Натюрморт с «Хенкелем»

№ 2015 / 16, 29.04.2015

Незадолго до войны комбинат издательства и типографии газеты «Правда» выделил Рогозиным комнату в элитном доме на Беговой улице. Он до сих пор стоит торцом напротив онкологического центра имени Герцена. Элитный – для начальства, но большинство его поселенцев проживало в коммуналке. По сравнению с развалюхой на Стрелецкой в Марьиной роще, Рогозины теперь имели квартиру со всеми удобствами, хотя комната в 26 метров для семьи (мать, отец и четверо сыновей), маловата, но зато с двумя балконами – роскошь! Отец работал в кузнице в автобазе типографии, мама хлопотала по дому. Она поощряла увлечения Юры рисованием: покупала репродукции, давала денег на краски, кисти, бумагу. Краски он покупал в Марьинском Мосторге. Открывал тюбик и вдыхал с наслаждением – так ему нравился запах масляных красок! С нетерпением ждал вечера, когда соседи ложились спать, и кухня была свободной. Конечно, копировать классиков – дело полезное, как говорится, школа, но лучше всего с натуры или «по памяти». В Марьиной роще дворовые мальчишки играли «в стеночку», а он – бегом к Миусскому кладбищу, перелезал ограду и писал старые деревья, ампирную церковь XVIII века. В 1938 году по радио давали сводки о столкновениях между Японской императорской армией и РККА. Вообразил себе картину сражения – с красноармейцами и самураями, и назвал её «Бои на озере «Хасан», отослал в редакцию «Пионерской правды». Рисунок вернули, пожелав дальнейших успехов.

Маршрут от Беговой до Правды – карта жизни: по ней читаешь историю улиц, характер прохожего, воспринимаешь близко к сердцу радости и беды родного города, а, значит, и всей страны. К началу войны 1941 года Юрию исполнилось 15 лет. Место работы выбирать не пришлось – только в типографию! За три месяца освоил специальность гравёра-цинкографа – вот где ему пригодились навыки рисовальщика!
Жители города были к бомбёжкам готовы. Окна домов маскировали чёрной бумагой, шторами, даже одеялами, словом, кто, чем мог. А чтобы стёкла не бились от бомбёжек, окна заклеивали бумагой крест-накрест. Поначалу устраивали учебные тревоги, город оглашался воем сирен, люди на улице разбегались в разные стороны, по подвалам бомбоубежищ, метро. И, как всегда, роковой миг ворвался неожиданно – резко, остервенело.
На Москву тараканами поползли «Юнкерсы». Ночное небо дрожало от прожекторов, лучи их скрещивались на блестящей точке, грохотали зенитки, ещё точка, ещё…
По вечерам Юра дежурил на крыше своего дома, заставленной вёдрами, ящиками с песком на случай пожара. Первая бомба упала между академией Жуковского и метро Динамо, вторая – над Ходынкой, где находился авиационный завод. Из подвешенных на парашютах осветительных снарядов исходил яркий свет, как будто в городе наступила белая ночь. В тот первый налёт насчитали шестнадцать сбитых самолётов противника.
Несмотря на плотные заградительные заслоны – реостаты, маскировки на важных стратегических объектах, немцы всё же просачивались к центру Москвы. В одно из ночных дежурств Рогозин заметил сигналы, подаваемые кем-то из дома 4, что вначале Беговой, – явно вражеским самолётам. Спустился к домоуправу, доложил ему, тот позвонил в военкомат. Выяснилось, что «сигнальщик» – ровесник Юры. Казалось бы, по законам военного времени за такие «забавы» положено суровое наказание, но взрослые его пожалели, пожурили и отправили в военкомат.
Октябрь. Москва на осадном положении.
Во время ночных налётов шла эвакуация населения из Подмосковья. Юра однажды увидел, как со стороны Ваганьковского моста к Беговой улице направляется колонна – с подводами, привязанными к ним скотиной, лошадьми. На подводах сидели старики, женщины и дети. И вот на них-то, беззащитных, немцы сбрасывали зажигательные бомбы. Метались лошади, перевёртывались подводы, кричали женщины, дети, ревели коровы, от горящих домов сыпался пепел, жители выбрасывали из окон всё, что можно было спасти.
В ту минуту Рогозин почувствовал подступающую к горлу тошноту…
Под утро спустился в свою квартиру, на цыпочках вошёл в комнату, взял из шкафа блокнот, карандаши, оглянувшись на спящих братьев и родителей, вышел в коридор. На кухне сел за стол и начал рисовать. Так и назвал эскиз – «Горящая Беговая».
Жаль только, что московские наброски отец уничтожил, когда сын был на фронте. Боялся: а вдруг, не дай бог, попадутся врагу! Сейчас эти мысли показались бы нам наивными, если не смешными. Но подобная предосторожность в те годы была нелишней. Лазутчиками страна была ещё до войны нашпигована. Я помню рассказ моей мамы, как однажды красноармеец обратил внимание на шинель офицера, идущего по улице впереди него. А так как он одно время работал в пошивочной мастерской наркомата обороны, то первое что бросилось в глаза – хлястик на шинели прошит «не по-нашему». Этого было достаточно, чтобы раскрыть в нём немецкого шпиона.

