Чужой он человек, безусловно, едва ли он советского образа мысли

№ 2014 / 43, 23.02.2015

В Российском госархиве новейшей истории (РГАНИ) в фонде Политбюро ЦК КПСС уже много лет хранятся три дела с одним и тем же названием «Драматург М.А. Булгаков».

В Российском госархиве новейшей истории (РГАНИ) в фонде Политбюро ЦК КПСС уже много лет хранятся три дела с одним и тем же названием «Драматург М.А. Булгаков». Они состоят из документов с 1926 по 1940 год. Правда, сами дела были сформированы уже в 1970 году, но вплоть до 1999 года они считались строго секретными, что, однако, не мешало чиновникам выдавать их избранным исследователям, при том, что официальный доступ к документам открылся лишь в 2012 году.

Надо отметить, что человек, который отбирал для фонда Политбюро документы о Булгакове – а это была некая Михайлова, – почему-то не стал руководствоваться хронологией, а предпочёл оттолкнуться от конкретных произведений писателя. Из-за этого возникла путаница. Ну как можно было первое дело о Булгакове начинать с материалов о «Зойкиной квартире» и потом подкалывать обращения писателя к правительству, если сначала была эпопея с романом «Белая гвардия», переросшая в создание пьесы «Дни Турбиных»?! Поэтому в основу первого дела, безусловно, следовало положить партийные документы не о «Зойкиной квартире», а о «Днях Турбиных». Только потом, на мой взгляд, уже стоило дать материалы о «Зойкиной квартире», выделив их из второго дела. Затем по логике надо было отдать предпочтение третьему делу с документами о пьесе «Бег». И уже в конце представить бумаги, относящиеся к 1930–1940 годам, может быть, составив из них отдельное четвёртое дело. Ну, а теперь перейду к сути.

Начну с дела за номером 20-К/Б4-2, в которое попали документы, датированные с 30 сентября 1926 года по 8 января 1929 года. О его содержании отчасти можно судить по подзаголовку: «Постановления Политбюро ЦК ВКП(б), материалы к постановлениям и записка Наркома просвещения А.В. Луначарского о пьесе М.А. Булгакова «Дни Турбиных».

Открывает дело выписка из протокола № 56 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 сентября 1926 года. Но сначала о том, что предшествовало заседанию Политбюро.

Ещё в 1925 году Московский Художественный театр предложил Булгакову подумать об инсценировке романа «Белая гвардия». Писатель вплотную засел за работу в июле, а уже в сентябре в театре состоялась первая читка первой редакции пьесы, которая поначалу называлась «Семья Турбиных». В целом все остались довольны, режиссёр Илья Судаков уже стал подбирать артистов. Сомнения возникли в Главреперткоме. Из-за бесконечных придирок этого ведомства сдача спектакля и премьерный показ периодически откладывались. Подсуропили и чекисты. 7 мая 1926 года она нагрянули к Булгакову с обыском и изъяли у него дневники. Разруливать ситуацию потом пришлось Кремлю.

24 сентября 1926 года Анатолий Луначарский провёл экстренное заседание коллегии Наркомпроса, на котором, помимо него, присутствовали также Покровский, Ходорковский, Мещеряков, Эпштейн и Кнорин. Вопрос был один: о постановке в МХАТ 1-ом пьесы Булгакова «Семья Турбиных». После бурного обсуждения было решено:

«1. Признать, что Главрепертком добился своей настойчивостью известного улучшения щекотливой по теме и трактовке пьесы Булгакова «Семья Турбиных», но что пьеса эта и сейчас является скользкой.

Принимая во внимание все обстоятельства, считать возможным разрешить 1 МХАТ постановку пьесы в текущем сезоне, сделав до генеральной репетиции некоторые купюры по указанию Главреперткома.

Считать, что означенная пьеса должна быть безусловно воспрещена для всех других театров Республики.

Настоящее постановление сообщить Секретариату ЦК партии, Агитпропу ЦК партии, ЦК комсомола, Культотделу ВЦСПС, в Секретариат Председателя Совнаркома т. Рыкова и Председателю Малого Совнаркома т. Богуславскому». (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 3).

27 сентября постановление коллегии Наркомпроса было зарегистрировано в секретариате председателя Совнаркома А.И. Рыкова (за № 165/25-С). Однако в ситуацию вмешались чекисты. Они пьесу Булгакова запретили для всех театров. В отчаянии Луначарский направил Рыкову почтотелефонограмму.

