Шалун был отдан в модный пансион

№ 2014 / 42, 23.02.2015

Отдать любимого внука Мишеньку Лермонтова в Благородный пансион при Московском университете бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой посоветовали

Отдать любимого внука Мишеньку Лермонтова в Благородный пансион при Московском университете бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой посоветовали её хорошие знакомые Мещериновы, что жили у Трубной площади. Их дом славился богатой библиотекой, ставшей для Лермонтова основным местом времяпрепровождения. Как маленький Саша Пушкин пропадал когда-то среди книжных собраний графа Бутурлина в его особняке на Яузе, так и юный Мишель Лермонтов поглощён был непрерывным и увлекательным чтением.

Готовил Мишу к пансиону Алексей Зиновьевич Зиновьев, преподаватель русского и латинского языков, вспоминавший: «В доме Елизаветы Алексеевны всё было рассчитано для пользы и удовольствия её внука. Круг её ограничивался преимущественно одними родственниками, и если в день именин или рождения Миши собиралось весёлое общество, то хозяйка хранила грустную задумчивость и любила говорить лишь о своём Мише, радовалась лишь его успехами. И было чем радоваться».

Юрий Врублевский. “Юный Лермонтов”

Миша, однако, со свойственным ему юношеским максимализмом, обличал своего домашнего учителя: «Зачем вы его наняли учить меня? Он ничего не знает». Тем не менее, Зиновьев много дал Лермонтову, ведь, по сути, это был первый серьёзный наставник Мишеля. Зиновьев был хорошо эрудирован, подкован во многих вопросах. Приходя к Лермонтовым на Поварскую, он не только много чего рассказывал своему ученику, но и открывал доселе неизвестное, заостряя его внимание на творчестве Пушкина, Державина, Крылова, Жуковского, Шекспира, Гёте, Шиллера…

С 1 сентября 1828 Лермонтов стал обучаться в Благородном пансионе, войдя в ряд выдающихся его учеников, среди которых в разное время были Грибоедов, Тютчев, Огарёв, Гнедич, Одоевский, Шевырёв, Ермолов…

Здание Московского университетского благородного пансиона было широко известно в Первопрестольной, неспроста находилось оно на главной московской улице – Тверской (ныне на его месте – Центральный телеграф). Принимали сюда дворянских детей от 9 до 14 лет на шестилетний срок обучения, включающий изучение десятков дисциплин по университетской программе. Нередко в пансион определяли сразу нескольких отпрысков из одной семьи, что было довольно сподручно родителям.

В пансионе преподавали словесность, мифологию, иностранные языки, артиллерию, богословие, географию, фортификацию, архитектуру, математику, а ещё фехтование и верховую езду. Выпускник пансиона должен был выйти из него энциклопедически образованным человеком, обладающим весомым багажом знаний и разносторонним кругозором.

Лермонтова зачислили сразу в 4-й класс полупансионером, что давало право ему живя дома, находиться в пансионе с 8 часов утра и до 6 часов вечера, пользуясь при этом ещё и казённым обедом. Михаил ходил на занятия в новеньком, с иголочки, синем мундире с малиновым воротником и золочёным прибором.

21 декабря 1828 года Лермонтов по итогам экзаменов был переведён в 5-й класс. А на торжественном акте 6 апреля 1829 года в присутствии генерал-губернатора князя Д.В. Голицына и поэта И.И. Дмитриева его наградили двумя призами за успехи при переходе из 4-го в 5-й класс.

«Миша учился прекрасно, – отмечает Зиновьев, – вёл себя благородно, особенные успехи оказывал в русской словесности. Первым его стихотворным опытом был перевод Шиллеровой «Перчатки», к сожалению, утратившийся. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нём не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах».

Лермонтов любил учиться, недаром, весной 1829 года он отметил: «Вакации (каникулы. – А.В.) приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду ещё более, нежели там». А в поэме «Сашка» он так написал об этих годах:

Шалун был отдан в модный пансион, Где много приобрёл прекрасных правил. Сначала пристрастился к книгам он, Но скоро их с презрением оставил.