Сколько было видано, сколько услышано, сколько раз в юной душе кипело отчаяние, что сам он не может отомстить этим извергам. Мстит кто-то другой, а не он, Рогозин. Обидно. Где-то в сентябре, услышал, что на площади Революции, возле музея В.И. Ленина выставлены на показ немецкие трофеи. Приехал. На асфальте разложены обломки сбитых самолётов, авиа, осветительные бомбы, парашюты. Так им и надо, гадам! Но опять же, не он уничтожал вражескую технику. Из разбитых моторов исходил запах свежего масла, так похожего на любимое им живописное!
Лютая зима 1942 года. Уголь в котельной типографии заканчивался, рабочих мобилизовали в Подмосковье на станцию Михино на лесозаготовки, раз в неделю ездили в Москву в баню. И вот в один из таких банных дней Юрий пришёл в военкомат и попросился на фронт в снайперы. Имел на то полное право: окончил курсы снайперов в спортивном обществе «Крылья Советов». «Опоздал ты, парень, твою группу отправили только что, – сказал военком, но тут же успокоил: «Ты нам подходишь. Жди повестку».
Дождался Рогозин, стал курсантом 20-го автоучебного полка в Городце Горьковской области, получил удостоверение специалиста по колёсным машинам и права на вождение отечественных и зарубежных автомобилей. Полк квартировался под Голицыно, в доме, который когда-то принадлежал няне Пушкина. Оттуда направили его в 87-й Гвардейский стрелковый полк 29-й дивизии.
Рассказывает Юрий Иванович:
– Попал я на передовую, и сразу получил боевое крещение. «Мессершмиты» пытались расстрелять наш пулемётный расчёт, я в это время в окопе набивал патронами ленту. Самолёты, пикируя, выпускали на нас все свои боеприпасы. Земля вокруг кипела от разрывов снарядов и пуль. Я пригнулся, машинально накрыл голову ящиком из патронов. В эти секунды передо мной пролетала в ярких красках вся моя жизнь.
– А тот знаменитый снайперский выстрел в Прибалтике? – напоминаю я.
– Наша пулемётная рота собиралась на ночлег, и в это время со стороны немецких позиций летит бомбардировщик «Хенкель». Ротный даёт команду: «Уничтожить!» Открыли огонь. Смотрю: пули веером расходятся вокруг самолёта, а он – невредим. Беру винтовку (у нас были немецкие, с обоймой из гранатомётных, зажигательных и бронебойных патронов), стреляю поочерёдно: бензобак – мотор, мотор – бензобак. Опорожнил винтовку, беру другую, заполняю обойму, и сразу задымил мотор самолёта и он загорелся. Утром к нашему расчёту подошёл ротный и спросил: «Кто стрелял из винтовки?» Я понять не мог: Что случилось? Влип? Но отлегло, когда услышал: «Поставьте его первым номером!»
– Ещё бы, первый номер – награда почётная. За такой выстрел могли бы повысить в звании, хотя бы дать сержанта, не говоря уж о медали.