Нарком сообщил:

«Дорогой Алексей Иванович. На заседании Коллегии Наркомпроса с участием Реперткома, в том числе и ГПУ решено было разрешить пьесу Булгакова только одному Художественному Театру и только на этот сезон. По настоянию Главреперткома Коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры. В субботу вечером ГПУ известило Наркомпрос, что оно запрещает пьесу. Необходимо рассмотреть этот вопрос немедленно в высшей инстанции, либо подтвердить решение Коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения Коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной. Буду благодарен за сообщение по телефону автомат 0-0-2 или 1-3-1 о Вашем решении» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 2).

Высшей инстанцией в то время являлось Политбюро ЦК ВКП(б), а ближайшее заседание этого партийного органа было намечено на 30 сентября 1926 года. Вопрос о пьесе попал в повестку дня под 12-м номером. Ответственными за подготовку материалов были назначены Луначарский, Менжинский и Кнорин. После короткого обмена мнениями Политбюро постановило:

«12.-а) Не отменять постановления Коллегии НКПроса о пьесе Булгакова.

б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы в Художественном театре и подвергнуть их взысканию». (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 1).

Однако дело на этом не закончилось. Неожиданно выяснилось, что афиши о спектакле «Дни Турбиных» появились ещё до рассмотрения вопроса на Политбюро. Получалось, что кто-то попытался поставить Политбюро перед свершившимся фактом. От Луначарского, естественно, потребовали объяснений.

Расследование заняло несколько дней. Уже 4 октября 1926 года нарком просвещения РСФСР доложил Рыкову.

«Дорогой Алексей Иванович!

Политбюро ЦК поручило мне расследовать, по чьей вине произошло опубликование афиш, в то время как Политбюро объявило о пересмотре непосредственно им вопроса о разрешении пьесы «Дни Турбиных» (Белая гвардия). Постановление Коллегии о разрешении этого спектакля состоялось 24/IX. Главреперптком считал, что это постановление окончательное, так как со стороны представленных в нём ведомств никакого протеста не последовало, ни т. Маркарьян от ГПУ, ни т. Орлинский от МК не заявили, что они не согласны с решением Коллегии. Сведение о разрешении пьесы никому не представлялось секретным, тем не менее Главрепертком дал телефонограмму в «Нашу Газету», так как там появились какие-то неясные сведения и Главрепертком постарался установить, как действительно было дело с последовательными запрещениями и разрешениями этой пьесы. 28/IX утром т. Блюм подписал афишу МХАТ 1-го о спектакле. «Дни Турбиных» назначались на 5 октября. В 11 часов того же дня Главлит потребовал у Главреперткома доставить для Политбюро экземпляр этой пьесы, но при этом Главлит не сообщил Главреперткому, что постановление Коллегии будет пересматриваться, а так как перед тем мною дано было распоряжение не дёргать дальше театр и не плодить новых слухов и новых колебаний вокруг этой злополучной пьесы, то т. Блюм не счёл необходимым брать назад своё разрешение на афишу. Репертком точно узнал о предполагающемся пересмотре в Политбюро только вечером 28/IX. Блюм начал звонить ко мне, но я был на каком-то заседании и по телефону он дозвонился только утром 30/IX. Очевидно в то время было уже поздно останавливать афиши. Очевидно, что новое воспрещение афиш крайне нервировало бы и театр, и публику. Между тем, у Главреперткома и у меня лично была уверенность, что Политбюро решение Коллегии утвердить. Т.Мордовинкин, заместитель заведующего Главлитом, пишет мне: «Убеждён, что если бы было остановлено утром 28/IX печатание публикаций о спектакле, а 30/IX после разрешения Политбюро вновь разрешено, то спектакль сделался бы ещё «более громким». Правильно также и замечание Главреперткома, что в настоящее время никакой беды от этого не произошло, так как самый факт пересмотра в Политбюро, конечно, нигде не опубликован и остался неизвестен.

Принимая во внимание всё это, я нахожу, что виновных в этом деле нет и что можно придать всё это обстоятельство забвению.

