Возвращение здравого смысла

№ 2014 / 47, 23.02.2015

Роман Марии Рыбаковой «Черновик человека» представляется мне замечательно удавшимся опытом возвращения здравого смысла и подлинного переживания

Роман Марии Рыбаковой «Черновик человека» представляется мне замечательно удавшимся опытом возвращения здравого смысла и подлинного переживания в современную прозу, то и дело цинично именующую себя «проектом». Рыбакова ни в коей мере не принадлежит к тому безликому большинству писателей, которые судя по всему и не подозревают, что литература – это то, что «с кровью убивает», а вовсе не материал для круглых столов и филологических панелей.

Она пишет естественно и мужественно. Не прячет того, что формальной основой сюжета стала жизнь Ники Турбиной, девочки-вундеркинда, в четыре года начавшей сочинять стихи, в девять объездившей весь мир со своим поэтическим сборником, в одиннадцать получившей премию Золотого Льва в Венеции, в шестнадцать сочетавшейся браком с семидесятишестилетним итальянцем, в семнадцать вернувшейся обратно в Москву, не доучившейся ни в одном вузе, страдавшей алкоголизмом и выбросившейся из окна в возрасте двадцати семи лет.

Роман удерживает внутри себя достаточно много примет и фактов жизни Ники Турбиной, но дотошному недображелателю нет никакой необходимости прыгать от злорадного удовольствия, обнаружив ещё одну деталь или ещё одно очевидное совпадение: Рыбакова ничего не скрывает. И не скрывает именно потому, что ей с её глубокой и открытой манерой письма не нужна затасканная игра с жанром. «Черновик человека» – это борьба за «жизнь, и слёзы, и любовь», и поэтому замысел романа, состоящий в том, чтобы не «сочинить», а «взять» прямо из прожитого – из глубины неостывшего нутра – есть сознательная часть её работы. Чужая судьба, просвечивающая сквозь каждую строчку, гарантирует подлинность. Чужую беду, как шум воды вдалеке, слышно.

Само по себе детское сочинительство не грозит ни душевной болезнью, ни алкоголизмом, ни самоубийством. Дети перерастают свои увлечения и забывают о них так же, как забывают они и корь, и ветрянку, и коклюш. Но Света Лукина, точный возраст которой не только не указан, но сознательно размыт, перестав писать, перестаёт дышать и развиваться. Она замерзает в своём тринадцатилетии, том времени, когда поэтический талант оставил её, а телефон замолчал. С этого, собственно, и начинается роман Рыбаковой:

«Света сидела у телефона и ждала звонка. Она уже начала подозрительно относиться и к мыслям своим, и к талантам, и в первое мгновение попыталась прогнать внезапно возникшее подозрение: вдруг она никогда уже не будет больше счастлива?»

«Черновик человека» – приговор взрослому миру, вторгшемуся в мир ребёнка и уничтожившему обоих: и самого ребёнка, и его мир. В жизни Светы Лукиной это произошло до отвращения вульгарно и просто: появился человек, ухватившийся за её дарование, как утопающий хватается за брошенную ему верёвку. Стихи плюс чудесное детское личико – да, это товар, настоящий товар. Нельзя упустить. И не упустил. Поэт, о котором начали забывать, бунтарь и пижон, герой стадионов, тщеславный, инфантильный, деловой, хитрый, привлекательной наружности, сентиментальный, расчётливый, не лишённый артистизма, подлости и обаяния… В характере Георгия Ивановича Левченко, жителя Переделкино, соединились те черты, которые особенно отличали советских поэтов-шестидесятников и казались романтическими, возвышенными, притягивали и восхищали изголодавшуюся по «якобы свободному» слову читательскую аудиторию.

Я меньше всего склоняюсь к тому, чтобы копаться в тёмном и противоречивом месиве реальности. Моя задача – обнаружить внутри остановившего моё внимание литературного произведения зло как таковое и пошлость как таковую, а не их конкретные проявления в частной судьбе.

