смерти её автора».

В № 12 от 17 марта в рубрике «Критические миниатюры. Рассказ в журнале» появилась рецензия «Встречи с русской природой» на подборку рассказов Василия Шукшина в декабрьском номере журнала «Сибирские огни» за прошлый год. Автор рецензии И. Логинов, лаконично поразмышляв (формат критической миниатюры не предполагает многословия) о том, что «искренность бывает разная», переходит непосредственно к Шукшину:

«Борьба за искренность становится внутренней темой его (Шукшина. – Р.С.) творчества. К ней тяготеют сами герои В.Шукшина. «Не притворяться» – это можно было вынести эпиграфом к трём рассказам, с которыми познакомили нас «Сибирские огни». Смысл не в том, чтобы говорить правду или неправду. Не притворяться перед самим собой, проверять себя естественными ощущениями, первородством чувств – вот что важно здесь. В незримом споре города и деревни – постоянный шукшинский мотив – право на нравственный приоритет в чём-то остаётся за теми, кто ближе к земле. Город с его сложными опосредованными связями врывается в повествование как бы лишь для того, чтобы оттенить, подчеркнуть непосредственность и цельность мироощущения героев В. Шукшина».

Далее И. Логинов подтверждает свои мысли примерами из рассказов «Ваня, ты как здесь?!», «Кукушкины слёзки» и «Дождь на заре».

О последнем рассказе рецензент отзывается так: «В рассказе «Дождь на заре» уже понятная нам искренность доведена, обнажена до боли, становится началом каких-то новых, неведомых нам доселе у Шукшина мотивов».

До сих пор исследователи творчества Шукшина спорят, к какому направлению его отнести. Одни упорно называют его «деревенщиком», другие яростно протестуют против этого. И.Логинов, современник Шукшина, по-моему, очень точно уловил особенность шукшинской прозы да и кинематографических работ. «В незримом споре города и деревни… право на нравственный приоритет в чём-то остаётся за теми, кто ближе к земле». Вскоре, как мы увидим, это начнут ставить Шукшину и некоторым другим писателям в вину.

1968

Во втором номере «Литературной России» от 5 января опубликованы фотографии лауреатов Государственных премий РСФСР 1967 года. Здесь нет конкретизации, за что премии присуждены – лишь фото и фамилия-имя-отчество. (В следующем году газета этот недостаток исправит: появится перечень заслуг лауреатов 1968-го.)

В пятом ряду мы видим фотографию Василия Шукшина, а в шестом – Всеволода Санаева. После нескольких секунд поисков в Интернете, можно получить информацию, что премия им обоим (а также оператору Валерию Гинзбургу) была присуждена за фильм «Ваш сын и брат».

Выбирать лучшую из пяти режиссёрских работ Шукшина, дело, конечно, нелепое. Но, на мой взгляд, «Ваш сын и брат» – самый пронзительный шукшинский фильм.

Если в «Калине красной» мы видим изломанную судьбу одного человека из послевоенного поколения (за ним, конечно, угадываются тысячи и тысячи), который был, по существу, обречён стать вором, то в фильме «Ваш сын и брат» – настоящая, идеальная, в основе своей, русская крестьянская семья. Крепкий ещё отец, изработавшаяся, но изо всех сил стремящаяся жить и дожить до спокойных, хороших минут мать; четверо сыновей, дочь… Большая изба, хозяйство.

Но это перечисление ничего не значит: на деле мы наблюдаем настоящую трагедию. Не драму, а именно трагедию. Двое сыновей уехали в город и занимаются, по крайней мере, по мнению отца, ерундой, попросту предали его (вспомним сцену на берегу Катуни, разговор отца со старшим сыном Игнатом); один сын сидит, да к тому же совершает побег, за который ему накинут ещё года три; четвёртый сын, скорее всего, тоже уедет из родного дома; дочь, молодая девушка, – немая…

Семья, по сути, давно развалилась, и вот-вот её осколки начнут исчезать с лица земли. Вот-вот и эта деревня, которую медленно обводит своим глазом кинокамера, наверняка исчезнет, как исчезли в 70-е – 80-е тысячи деревень…

Всеволод Санаев, человек по облику городской, «начальник», в этом фильме создал настоящий образ русского крестьянина, «природного пахаря», но, как и в старой сибирской песне, этот «природный пахарь» обречён на скорую гибель. И Шукшин с нескрываемым сожалением демонстрирует нам это…

Многие эпизоды фильма «Ваш сын и брат» даже после десятков просмотров вызывают ощущение документальности. Вообще, если так можно выразиться, это самый неигровой из фильмов Шукшина. И при этом с самым тонким психологизмом, с самым острым сюжетом.