Гораздо более существеннее для меня некоторые другие промахи Главреперткома. Например, оглашённый мною в Политбюро возмущённый факт, что эту пьесу, написанную враждебным нам писателем представленную таким громким театром, как Художественный, для постановки, Репертком в собственном смысле этого слова, т.е. сам Комитет составленный из ответственных представителей Наркомпроса, ГПУ, Агитпропа, МК, Наркомвоена, даже не просматривал. Пьеса прошла сквозь так называемый аппарат, т.е. была прочитана беспартийным, хотя и очень близким нам критиком Баскиным, и после того как театр ухлопал на постановку пьесы кучу денег, Репертком вздумал пьесу запрещать. Я думаю, что во время доклада Главреперткома в Политбюро ЦК такие действия «аппарата» будут резко опротестованы представителем ГПУ г. Маркарьяном. И действительно что-то тут нужно сделать.

Коммунистическая Академия просила меня прочесть большой доклад о театральной политике Советской Власти. Председательствовал т. Милютин. Были довольно оживлённые споры. О результатах можете спросить т. Милютина, который не откажется подтвердить, что доклад прошёл не без блеска и явился очень большой победой Наркомпроса перед лицом общественного мнения. В зале было несколько сот людей, преимущественно из нашей, так сказать квалифицириованной партийной интеллигенции, были и рабочие.

Нарком по Просвещению – А.Луначарский» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, лл. 6, 6 об.).

Ознакомившись с объяснениями Луначарского, Вячеслав Молотов предложил вопрос о пьесе Булгакова окончательно закрыть (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 4).

Премьера «Дней Турбиных» состоялась на сцене Художественного театра 5 октября 1926 года. И потом спектакль с успехом шёл ещё почти год.

Но осенью 1927 года «Дни Турбиных», согласно старому решению коллегии Наркомпроса, из репертуара тетра сняли. Булгаков и руководство 1-го МХАТа были в растерянности. В Наркомпросе категорически отказались продлевать разрешение на показы спектакля. 15 сентября 1927 года коллегия Наркомпроса на закрытом заседании постановила:

«10. А. Подтвердить решение Коллегии НКП от 24/IX-26 г. об исключении пьесы «Дни Турбиных» из репертуара театра на сезон 1927/28 года» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 7).

Неожиданно в защиту Булгакова и мхатовцев выступил народный комиссар земледелия РСФСР А.Смирнов. 8 октября 1927 года он написал в Политбюро:

«Просим изменить решение П.Б. по вопросу о постановке Московским Художественным театром пьесы «Дни Турбиных».

Опыт показал, что во 1) одна из немногих театральных постановок, дающих возможность выработки молодых художественных сил; во 2) вещь художественно выдержанная, полезная. Разговоры о какой-то контрреволюционности её абсолютно неверны.

Разрешение на предложение постановки в дальнейшем «Дней Турбиных» просим провести опросом членов П.Б.

С коммунистическим приветом А.Смирнов» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 9).

Опрос членов Политбюро был проведён 10 октября 1927 года. Все высказались за немедленную отмену запрета на постановку «Дней Турбиных» в Художественном театре. Отталкиваясь от итогов опроса, Луначарский уже 11 октября 1927 года дал команду разрешить Художественному театру играть «Дни Турбиных» ещё один сезон.

Позже Луначарский утверждал, что команду продолжить показы спектакля по пьесе Булгакова он получил лично от Сталина. В одном из писем Сталину он напомнил: «…Вы, Иосиф Виссарионович, лично позвонили мне, предложив мне снять это запрещение и даже сделали мне (правда, в мягкой форме) упрёк, сказав, что НКПрос должен был предварительно справиться у Политбюро» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 108).