Многим, я думаю, придёт в голову аналогия романа Рыбаковой с набоковской «Лолитой». Мне она тоже пришла. Но Гумберт Гумберт в отличие от Георгия Левченко, страдает от первой и до последней страницы романа. Он знает, что он преступник, мучается этим, и только благодаря его отчаянию, «Лолита» и стала одним из величайших романов о любви, «любви с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда»: «Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток, низок, всё, что угодно, но я любил тебя! И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детёныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер…»

Груз страдания взвален Набоковым на плечи Гумберта в то время как жертва его преступной страсти двенадцатилетняя Лолита «выскальзывает» из трагедии происходящего в самую что ни на есть обыкновенную и благополучную повседневность. А вот в романе «Черновик человека» боль и унижение прожигают существо тринадцатилетней девочки, не затихают во взрослой девушке, по-прежнему мучают взрослую женщину. «Света смотрит на их призрачную кавалькаду и знает, что рано или поздно присоединится к ним и поведёт за собою таких же, как она, тех, кто потерялся, отчаялся, заболел, сошёл с ума, не выполнил обещанного, оступился, опозорил себя, некрасивых, неумных, не знающих, как жить, тех, кого не заметили, кого презирали, кого разлюбили, кого забыли, тех, кто оказался не нужен, ни при чём, не у дел, тех, которые кончились, ещё не успев повзрослеть».

Ошибётся тот, кто прочтёт роман Рыбаковой, как ещё один поток сознания. «Черновик человека» остросюжетен и выстроен как психологический детектив. Переделкинский поэт Левченко не спал с девочкой-вундеркиндом Светой Лукиной, он не носился с ней в своём мерседесе, вольво, волге, победе, москвиче, фиате по просёлочным дорогам Подмосковья, задыхаясь от плотского желанья, как носился в повидавшем виды пикапе несчастный Гумберт Гумберт, ежесекундно боящийся, что его настигнет американская полиция. Левченко не жаждал тела девочки, ему, как настоящему бесу, нужна была её душа. А жажда чужой души не знает жалости и не беспокоится о последствиях. Не пожалел же основатель калифорнийской секты «Небесные врата» тех тридцати девяти человек, которые добровольно ушли из жизни, наслушавшись его проповедей. Рыбакова выстраивает жутковатую аналогию между судьбой Светы Лукиной и теми «стриженными, тихими, в бесформенных балахонах», которые, наглотавшись снотворным и запив его виски, безропотно отдали Богу души:

«Мама, у них учитель был совершенно чокнутый. Знаешь, что он говорил? Скоро земля будет переработана во вторсырьё! Я – единственный путь спасению. Мой Отец прислал меня сюда из внеземной цивилизации. Прислал меня к вам, чтобы я забрал ваши души».

Напряжение романа усиливается там, где повествование идёт от лица героини. Мы становимся свидетелями того, как рушится мир и гаснет солнце. Но едва речь заходит о Левченко, у Рыбаковой появляется другая интонация, временами доходящая до прямой издёвки. И это отнюдь не гротеск, не «литературный приём». Это – беспощадная правда воссозданного мастером характера. Из песни ведь слова не выкинешь:

«Ты будешь читать стихи на стадионе, Джорджи? Да, буду, Аллен, и все придут меня слушать, придут твои приятели с мескалиновым кактусом, придут бездомные, придут индейцы, потому что они поймут, что во мне, поэте, воплотился дух предков. Придут чернокожие и безработные. Придут потомки русских эмигрантов, приплывшие из Китая, они придут, чувствуя вибрацию родной речи. Придут профессора и продавщицы, проститутки и гангстеры, представители профсоюзов и быки со скотобойни. Придут все, Аллен, как только я начну, дай мне забраться на перевёрнутую машину, дай, начинаем революцию, Аллен!»

Для меня в «Черновике человека» есть одна загадка. Зачем нужна жена Левченко Валентина, впавшая в старческое слабоумие? Представить себе, что Мария Рыбакова вдруг проникается жалостью к «дяде Жоре», рассказывая, как нежно он заботится о своей постоянно отталкивающей его и почти потерявшей дар речи жене, я не могу. Читаю и чувствую: что-то не то. Особенно в отрывке, где Левченко, обезумев от ужаса, что слабоумная, ушедшая из дома, пока он спал, Валентина к нему никогда не вернётся. А, может быть, это метафора? Жена покорителя всех стадионов – отнюдь не жена, а… Как бы сказать? Она не жена, а поэзия, вот, что.

Маленькая деталь убеждает меня в моей правоте: убежавшая старуха одета в «розовое». По этому «розовому» Левченко её и находит… «Дядя Жора» любит броскую одежду. Сам выступает то в красном, то в зелёном. То в красном с зелёным. И Валечка в «розовом» – это поэзия Левченко. Его слабоумная, старая муза, одетая так, как ей и полагается, жестокий романс его, пошлая слава.