Юрий Иванович прищурил глаза, ласково усмехнулся, поглаживая бороду.
– Дали нам медали, но после войны лишь увидали: орден «Отечественной войны 2-й степени», медали за Кёнигсберг и оборону Москвы. Всё путём. Слава богу, жив остался.
Рогозин сложил на колени крупные, в крапинку, жилистые руки, перебирая пальцами, продолжал:
– Я ведь никогда не расставался с карандашом и красками, находил их в разрушенных домах, и каждую свободную минуту использовал, чтобы сделать зарисовки. Как-то раз меня попросили написать портрет Сталина в рост. Принесли роскошную двухметровую раму, натянули бумагу. Писал акварелью. Заказ исполнил и получил отпуск на неделю. Вот вам и награда!
Рогозин рассказывает, а я вспоминаю о другом заказе, связанном с моим отцом Лукониным Михаилом Кузьмичом, в советские времена известным поэтом. Друг отца, тоже поэт, Сергей Наровчатов выносил его раненого из окружения в брянском лесу, а когда пробрались к своим, первое, что спросил редактор фронтовой газеты: «Почему остались живыми?»… «Мне не нужны окруженцы». Но всё-таки оставил в редакции, лишь заметил: «Забудьте, что вы поэт». «Стихи следует писать только по заданию. Завтра напишете о миномётчике».
Маршал Рокоссовский дал приказ: технический состав из передовой перевести в запасные полки. Кого только в них не было: танкисты, лётчики, артиллеристы… Многие из них имели «гражданские» специальности, которые позарез нужны были фронту. И не было ни у кого обиды или зависти, что вот, дескать, одни на передовой сражаются, а другие в штабах отсиживаются, и наград-то особых не получают, как, например, Юрий Рогозин. Невезение? Может быть. Но, думаю, тут дело в его характере: застенчивом, шутливом, не обидчивом, в герои не лез. Командиры, от которых зависел список наградных листов, видимо, посчитали: рядовой Рогозин – парень скромный, не курит, сто грамм наркомовских не требует, и не матюгается, сидит себе на привале, царапает карандашиком блокнот. Здорово это у него получается! И шофёр отличный, и ремонтник – золотые руки! Сидит парень за баранкой «полуторки» или «студебеккера», колесит по шоссе и просёлкам, песни поёт, перефразирую знаменитую: «На солнечной поляночке, где бегают смугляночки»… Какая там награда! Только вперёд, на Запад! Да невдомёк им, сослуживцам родненьким, сообразить, что рискует Рогозин, как и они сами, в любую минуту быть убитым миномётным снарядом, или снайперской пулей. Ну, да бог с ними, простим им, воинам, этот грех – не до антимоний тогда было.
Между прочим, об эпизоде в Прибалтике с подбитым им «хенкелем» Рогозин долго помалкивал, его вполне устраивала запись в биографии: первый номер в расчёте, водитель, ремонтник, и рядовой такой-то части автополка! Что ж тут зазорного? Не всем же быть генералами.

Кстати, уже в Польше Рогозин приметил в поле развороченный в клочья самолёт. «Пока ребята отдыхают, дай-ка напишу его!» – решил Юрий. Так появилась акварель «Натюрморт с «Хенкелем».
Кёнигсберг. Немцев выбили, но город ещё горел, взрывались заминированные дома, всюду пожары, гарь. Машину с сапёрами Рогозин остановил напротив двухэтажного каменного дома с аркой и решил пройти во двор этого дома. Поперёк арки лежала убитая лошадь. Двор – колодец. Вокруг стена с редкими залысинами оконных проёмов. Господи, вот ужас! На подстилке лежит обнажённая девочка лет десяти, правее от неё – женщина в чёрном платье, вниз лицом, а рядом – мужчина с ухоженной бородой. Отошёл Рогозин в сторону, и чуть было не наткнулся на гору из мундиров высшего комсостава вермахта со всеми регалиями, орденами, медалями. На мундирах распластаны тела эсесовцев с раздавленными головами, возможно, чтобы не опознали. А чуть поодаль – воронка от авиабомбы, на дне её лежал убитый советский солдат. Решил спуститься, упёрся в невидимую стену, ощупал её, и слышит сверху голос: «Не подходи к нему!» Очень удивился, попытался ещё раз – та же невидимая стена и голос! «Раз кто-то предупреждает, значит, надо уходить», – решил Рогозин. Вышел из ворот, мелькнула мысль: «Мёртвый солдат похож на моего старшего брата Александра. Гляну-ка документы». Вернулся – опять эта невидимая стена и голос… Позже Рогозин получил известие от брата – жив и здоров. «Думаю, за молитвы моей мамы всю войну оберегал меня Господь» – заключил художник.
Войну Юрий Рогозин закончил под Берлином. Встретил его Белорусский вокзал в 1946 году. Скорей на работу – в типографию «Правда» на прежнее место. Так и сегодня – спешит он в мастерскую, со сдвинутым набок беретом и копной седых волос, спешит, подставляя весеннему ветру красивое лицо.

 

Сергей ЛУКОНИН