Казалось бы, здравый смысл восторжествовал. Но оппоненты Булгакова не угомонились. Организовал атаку Блюм. 8 января 1929 года он заявил по радио, что со сцены театра в гущу народа проникло буржуазное влияние. «У нас как-то так повелось, – вещал Блюм, – что, когда говорят об искусстве, почти всегда упускают из виду, что 1) классовая борьба в нашем обществе продолжается и 2) что всякое произведение искусства есть орудие классовой борьбы. Возьмём, как пример, такое яркое в этом отношении произведение, как спектакль Художественного Театра «Дни Турбиных». Что он внушает зрителю, какими мыслями и настроениями он его имеет в виду «заразить». Жила, дескать, интеллигентская семья – все такие хорошие, нежные и изящные люди. Но пришла злая, грубая и грязная революция и нанесла им смертельную рану. Эти обиженные революцией люди – как раз те, кого мы называем «буржуазной интеллигенцией». В пьесе и спектакле они выведены так, что зритель – хочет не хочет – а им посочувствует, ему их станет жалко. Пьеса эта – из гражданской войны на Украине, – и мы хорошо знаем, что буржуазная интеллигенция была тогда нашим ожесточённым врагом, что с нами и с нашими она не была ни «доброй», ни «изящной». И вот, чтобы нащупать путь к нашему сознанию, автор пьесы ловким приёмом создаёт для своих буржуазных героев искусственную, фальшивую обстановку. Он намеренно не вводит их в непосредственное общение с рабочими или с революционерами, – потому что он знает, что тут-то их классовая природа оскалит свои волчьи, далеко не «нежные» зубы. Напр., выведены белые офицеры, а при них не показаны денщики – на сцене представлена целая пирушка – и ни одного человека прислуги. Революция, с которой борются эти буржуазные герои, тоже подана очень «ловко»: автор знает, что если вывести этих изящных буржуазных интеллигентов в борьбе против рабоче-крестьянской революции, ему трудно было бы от нас добиться сочувствия его буржуазным героям. И он выводит их в борьбе против петлюровцев, которые были нашими врагами. Это должно ещё больше внушить симпатии к страдающим от петлюровцев интеллигентским героям – по принципу: «враги наших врагов – наши друзья». Но важно внушить зрителю не только симпатии к белогвардейским «борцам», но и враждебное отношение к революции рабочих и крестьян. Для этого он снова прибегает к ловкости рук. Мелкобуржуазное по существу, возглавляемое интеллигенцией же движение, анархическои п погромное – петлюровщину – он изображает так, как будто это и есть подлинная революция рабочих и крестьян. Последние показаны здесь только «хамами», злодеями и погромщиками и, в пределах пьесы, олицетворяют собой революцию вообще, социалистическую – в частности. А на этой заботливо и искусно подготовленной канве уже нетрудно было расшить какие угодно узоры во славу героев белой гвардии: беззаветность, бескорыстность, храбрость, стойкость, честное признание своей ошибки, – и зритель поверит» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 11).

Блюм напомнил, что «Дни Турбиных» не раз снимались с репертуара Художественного театра. «Но, увы, – сообщил он, – под напором бродящих в нашей общественности примиренческих настроений, пьеса снова появилась на сцене Художественного Театра. Более того, автор этой пьесы – М.Булгаков – при всей его открытой антисоветской физиономии становится самым «популярным» у нас драматургом: в этом сезоне идут и пойдут одновременно его 4 пьесы – кроме «Дней Турбиных», идёт в Театре им. Вахтангова «Зойкина квартира» (которая одно время была снята, а теперь вновь разрешена), в Камерном театре «Багровый остров», являющийся злобным памфлетом на нашу революцию и на нашу театральную политику, – и в том же Художественном театре – пьеса «Бег», воспевающая хвалу белогвардейским генералам. «Бег», как известно, был запрещён Главреперткомом, но разрешён Главискусством, – что это, как не победа напирающего «примиренчества» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 240, л. 11 об.).

Не случайно текст радиовыступления Блюма тут же был передан членам Политбюро.

Блюма поддержал заведующий подотделом печати Агитпропа ЦК ВКП(б) П.М. Керженцев. 9 февраля 1929 года он, выступая в «Правде», заявил, что в пьесе «Дни Турбиных» извращено украинское революционное движение.

Но ни Блюм, ни Керженцев, ни другие критиканы, когда набрасывались на Булгакова, ещё не знали мнения самого главного читателя страны – Сталина. А отношение вождя к «Дням Турбиных» было двойственным. В письме драматургу В.Н. Билль-Белоцерковскому он 1 февраля 1929 года заметил: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» – рыба. Легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое лёгкое не есть самое хорошее. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путём создания могущих её заменить настоящих, интересных, художественных пьес пролетарского характера. А соревнование – дело большое и серьёзное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться формирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы. Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав своё дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»

Спустя одиннадцать дней, 12 февраля 1929 года Сталин, выступая на встрече с украинскими литераторами ещё раз вернулся к Булгакову и его пьесе. Он подчеркнул, что Булгаков – «чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мысли». И тут же Сталин добавил: «Однако, своими «Турбиными» он принёс всё-таки большую пользу, безусловно».