Гумберт Гумберт убивает того, кто отнял у него Лолиту. «Свет моей жизни, огонь моих чресел, любовь моя, душа моя, Ло-ли-та…». Света Лукина покупает пистолет в ожидании поэтического вечера, когда Левченко предстанет перед простодушной аудиторией Сан Диего. И тут нарастает крещендо. Чем больше комических и одновременно пугающих черт накапливает характер Левченко на протяжении романа, тем страшнее выбранный Рыбаковой финал. Смелость её нравственного художественного метода ошеломляет меня:

«А роль была действительно его, Георгия Иваныча роль. Чем старше он становится, тем больше понимает: Христос – это он, Георгий Иваныч Левченко. Это я младенец, мне дары приносят. Ну, и лица, ну, и цари, беззубые, в тюрбанах, все несут мне дары. А Иосиф ко мне руки протягивает, а я к нему бегу. …сердце моё кровоточит с рождения. Изыди, Сатана. Я с чистым ликом твёрдо говорю ему: изыди. Он меня старше, он искушён в делах мира, но пасует перед моей твёрдостью. Я иду упругим шагом мимо пастухов и рыбаков и говорю им: покайтесь. Они следуют за мной, они мои ученики теперь. Родные и близкие подходят ко мне, я не остаюсь с ними. Я иду дальше. Как я радуюсь, когда могу накормить народ! Как улыбаюсь, когда ко мне подходят дети с цветами! Как гневно переворачиваю столы торговцев. Чёрно-белый, строгий я. У меня глаза лани и тигра. И брови Вседержителя. Моё одиночество. Один я иду по воде, один стою у стены крепости, молния освещает моё лицо, по щеке бежит слеза, ветер треплет мою одежду, меня уводят».

Стоит ли этот человек того, чтобы ему мстили? Тем более: мстили физически? Слабый, со слабоумной музой в розовом халате, которая торопится за ним робкими шажками, человек, в голове которого за всю жизнь не зародилось ни одной крупной мысли, а в сердце – да, страшно, но это случается: бес! – не окрепло ни одного глубокого чувства:

«Если русский народ мои стихи не будет знать, зачем мне жить-то?.. Ведь люблю я их так сильно, людей этих, и рабочих, и коммунистов, и страну, и историю, и все ошибки страны, ведь я же плоть от её плоти, маленькое семечко, затерянное в снегах…»

Стоит ли он того, чтобы брать на душу смертный, ничем не смываемый грех? «Света ощупывает в сумочке пистолет. Вынуть его, быстро взвести курок и выстрелить. Нет, вынуть его, быстро встать, взвести курок и выстрелить. Когда Левченко начнёт читать».

Набоков говорил в своём романе и о душе, и о теле: его Гумберт называет Лолиту «душой», «светом» и «жизнью», но мука его заключена в страсти к её телу, в навязчивой тоске по её телу. Рыбакова говорит исключительно о душе. Какой же смысл её героине взводить курок и стрелять в старика, наряженного в красную рубашку и зелёный галстук? Чтобы красный шёлк этой рубашки стал ещё краснее, а зелёный галстук потемнел от крови?

Финал роман выполнен блистательно. Пьяненький и уставший от концертных переживаний Левченко лежит на берегу океана, а Света Лукина неторопливо засыпает его песком. Она засыпает его песком, хотя он жив и продолжает оплетать её пьяными и трескучими речами. Он теряет нить разговора, замолкает, храпит и не чувствует, как песок плотно покрывает сперва его ноги, потом руки, потом туловище.

«Холмик вдруг зашевелился. Тот, кто был под песком, вдруг задрожал, затрепыхался, попытался выбраться. Света села сверху на всякий случай, придавив его своим телом. Главное, чтобы поэт лицо из-под песка не сумел высунуть. Если песок ему рот и ноздри как следует забьёт, то очень скоро это колыхание кончится».

Жизнь в выбранном Рыбаковой финале, в сущности, обрывается и в нём, «дяде Жоре», и в ней, женщине с неподвижной болью внутри. Она обрывается не остановкой дыхания, а тем, что страшнее: ни он, ни она никому не нужны. Их больше не любят. Пьяненький Левченко не помнит, зачем ему, мелкому бесу, понадобилась душа Светы Лукиной. А Света Лукина, незаменимая и единственная в силу своей многолетней ненужности, теперь будет помнить, что «всё в этом мире – есть зло», и выхода нет. Только смерть.

Для меня же, прочитавшей «Черновик человека» на одном дыхании, становится особенно радостным уже сложившееся по предыдущему роману Рыбаковой «Гнедич» ощущение, что в её лице мы имеем дело с настоящей русской литературой.

Ирина МУРАВЬЁВА,
г. БОСТОН,
США

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.