В 1965 году было снято немало отличных советских художественных фильмов: «Никто не хотел умирать», «Ко мне, Мухтар!», «Иду на грозу», «Стряпуха», «Операция «ы»…», «Здравствуй, это я!», «Гадюка», «Дайте жалобную книгу». Удивительно, что среди них главной кинематографической премией того времени был отмечен именно фильм Шукшина. И это при том, что в нём нет призывов (имею в виду призывов, выраженных в художественной форме) двигаться вперёд, обновлять жизнь, не высмеивались в нём недостатки и пережитки, не были показаны подвиги учёных, милиционеров, не демонстрировались незаживающие раны войны…

Но продолжим путешествовать по подшивкам «Литературной России»…

В целом же в 1967–1969 годах о творчестве Шукшина в «ЛР» говорилось очень скудно. Вообще газета стала достаточно скучной, в ней появлялось всё больше и больше официальщины, некоторые номера, после разнообразных съездов чуть ли не целиком состояли из речей государственного и писательского начальства. Речей, по сути, пустых, «общих», зато огромных… Много стало материалов, к литературной жизни отношения не имеющих.

Особенно удручают номера газеты, приходившиеся на многочисленные юбилеи. Впрочем, юбилеи начинали отмечать ещё за полгода, а то и за год до них валом статей. Десятки и десятки материалов к пятидесятилетию Октябрьской революции, к пятидесятилетию созданию Красной Армии, к столетию со дня рождения Горького, к столетию со дня рождения Ленина. И так далее, так далее.

По сути, в этом бы ничего не было плохого, если бы эти статьи, очерки, поэмы, рассказы, фрагменты романов не отнимали место у материалов о тогдашнем литературном процессе. А ведь о проблемах в преддверии очередного славного юбилея говорить как-то нехорошо, неправильно. И после юбилея – тоже. А там новое преддверие…

Конечно, это не особенность «Литературной России». Вся страна жила тогда от юбилея к юбилею, а потом, в начале 80-х, – от похорон до похорон…

Но всё же сквозь бравурный частокол можно было заметить, что не всё так уж благополучно. На страницах «ЛР» и в писательских организациях (о чём газета информировала) не раз поднималась проблема того, что тема рабочего класса, вообще человек труда не находит в литературе должного освещения; что с деревней далеко не всё благополучно, и с моралью тоже, и что сами писатели открыто враждуют друг с другом уже не по творческим, а по идеологическим мотивам…

Иногда в этих проблемных статьях встречается и имя Шукшина. Например, в статье Лидии Фоменко «Авторитет труда» (1968, № 23 от 7 июня).

«Много значительного внесло в литературу поколение тех, кого своим крылом едва лишь задела война по причине их малого возраста, – отмечает тогдашняя завотделом критики «ЛР». – Теперь этим людям ближе к 40, чем к 30. Они дали нам отличные книги о войне, о «сельском жителе», как назывался первый цикл рассказов Василия Шукшина. Где же Семёновы, Астафьевы, Беловы, Шукшины, Шимы, для которых бы тема рабочего класса стала родной, которые бы «до стоноты», как любит писать Астафьев, зажглись бы этим сильнейшим в мире образом? Разве это не увлекательная задача для художника – воспеть человека сего дня, личность социально активную? Ведь «коммунизм, – говорится в нашей партийной Программе, – это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников…»

Не отсюда ли тянутся истоки сюжета позднейшего шукшинского рассказа «Штрихи к портрету»? Впрочем, подобных претензий и к Шукшину, и ко многим другим писателям в те годы было немало… Вот та же Лидия Фоменко через несколько месяцев вновь обращается к авторам, и голос её становится строже, но в то же время проникновенней, искренней. Она буквально взывает, но не жалобно, а предупреждающе.