Сталину тут же категорически возразил Каганович. «Украинцы, – заявил он, – не согласны». А Сталин продолжал стоять на своём. «Дни Турбиных», – заявил он, – это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы бельшевизма».

Тем не менее в апреле 1929 года «Дни Турбиных» были сняты из репертуара театра. Спектакль был возобновлён лишь 18 февраля 1932 года. А всего его с 1926 по 1941 год сыграли 987 раз. К слову, Сталин посмотрел спектакль почти двадцать раз. Это тоже о чём-то да говорило.

Кстати, в послевоенное время вновь разгорелись дискуссии о том, надо ли играть «Дни Турбиных». Московские интеллектуалы всегда были за, возражала в основном украинская интеллигенция. Выступая 13 мая 1957 года на встрече с Никитой Хрущёвым, украинский писатель Николай Бажан заявил: «Я лично и не один я, а группа украинских советских писателей протестовала против попытки поставить пьесу Булгакова «Дни Турбиных» на сцене Киевского театра имени Леси Украинки, считая, что эта пьеса неправильно показывает процесс гражданской войны в Киеве в 1918 году и является в то же время попыткой снова, если не обеления, то восхваления русской белой гвардии. Некоторые русские писатели ответили на это письмом, в котором не в особенно хорошем стиле пытались обвинить нас, что мы петлюрофилы. Пусть это обвинение остаётся на совести этих писателей. Я не в обиде за то, что он издевался над петлюровцами, но мы удивлены, что кроме петлюровцев никаких других украинцев Булгаков не признаёт, что единственные украинцы – петлюровцы. Щорс, Башенко, Примаков – это армия не украинская, для него это русская армия. Это армия не советская, это прежде всего армия русская, и герои пьесы показаны не потому, что они советские, а потому, что русские. Это совсем неправильно. Несмотря на колоссальную помощь русского народа, который нам оказал эту помощь, всё-таки в основном сложилось, что не только русские, но и украинцы действовали. И тут их надо называть. У Булгакова есть этот крен неприятный в сторону неправильной трактовки событий. Я не думало, что только русским писателям, но и украинским писателям приходилось, очевидно, отвечать за то, что мы были против того, чтобы эта пьеса ставилась на сцене» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 33, л. 31).

Ещё одна деталь: Сталин, поддержав с оговорками «Дни Турбиных», одновременно отмёл две другие пьесы Булгакова: «Багровый остров» и «Заговор равных», назвав их в письме Билль-Белоцерковскому макуатурой.

Заканчивая обзор дела № 20-4/Б4-2, добавлю, что в нём, помимо решений руководящих органов ВКП(б) и других материалов о «Днях Турбиных», содержатся ещё и сами тексты булгаковской пьесы: один под названием «Белая гвардия» объёмом 175 страниц, другой под заголовком «Дни Турбиных» объёмом уже 250 страниц. Безусловно, эта часть архива чрезвычайно интересна в первую очередь текстологам.

Я же вернусь к первому делу: № 20-К/Б4-1 с подзаголовком «Постановления Политбюро ЦК ВКП(б), материалы к постановлениям, записки, письма АППО ЦК ВКП(б) и артистов МХАТ о М.А. Булгакове и его письмах».

С «Зойкиной квартирой» отчасти повторилась та же ситуация, что и с «Днями Турбиных». Её заказал Булгакову театр Вахтангова ещё в 1925 году. Осенью того же года писатель получил аванс. 11 января 1926 года состоялась первая читка пьесы труппе. За постановку взялся режиссёр Алексей Попов. Перед самой премьерой Булгаков дал интервью еженедельному журналу «Новый зритель». Рассказывая о новой пьесе, писатель подчеркнул: «Это трагическая буффонада, в которой в форме масок показан ряд дельцов нэпманского пошиба наших дней».

Премьера «Зойкиной квартиры» состоялась 28 октября 1926 года. Спектакль имел огромный успех. Но в начале 1928 года новый руководитель Главреперткома Фёдор Раскольников дал команду спектакль запретить. Улаживать ситуацию вновь пришлось Кремлю.

20 февраля 1928 года был проведён опрос членов Политбюро. После этого было решено:

«Ввиду того, что «Зойкина квартира» является основным источником существования для театра Вахтангова – разрешить временно снять запрет на её постановку» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 1).