Отношения Лермонтова со своими однокашниками были разными, как это и обычно бывает в таком возрасте – с кем-то он дружил постоянно, с иными ссорился, а затем вновь мирился. В этой связи заметим, что живя в Тарханах, Лермонтов нередко в детских играх отводил себе главную роль, а потому и в пансионе он мог столкнуться с некоторого рода конкуренцией в части определения неформального лидера в юношеской среде. И он вполне имел на это право, будучи одним из лучших пансионеров.

Вот почему среди воспоминаний его однокашников встречаются и такие: «Всем нам товарищи давали разные прозвища. Лермонтова, не знаю почему, прозвали лягушкою. Вообще, как помнится, его товарищи не любили, и он ко многим приставал. Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год или менее, но в шестом классе к концу курса он не был. Все мы, воспитанники Благородного пансиона, жили там и отпускались к родным по субботам, а Лермонтова бабушка ежедневно привозила и отвозила домой», утверждал А.М. Миклашевский. Или: «Вообще в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать. «Пристанет, так не отстанет», – говорили об нём», писал Н.М. Сатин.

Знали бы они, сколько успел написать за это время Лермонтов! «Кавказский пленник», «Корсар», набросок к либретто оперы «Цыганы» (по поэме Пушкина), вторая редакция «Демона» (на автографе так и начертано: «Писано в пансионе в начале 1830 года») и почти шестьдесят стихотворений, среди которых есть и утерянные «Индианка», «Геркулес» и «Прометей»…

Ни одно другое учебное заведение не дало России столько декабристов, как пансион. В его стенах учились Н.М. Муравьёв, И.Д. Якушкин, П.Г. Каховский, В.Д. Вольховский, Н.И. Тургенев, А.И. Якубович, В.Ф. Раевский. Последний признавался: «Московский университетский пансион приготовлял юношей, которые развивали новые понятия, высокие идеи о своём отечестве, понимали своё унижение, угнетение народное. Гвардия наполнена была офицерами из этого заведения».

Неудивительно, что наконец-то «дошло до сведения государя императора, что между воспитанниками Благородного пансиона, господствует неприличный образ мыслей». Процитированные слова содержатся в специальном предписании начальника главного штаба Дибича флигель-адъютанту Строгонову от 17 апреля 1826 г. Строгонов должен был, в частности, выяснить:

«1) Не кроется ли чего вредного для существующего порядка вещей и противного правилам гражданина и подданного в системе учебного преподавания наук?

2) Каково нравственное образование юных питомцев и доказывает ли оно благонамеренность самих наставников, ибо молодые люди обыкновенно руководствуются внушаемыми от надзирателей своих правилами».

А вредного в пансионе было много, взять хотя бы подпольное чтение стихов казнённого в 1826 году декабриста Кондратия Рылеева – уже одно это способно было ввергнуть петербургского ревизора в ужас! Недаром писал учившийся в старшем классе Николай Огарёв в стихотворении «Памяти Рылеева»:

Мы были отроки… Везде шепталися. Тетради Ходили в списках по рукам. Мы, дети, с робостью во взгляде, Звучащий стих, свободы ради, Таясь, твердили по ночам.

Лермонтов, как и все, читал Рылеева, продемонстрировав его влияние в своих стихах «10 июля (1830)», «Новгород», «Опять вы, гордые, восстали» и других.

А уж существование в пансионе рукописных журналов и альманахов и вовсе можно было трактовать как расцвет самиздата, не подконтрольного никакой цензуре, даже университетской. Вот почему Николай I, как говорится, «точил зуб» на пансион. Гром грянул неожиданно.

Именно в лермонтовское время произошло памятное посещение пансиона императором Николаем I: «Оно было до того неожиданно, непредвиденно, что начальство наше совершенно потеряло голову. На беду государь попал в пансион во время «перемены», между двумя уроками, когда обыкновенно учителя уходят отдохнуть в особую комнату, а ученики всех возрастов пользуются несколькими минутами свободы, чтобы размять свои члены после полуторачасового сидения в классе. В эти минуты вся масса ребятишек обыкновенно устремлялась из классных комнат в широкий коридор, на который выходили двери из всех классов. Коридор наполнялся густою толпою жаждущих движения и обращался в арену гимнастических упражнений всякого рода. В эти моменты нашей школьной жизни предоставлялась полная свобода жизненным силам детской натуры; «надзиратели», если и появлялись в шумной толпе, то разве только для того, чтобы в случае надобности обуздывать слишком уже неудобные проявления молодечества.