Прошу прощения за большую цитату из статьи Фоменко «У порога больших перемен. Ещё раз о деревенской теме в литературе» («ЛР», 1968, № 48, 29 ноября), но слова эти очень важны, как свидетельство рождения термина «писатели-деревенщики», как иллюстрация ситуации, когда произошёл некий раскол в понимании судьбы деревни, отношения к тем, кто отстаивал в своём творчестве «почвенность, патриархальность»… Итак, вот выдержка из статьи Лидии Фоменко:

«Некоторые писатели-«деревенщики», как окрестил их кто-то на одном совещании критиков, не только перестали искать, они даже перестали замечать социалистической нови, того, что составляло пафос «Поднятой целины», «Страны Муравии», «Брусков» и многих других произведений советской классики, а позднее – В.Овечкина, Г.Троепольского, В.Фоменко, Дм. Зорина, Е.Пермитина, Ю.Нагибина, С.Антонова, А.Яшина, Ан. Иванова, Г.Маркова, М.Жестева, С.Крутилина, О.Гончара, М.Стельмаха, М.Алексеева, И.Стаднюка, С.Залыгина, В.Астафьева, П.Проскурина, В.Липатова и многих других авторов хороших, часто новаторских произведений о селе.

Могут сказать: раз есть «много других», какой же смысл беспокоиться? Есть, есть прямой смысл, потому что пришло целое поколение, которое хотя и выросло в новых, социалистических условиях, всё же – разумеется, не всё – уверовало в незыблемость патриархальности, в её поэтическую прелесть, в её нравственную чистоту. И деревенскую тему не осмыслишь без произведений писателей этого поколения. Отнесём сюда не только совсем молодых Юрия Галкина, Виктора Лихоносова, Ивана Зубенко, Эрнста Сафонова, Алексея Леонова, но и людей постарше, уже мастеров, с молодой ещё силой пера и таланта, с высокой мерой нравственной требовательности, с накалом чувства, тонкого и ранимого. Это Евг. Носов, В.Белов, В.Шукшин, Ф.Абрамов, Б.Можаев, В.Сёмин, В.Логинов.

<…> Критика уже воздала должное их художественному таланту. Были широко отмечены их поэтические достоинства, в том числе и автором этих строк. Однако в критике же и подчёркивалось как самое выдающееся в них – почвенность, патриархальность, неуязвимая нравственность их деревенских героев, людей от земли, снова повторю, неизменных будто бы «от века».

Необходимо сегодня вспомнить об этой талантливой когорте писателей, именно теперь, потому что им вместе со всей литературой, им – я в этом уверена – решать проблемы, возникающие ныне на селе. Они должны приблизиться своим точным и острым художественным видением к проблемам дня нынешнего. Жизнь зовёт к новому. Она требует соединить редкий дар создания нравственного облика героев с тем живым и исторически важным делом, которое эти герои вершат. Вот тут-то и нужна та тонкость, то прозрачное поэтическое изображение, которое под силу многим из названных писателей. Верится, что деревенская литература не может не оживиться и не окрепнуть после решений октябрьского Пленума, как не может быть неподвижной жизнь села. Верится, что всю силу таланта, всю наблюдательность, весь нравственный императив писатели того поколения, о котором здесь говорилось, обратят на то кипение жизни, которое вызвано на селе в связи с проблемами, поднятыми нашей партией на её XXIII съезде и Пленумах ЦК. В частности на важнейшую проблему стирания существенных различий между городом и деревней, на то, что труд деревенский станет разновидностью труда индустриального. А в связи с этим изменится и сама психология колхозника, который воспримет многое из лучших черт городского жителя, а он, городской житель, тоже ведь и совестлив, и чист, и мудр…»

История показала, что этот призыв Лидии Фоменко не был исполнен. Наоборот, деревенская проза по мере индустриализации деревни (а часто просто уничтожения её) становилась радикальней, в неё приходили новые и новые авторы. И вскоре появится, пожалуй, главный выразитель боли за русскую (сибирскую) деревню Валентин Распутин, которого пока что (не смотря на программную повесть «Деньги для Марии»), в 1968 году, из-за ранних книг очерков, продолжают причислять к певцам индустриализации. Но вот-вот Распутин закончит «Последний срок»… Уже опубликован сценарий Шукшина «Я пришёл дать вам волю» – произведение внешне историческое, но с таким подтекстом, такими параллелями, что власть год за годом будет откладывать разрешение на съёмку фильма, при этом загружая Шукшина актёрской работой в том числе и в чуждых, нежных ему как художнику кинофильмах.

1969

О Шукшине в этом году «Литературная Россия» упорно молчит, хотя своими новыми произведениями, ролями в кино он даёт немало поводов если не для большого разговора, то уж точно для упоминания.

Единственным исключением стала статья Валерия Гейденко «Шурум-бурум, или Размышления о нескольких литературных судьбах» (№ 34 от 22 августа).