Спустя несколько дней после состоявшегося решения Политбюро Рыков узнал, что ничего не изменилось. «Коба! – обратился он к Сталину. – Вчера был в театре Вахтангова. Вспомнил, что по твоему предложению мы отменили решение реперткома о запрещении «Зойкиной квартиры». Оказывается, что это запрещение не отменено» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 2).

Видимо, Сталин тут же потребовал объяснений от Луначарского. Нарком просвещения 9 марта 1928 года доложил в Политбюро: «Так как 24/II-28 г. мною было дано категорическое распоряжение председателю Главреперткома Раскольникову сообщить театру Вахтангова о разрешении ему возобновить прежде запрещённую пьесу «Зойкина квартира», то в секретном порядке тов. Раскольникову было сообщено также, что основанием моего распоряжения является соответственное решение Политбюро» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 3).

«Зойкина квартира» потом шла в театре Вахтангова ещё почти год. Окончательно сняли её из репертуара весной 1929 года с формулировкой «за искажение советской действительности».

Двадцать девятый год вообще оказался для Булгакова очень тяжёлым. Партийному аппарату не понравилась новая пьеса писателя «Багровый остров». Заместитель заведующего АППО ЦК ВКП(б) Керженцев предложил её запретить. С ним не согласились заместитель наркома просвещения РСФСР В.Яковлева. 5 января 1929 года она сообщила Керженцеву: «Обсудив Ваше предложение о снятии пьесы «Багровый Остров», Коллегия Наркомпроса в заседании 3-го января пришла к заключению, что пьеса в окончательном её виде не даёт поводов для снятия её и что снятие пьесы создало бы нездоровую сенсацию вокруг пьесы и вокруг театра без всяких к тому оснований. Поэтому Коллегия Наркомпроса признала снятие пьесы в настоящий момент нецелесообразным. Вместе с тем Коллегия считает, что пьеса скучна, не художественна и мало понятна широкому зрителю и что вопрос о выпадении её из репертуара сам собою разрешается в положительном смысле в ближайшем времени, в связи с предстоящей новой постановкой в Камерном театре» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 10).

В ответ Керженцев апеллировал лично к Сталину. Настаивая на запрете пьесы Булгакова, он сослался на отзыв доктора Макса Фишера, напечатанный в немецкой газете «Дейтше Алгемейне Цейтунг», в котором «Багровый остров» оценивался «как антикоммунистическое произведение и выражение восстания против всеограничивающего террора».

Что было дальше, ясно из материалов третьего дела о Булгакове, хранящегося в фондах Политбюро в РГАНИ. Я имею в виду дело № 20-К/Б4-3. «Драматург М.А. Булгаков. Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) и др. материалы о пьесе М.А. Булгакова о пьесе «Бег» (к делу № 20-К/Б4-1 я ещё вернусь). Тот же Керженцев, оказывается, ещё в начале января 1929 года внёс в Политбюро ЦК ВКП(б) проект о запрещении к постановке другой пьесы Булгакова – «Бег».

Вряд ли Керженцев не знал, что «Бег» до этого очень понравился Станиславскому и Немировичу-Данченко, а также Горькому. «Не вижу никакого раскрашивания белых генералов, – подчеркнул 9 октября 1928 года на худсовете театра Горький. – Это – пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием. Хотелось бы, чтобы такая вещь была поставлена на сцене Художественного театра… «Бег» – великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас».

У Керженцева оказалось иное мнение. Предложив запретить постановку пьесы «Бег», он представил в Политбюро огромную – на двенадцати машинописных страницах – справку. Керженцев считал, что Булгаков, как и в «Днях Турбиных», продолжал идеализировать руководителей белогвардейщины.

В своей справке Керженцев дал подробную характеристику персонажам пьесы. Кроме того, он провёл анализ текста пьесы с точки зрения политики. А далее последовали выводы. Керженцев утверждал:

«1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, при чём совсем обходит социальные копни белогвардейщины и её классовые лозунги.

2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приёмами и методами театра вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не даёт материала для понимания наших классовых врагов, а напротив, затушёвывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.

3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями, и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.