В такой-то момент император, встреченный в сенях только старым сторожем, пройдя через большую актовую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей толпы ребятишек. Можно представить себе, какое впечатление произвела эта вольница на самодержца, привыкшего к чинному, натянутому строю петербургских военно-учебных заведений. С своей же стороны толпа не обратила никакого внимания на появление величественной фигуры императора, который прошёл вдоль всего коридора среди бушующей массы, никем не узнанный, – и наконец вошёл в наш класс, где многие из учеников уже сидели на своих местах в ожидании начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена: единственный из всех воспитанников пансиона, видавший государя в Царском Селе, – Булгаков узнал его и, встав с места, громко приветствовал: «здравия желаю вашему величеству!» – Все другие крайне изумились такой выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выразили вслух негодование на такое неуместное приветствие вошедшему «генералу»… Озадаченный, разгневанный государь, не сказав ни слова, прошёл далее в 6-й класс и только здесь наткнулся на одного из надзирателей, которому грозно приказал немедленно собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут, наконец прибежали, запыхавшись, и директор, и инспектор, перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их государь – мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили по классам. Император, возвратившись в зал, излил весь свой гнев и на начальство наше, и на нас, с такою грозною энергией, какой нам никогда и не снилось. Пригрозив нам, он вышел и уехал, а мы все, изумлённые, с опущенными головами, разошлись по своим классам. Ещё больше нас опустило головы наше бедное начальство», вспоминал пансионер Д.А. Милютин.

Сцена, надо сказать, гоголевская – это как же чтили государя в пансионе, если никто из шалунов-дворянчиков даже не узнал его в лицо? А ведь царский портрет висел в пансионе на самом почётном месте!

Возмущение Николая Павловича отчасти можно понять, ведь его воспитывали гораздо строже. В своих записках от 1831 года он рассказывает: «Граф Ламздорф (этого воспитателя подобрал для своих детей ещё Павел I. – А.В.) умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор… В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Вот как. Будущего императора нещадно били в детстве, и не только тростником и линейкой, но даже ружейным шомполом. Больно и часто получал он за свою строптивость и вспыльчивость, коих у него было не меньше, чем у Лермонтова. Однажды Ламздорф в припадке ярости и вовсе позволил себе невиданное: схватив воспитанника за воротник, ударил его венценосной головой об стену.

Николая Романова и Михаила Лермонтова роднило и отсутствие материнской ласки. Но если у поэта мать умерла, то у великого князя мать была и знала о жестоких наказаниях, подробно заносимых в педагогический журнал, но в процесс воспитания не вмешивалась. И хотя в те годы о царском будущем Николая Павловича ничего не было известно (в очереди к трону он стоял отнюдь не первым), кто знает, быть может, Мария Фёдоровна таким образом готовила будущего российского императора?

Представляем себе, что думал Николай Павлович, наблюдая за творящей в пансионе свободой передвижения «ребятишек» (а по его мнению – сущим беспорядком): сюда бы этого Ламздорфа! Уж он бы навёл порядок в два счёта! Его, графа Матвея Ивановича, не пришлось бы искать по коридорам, чтобы спросить – что у вас тут происходит? Но дело в том, что к тому времени, когда император зашёл в пансион, граф уже два года как скончался.

Итогом визита императора стало преобразование пансиона во вполне рядовую гимназию, в которой Лермонтов учиться не захотел. Это было первое самостоятельное решение поэта, изменившее течение его жизни, направляемое до той поры бабушкой. Видел ли он государя? Скажем так: не мог не видеть. А Николай, заметил ли он в толпе пансионеров будущего великого поэта? В лицо, конечно, не узнал, но уже почувствовал себя неуютно. Кто знает, быть может, взгляд Мишеля, лишённый почтения и преклонения, вывел царя из себя. В дальнейшем Лермонтов ещё не раз заставит государя обратить на себя внимание. Но мнение своё пятнадцатилетний Мишель об императоре уже имел!

16 апреля 1830 года выдано было свидетельство «Михаилу Лермантову в том, что он в 1828 году, был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами». Но история взаимоотношений поэта и государя на этом не закончилась…

Александр ВАСЬКИН