В центре статьи повесть Глеба Горышина «До полудня», герои которой «подводят итоги». «Десять лет назад… выпускники университета, сейчас – журналисты, писатели». «Подводит итог и сам автор, – продолжает автор статьи. – Подводят итоги многие сверстники Глеба Горышина: десять не десять, но около десяти лет прошло с тех пор, когда на страницах журналов впервые появились имена Виктора Конецкого, Владимира Амлинского, Анатолия Приставкина, Василия Шукшина…»

Далее Валерий Гейденко останавливается на теории «простой жизни», которую Глеб Горышин, по его мнению, преодолел: «Немудрёная эта теория сводится в основном вот к чему. Если у человека что-то не получается на работе, если у него нелады в семье, если он запутался в противоречиях и этими противоречиями измучился, то самый лучший для него выход – всё бросить: бросить работу, бросить семью, бросить город, где он живёт, и уехать куда-нибудь, где нет ни начальства, ни жены, ни всяких там внутренних противоречий и сложностей… ну, например, устроиться бакенщиком или лесником. А там всё образуется. Со временем. Само собой.

<…> У Шукшина эта теория имела особый поворот: в редких рассказах, но всё же звучала у него анафема по адресу современного города, который, дескать, разрушает свежесть и цельность мироощущения у простых деревенских парней. Недавний сборник прозы В. Шукшина «Там, вдали» почти свободен от этого заблуждения. Но не только тем, от чего избавился, а и тем, что приобрёл писатель, удачен этот сборник».

Прерву цитирования и удивлюсь: а повесть «Там, вдали», это не квинтэссенция тех ранних рассказов, где «звучала анафема»? А рассказ «Охота жить», в котором представитель одного мира, «городского», убивает представителя мира другого, «деревенского»?

«Свой интерес к характерам неординарным – в чём-то странным, в чём-то смешным, но только не бесцветным – Шукшин выявил уже в первой книге рассказов «Сельские жители». В сборнике «Там, вдали» писатель словно бы обосновал, объяснил причины своего интереса к таким людям. Не только интереса – своего понимания этих людей, своей симпатии к ним. Добродушные, живо и весело написанные рассказы Шукшина часто полемичны. Полемичны даже своими безыскусными заголовками: «Чудик», «Раскас», «Ваня, ты как здесь?!» Заголовки настраивают на иронический лад, подготавливают нас к тому, что можно будет добродушно, с полным сознанием собственного превосходства посмеяться над шофёром первого класса Иваном Петиным, <…> или над непонятным (видимо, «непонятливым» – Р.С.) Прокопием Лагутиным <…>.

В. Шукшин не торопится разрушать у читателя это ощущение – ощущение приятного самодовольства: какой нескладный парень, думаешь, какой забавный, наивный человек, какой «чудик»! Но писатель до поры до времени поддерживает в нас это ощущение не затем, чтобы укрепить его и на нём остановиться, а затем, чтобы его разрушить, поспорить с ним. Шукшин полемичен по отношению к тем читателям, которые видят в его героях только странность, комизм, – то, что лежит на поверхности, – но не различают в них той человеческой талантливости, которую в житейской суете легче и удобнее просмотреть, чем заметить».

По-моему, очень точное определение шукшинских «чудиков». Впрочем, оно не прекратило длящихся до сегодняшнего дня споров. И сегодня многие винят Шукшина за создание галереи «чудиков»… Хочется поговорить об этом подробнее, но лучше сделать это в связи с рассказом «Упорный». Дождёмся 1973 года…

Листая подшивки «Литературной России» 1968, 1969 года возникает ощущение, что пути газеты и писателя разошлись. «ЛР» всё сильнее ратовала за обновление литературы и жизни, становилась всё более официозной, Шукшин же чаще и чаще оглядывался в прошлое, продолжал изучать и воспевать деревенский уклад, множил «потерявшихся» в городе персонажей. Тем более у него для публикации были куда более весомые, чем «Литературная Россия» площадки. В первую очередь, «Новый мир» Твардовского, где в те годы публиковались рассказы Шукшина подборка за подборкой.

Но наступят 70-е, очень непростые и для Шукшина, и для «Нового мира», и для «ЛР», и, как мы увидим, наш еженедельник станет необходим Василию Макаровичу для того, чтобы успеть сказать об очень и очень многом.

Продолжение в следующем номере

Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.