4. Постановка «Бега» в театре, где уже идут «Дни Турбиных» (и одновременно с однотипным «Багровым Островом»), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоёванных театром постановкой «Бронепоезда» (и, вероятно, «Блокадой»). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли «Багрового острова», как пьесы враждебной и чуждой пролетариату. Постановка «Бега» создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у художеств. театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию.

Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.

Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 241, лл. 75–76).

Вопрос о пьесе «Бег» должен был решиться на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 14 января 1929 года. Но в тот день никто ответственность на себя брать не стал. В постановлении было сказано: «Передать на окончательное решение тт. Ворошилова, Кагановича и Смирнова А.П.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 241, л. 68).

Спустя три дня, 17 января опросом в комиссию Политбюро по Булгакову ввели ещё М.П. Томского (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 241, л. 81).

Консолидированная позиция у комиссии появилась 29 января 1929 года. Ворошилов доложил Сталину: «По вопросу о пьесе Булгакова «Бег» сообщаю, что члены комиссии ознакомились с её содержанием и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 241, л. 83).

После этого Политбюро путём опроса приняло решение, по сути, о запрете постановки пьесы «Бег». Это, похоже, очень устроило Сталина. «Бег», – подчеркнул вождь 2 февраля 1929 года в своём письме драматургу Билль-Белоцерковскому, – есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию к некоторым слоям эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление».

Ну, а дальше началась травля Булгакова в печати. Дирижировал этой кампанией, похоже, П.М. Керженцев. Этот искушённый в интригах карьерист прекрасно знал, что писателю много лет сочувствовал руководитель Главискусства А.И. Свидерский. Керженцев решил сразу убить двух зайцев: добить чуждого партаппарату Булгакова и скомпрометировать Свидерского, продвинув на освободившееся место верного ему человечка. Он быстро состряпал донос на Свидерского руководству ЦК ВКП(б). Но на его беду В.М. Молотов поручил разбором дела заняться секретарю ЦК А.П. Смирнову, который одно время покровительствовал и Свидерскому, и Булгакову. Вникнув в суть претензий Керженрцева, Смирнов признал многие выдвинутые этим доносчиком обвинения необоснованными. По результатам проверки он доложил секретариату ЦК ВКП(б):

«Главискусству тов. Керженцев ставит в вину позицию, занятую им в вопросе о «Беге». Дело представляется таким образом: вся пролетарская общественность и партийные организации вместе с Керженцевым и Главреперткомом были против «Бега», а Свидерский за безусловную постановку «Бега».

Свидерский неоднократно высказывался за то, что «Бег» приемлемая пьеса, ценя высоко её художественные достоинства, причём во всех своих выступлениях он признавал необходимым внести ряд изменений в пьесу. Его формула была такой: «Пьесу «Бег» разрешить, внеся в неё необходимые изменения». Этой формуле Главрепертком противопоставлял приблизительно такую: «Пьесу в представленном виде не разрешать и из списка запрещённых пьес не исключать, однако допустить предварительно репетицию-читку пьесы, без производства расходов на постановку с тем, чтобы потом можно было пересмотреть пьесу в лицах, с внесёнными в неё изменениями, необходимость которых всеми признаётся».

Тов. Керженцев не возражал против формулы Главреперткома, он только заявлял: если разрешить пьесу «Бег», то надо её отнять у МХАТ 1 и передать театру Вахтангова, который сумеет поставить пьесу по-революционному, сделав её приемлемой, что может не выйти у МХАТ 1. Так обстоял вопрос с «Бегом».

Пока в спорах складывалось мнение о «Беге», пока не было принято известное решение по партийной линии, до тех пор мнение Главискусства в лице Свидерского, разделяемое многими ответственными товарищами, нельзя было рассматривать, как какой-то «уклон». Когда же спор получил авторитетное разрешение, Свидерский поместил в редактируемом им журнале резкую критическую статью против «Бега», принадлежащую перу т. Пикеля.

Виновным считает Керженцев Главискусство и в том, что оно поднимало вопрос о разрешении Камерному театру поставить пьесу «Заговор равных», снятую годом раньше постановлением партийных инстанций. Думаю, что Керженцев торопится с обвинениями. Вопрос этот был поднят не Свидерским, а мной в период, когда «Заговор равных» шёл в Тифлисе.

По поводу этой пьесы я говорил с тт. Сталиным и Молотовым. Решено было не отменять запрещения, в связи с чем и были сделаны соответствующие выводы. Вопрос о снятии запрещения дальше коллегии Наркомпроса и не пошёл.

«Багровый остров» Керженцев также ставит в вину Главискусства. На каком основании? Если Главискусство виновно в том, что не запретило Главреперткому разрешить постановку «Багрового острова», то в этом же самом виновен и АППО, который стал настаивать на снятии пьесы лишь после того, как она была поставлена. Наконец, о «Братьях Карамазовых».

Мне достоверно известно следующее: 1) Художественный Совет театра высказался против разрешения; 2) Главрепертком за разрешение с купюрами; 3) Театр просил Свидерского разрешить пьесу без купюр; 4) Свидерский утвердил решение Главреперткома.

Я потому подробно остановился на споре о названных выше четырёх пьесах, чтобы показать, как необоснованны и, пожалуй, небеспристрастны в этой части обвинения тов. Свидерского в идеологической неустойчивости, выдвинутые т. Керженцевым».

Знал ли все подробности этой подковёрной борьбы внутри аппарата ЦК ВКП(б) Булгаков? Вряд ли. Но интуитивно он понимал, что если кто и мог окончательно положить конец развязанной против него травли, то это Сталин. Но до Сталина ещё надо было достучаться. Поэтому Булгаков сначала обратился к Свидерскому.

30 июля 1929 года Булгаков сообщил Свидерскому:

«В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературой в СССР. За этот срок я, ни разу не выезжая за пределы СССР, (в Большой Советской Энциклопедии помещено в статье обо мне неверное сведение о том, что я, якобы, одно время был в Берлине) написал ряд сатирических повестей, а затем четыре пьесы, из которых три шли при неоднократных цензурных исправлениях, запрещениях их и возобновлениях на сценах государственных театров в Москве, а четвёртая «Бег» была запрещена в процессе работы над нею в Московском Художественном театре и света не увидала вовсе.

Теперь мне стало известно, что и остальные три к представлению запрещаются.

Таким образом в наступающем сезоне ни одна из них, в том числе и любимая моя работа «Дни Турбиных» – больше существовать не будут.

Я должен сказать, что в то время, как мои произведения стали поступать в печать, а впоследствии на сцену, все они до одного подвергались в тех или иных комбинациях или сочетаниях запрещению, а сатирическая повесть «Собачье Сердце» кроме того изъята у меня при обыске в 1926 году представителями Государственного Политического Управления.

По мере того, как я писал, критика стала обращать на меня внимание и я столкнулся со страшным и знаменательным явлением:

Нигде и никогда в прессе в СССР я не получил ни одного одобрительного отзыва о моих работах, за исключением одного быстро и бесследно исчезнувшего газетного отзыва в начала моей деятельности, да ещё Вашего и А.М. Горького отзывов о пьесе «Бег».

Ни одного. Напротив: по мере того, как имя моё становилось известным в СССР, пресса по отношению ко мне становилась всё хуже и страшнее.

Обо мне писали, как о проводнике вредных и ложных идей, как о представителе мещанства, произведения мои получали убийственные и оскорбительные характеристики, слышались непрерывные в течение всех лет моей работы призывы к снятию и запрещению моих вещей, звучала открытая даже брань.

Вся пресса направлена была к тому, чтобы прекратить мою писательскую работу и усилия её увенчались к концу десятилетия полным успехом: с уд шающей документальной ясностью я могу сказать, что я не в силах больше существовать как писатель в СССР.

После постановки «Дней Турбиных» я просил разрешения вместе с моей женой на короткий срок уехать за границу – и получил отказ.

Когда мои произведения какие-то лица стали неизвестными мне путями увозить заграницу и там расхищать, я просил о разрешении моей жене одной отправиться заграницу – получил отказ.

Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников – получил отказ.

Теперь моё положение стало ясным: ни одна строка моих произведений не пройдёт в печать, ни одна пьеса не будет играться, работать в атмосфере полной безнадёжности я не могу, за моим писательским уничтожением идёт материальное разорение, полное и несомненное.

И, вот, я со всею убедительностью прошу вас направить Правительству СССР моё заявление:

Я прошу Правительство СССР обратить внимание на моё невыносимое положение и разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой заграницу на тот срок, который будет найден нужным» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, лл. 7–7 об.).

Окончание следует

Вячеслав ОГРЫЗКО